Узкие врата

Он за это время почти никогда не являлся своему брату во снах. А тут вдруг, за краткие минутки боевого сна на жестком Филовом плече (трудно спать на плече у очень костлявого и жесткого человека, даже если он одет в толстый свитер под ветровкой) — явился.

И был сначала такой светлый, просто живой, как будто всего этого никогда не было.

Будто бы Алан пришел домой, а там — Рик. Брат, который его просто ждал. И Алан, решив, что не будет рассказывать брату, какой нелепый и дурной сон ему приснился (представляешь, мне снилось, что тебя убили... А меня и Фила — представляешь парочку? — один священник отправил искать Истинного Короля...) — просто обнял его. И они о чем-то говорили — о чем-то несущественном, о тренировке, которая прошла в Риково отсутствие, о том, как Алан испугался, найдя записку — "Будь настоящим рыц"... А потом Рик сказал: "О, макароны сварились, иди-ка есть" — и на кухонном столе задымились макароны с тушенкой, целая кастрюля, и лук был нарезан на деревянной дощечке, а к чаю брат где-то раздобыл коробку шоколадных конфет... И только садясь с Риком за стол, Алан вспомнил вдруг — как яркая вспышка — Господи, ведь Рик все-таки мертвый. То ли что-то промелькнуло в его светлом, слишком светлом лице, то ли он странно затуманился, не отвечая на вопрос — что же там все-таки было, в этой инквизиции... Но Рик был мертв, хотя и светел, как в раю, а с мертвыми во сне нельзя садиться за стол — Алан это твердо помнил. С мертвыми во сне нельзя целоваться, нельзя вместе кушать, нельзя им ничего давать. А то за собой уведут.

Рик все смотрел на него через стол — серьезно и грустно, и на скулах у него пролегли какие-то новые тени, будто бы он стал старше... или просто — мудрее. "Садись же, братик, — повторил он не то что бы настойчиво — но так ласково и убедительно, так по-Риковски, что Алан едва не поддался. — Садись, будем ужинать."

Но Рику он все равно не мог врать. Потому что Рик не мог желать ему никакого зла.

"Рики, ты же мертвый", — выговорил он наконец нерешительно, ужасно стесняясь — будто бы смерть была чем-то неприличным, тем, о чем нехорошо упоминать за столом. По лицу Рика пробежала слабая, едва заметная тень — но он снова улыбнулся, оставаясь собой, живым и настоящим, только по ту сторону стены. "Ну да, я умер... Но это пустяки, с кем не бывает? Просто тебе, братик, лучше бы было остаться со мной. Потому что там, где я, очень хорошо."

Алан покачал головой, уже плача, уже понимая, что хочет сделать так, как говорит брат — он никогда не предложит дурного, он никогда не солжет, он понимает, что нужно делать. Но Алан не мог, не мог пока, у него было слишком много незаконченных дел. Что же делать, если пока что очень нужно оставаться здесь.

"Нет, Рик... Я не могу, правда. Я не должен."

"Ну, хорошо, — этот новый Рик был покладистым, этот новый Рик все понимал, только ему было очень жалко брата. Вот почему он протянул руку погладить его по плечу, но не донес ладони, постеснялся. Мертвые ведь живых не трогают. Вдруг живым это неприятно. — Ну, ладно. Тогда иди, что ли. Удачи там тебе... и всякое такое."

Алан проснулся, тронул рукой лицо — желая проверить, не текут ли по щекам слезы. Но, к счастью, глаза оставались сухими. И Филову штормовку не намочил своими слезами. Только вот нога ужасно затекла — это да.

...Растирая ногу, Алан невольно взглянул в лицо спящему Артуру. Тот лежал на лавочке, натянув спальник по самый подбородок, и казался очень и очень маленьким. Густые темно-русые ресницы намокли от капелек влаги — он, кажется, плакал во сне. Рот чуть приоткрыт, сквозь спутанные русые прядки розовеет круглое ухо с родинкой на мочке... Мальчик мальчиком. Король былого и грядущего. Тот, из-за кого все это и началось.

Тот, заместо которого много кто умер. В том числе и Рик.

Рик, ставший мостом, приведшим к отлученному священнику в дом двух паладинов меча и креста...

Ведь Алан не забыл Стефановых слов о том, зачем же в Domus Inquisitionis приглашали его брата Рика, и не одного Рика, нет — главы всех неформальных молодежных организаций встали под удар в тот самый день, как Пьетро Второй взошел на Петров престол. Дело в том, что Зверь искал Короля — и искал его там, где считал логичным его появление. Звезду в карман не спрячешь, короля среди слуг всегда узнаешь, и Его Святейшество разумно предположил, что юный Король проявит себя, как только сможет. И проявит как лидер. Наверняка они требовали от твоего брата помощи в своих поисках, сказал тогда Стефан, глядя в огонек лампы; и наверняка тот отказал. А были и те, кто не отказывал.

Как, вскричал тогда Алан пораженно, вскакивая со скамьи, как — искать короля? Значит, об этом знала вся папская инквизиция?.. Столько людей знало... и верило в подобные истории?

Да нет, зачем же — искать короля, невесело усмехнулся Стефан. Просто много сатанистов появилось на свете, особенно среди молодежи, и поэтому надлежит провести глобальную чистку, проверить по всем компаниям, чем они там занимаются, не пахнет ли это ересью — или, еще хуже, поклонением Темным. Монахи — честные люди, сказал Стефан, они честно делают свое маленькое честное дело. И еще далеко не факт, что они делают его охотно, но у них, понимаешь ли, друг Алан, — обеты, святое послушание. А куда попадают те, кого они вылавливают, кто оказывается похож на искомого Зверем — это уже одному Богу ведомо. И получается, как ни крути, что ваш Рик погиб ради той же самой цели. Прикрыл собою короля.

Господи, неужели этот Артур того стоил?.. Одной Риковской улыбки во весь рот, его песни про добрых сэров, нашего (Рикова) Круглого (овального) стола, картинки на стене — Рыцари созерцают Чашу Святого Грааля... Вот, Стефан, будь доволен — мы добыли, что ты хотел. Получите с рук на руки своего короля, это ничего, что ему двенадцать лет, что он еще никто — просто маленький мальчик, слабый, несчастный, только сегодня осиротевший.

Король — тот юный король, которого Алан увидел на миг в залитой кровью комнате, когда он поднимался с плотно сжатыми губами от трупа своей матери, и в серых глазах его была королевская сталь — этот человек куда-то подевался. А остался только человечек, спящий на лавочке в электричке, слегка взрагивающий в неспокойном сне, с полоской серой пыли (трогал лицо грязными руками?) на худой щеке.

И от этого Алану на миг стало очень страшно.

...Артур в самом деле был просто мальчиком.

Алан даже не знал, насколько это правда.

Он очень много что любил — своих друзей (которых всегда было немного, зато с теми, что есть, Арт почти никогда не ссорился), компьютерные игры — особенно те, где есть какая-нибудь история, поиск, приключение; мороженое любил, и приключенческие книжки, и книжки про рыцарей. И автомобили тоже любил, мечтал, что вот когда вырастет, будет гонять по горным дорогам на своей сверкающей машине и всех, кто попросит, подвозить. Любил кататься на роликах — у него, правда, своих роликов никогда не было, но у Эрна зато оказалось их две пары, и тот давал другу попользоваться. Любил ходить, далеко забредать, гуляя — в горах, например, так здорово весной и ранней осенью! Поэтому и ботинки недолго жили у Арта, подметки у них ломались или стирались мгновенно, и мама говорила, что на нем вся обувка горит. Еще любил мятную жвачку, и ковбойские шляпы, и собак — особенно сеттеров; котят, впрочем, тоже любил, и порой притаскивал в дом очередного подобранного на помойке хвостатого малыша, которого мама со скандалом выдворяла из квартиры вон. Да, маму любил, конечно — но своих мам все любят, об этом не стоит постоянно говорить... даже если мама — приемная. Когда-то, года в три, Артур об этом знал — кто-то сказал в детском садике, какой-то личный враг, в очередной раз потерпев поражение в бою, отомстил страшными словами — "А ты у своей мамы не родной!" Враг это, похоже, узнал от своих родителей, а те — еще от кого-то, но из того города они с мамой все равно вскоре уехали, и Артур забыл обо всем, о чем стоило забыть. Есть такая штука — избирательная память, и слава Богу, что она есть.

Тем более что вокруг случалось столько всего интересного.

Да, можно сказать, что Артур все любил. Ну, все, чего на свете есть хорошего и интересного. Весь мир.

В раннем детстве, лет в шесть, он часто брал огромный — самый большой, какой только мог найти — лист бумаги, любимый набор фломастеров... "Что ты будешь рисовать, Арти", спрашивала мама, хотя уже знала ответ. "Весь мир. Это будет картина про весь мир", важно отвечал ее сын, принимаясь за дело всерьез и за полчаса испещряя весь лист разноцветными подробностями — внизу море, в нем живут рыбы и змеи, и корабли; на самом верху — синее небо, в нем облака, с одной стороны — солнце, а с другой — месяц, луна и звезды, и самолеты, и птицы, и ангелы с крыльями, и воздушные шары; а потом, посредине — земля, а на ней деревья, дома, детский сад, пожарная вышка, машины, собаки, кони, петухи, люди, коты, мама, сам Арти, соседская девочка — подружка Лина, подъемный кран, цветы фиалки (в горшках), цветы полевые (в траве), лес, зайцы, магазины, рыцарь с мечом, дяденька с усами, дед с бородой, тетенька в шляпе, уличный фонарь... Обычно дело кончалось тем, что на листе не оставалось больше места — притом, что картина, по замыслу автора, пребывала еще только в начальном этапе развития. Но весь мир упрямо не влезал на лист. Должно быть, Арту просто ни разу не попадался лист подходящего размера.

Так и осталась незаконченной картина "Весь мир". Все эскизы к полотну, которые разочарованный художник бросал в небрежении, его мама заботливо собирала и складывала в папку. Эта картонная папочка с суровой надписью "Дело N..." до сих пор пылилась где-то на шкафу в Файтской квартире, и еще в ней хранились Артуровы волосы с первой стрижки (светло-золотистые и кудрявые локоны, совсем не то, что теперь), его детские фотографии — сжавшего кулачками деревянную решетку детской кроватки, называется "Узники контрреформации", и с погремушкой, наполовину засунутой в рот; еще какие-то мелочи — портрет Присциллы пастельными мелками, который сын подарил ей на день рождения лет в десять, и его первые школьные табели, и еще что-то, и еще... Так это все и останется теперь лежать там, на шкафу, уже никому не нужные, грустные вещи, чья-то мертвая любовь. Как грустно бывает вещам, когда их хозяин умирает. Они такие неприкаянные... как собака без хозяина. Присциллины синие туфли с квадратными носами, стоявшие в коридоре — "рабочие", самые хорошие ее туфли, в которых можно ходить только в приличные места... И куда там было Алану понять, что Арту сейчас снятся именно они, синие туфли с чуть стоптанным с внутренней стороны каблуком, да желтый халатик с маминым усталым запахом — ландышевые духи, стиральное мыло и чуть-чуть теплый пот — и потому он плачет во сне, а если бы знал, что ему смотрят в лицо — развернулся бы к стенке.

Арти, сынок, ты уж будь осторожнее, особенно на дорогах. Обещаешь?

Да, мам. Ладно. Конечно.

В Монкен электричка прибыла около часа ночи. Решено было ехать именно электричками — это безопаснее: соседей по вагону трудней запомнить, чем людей, садящихся в кабину твоего собственного автомобиля! К тому же водители, особенно дальнобойщики, страсть как любят поговорить: кто такие, да откуда едете, да с чего это вас по осени из дома понесло... И еще одна причина — для езды стопом нужно было бы разделиться на две партии, двое и один. Мало какой водитель найдет у себя в машине место для троих! А Фил ни за что бы не отпустил Артура под охраной одного только Эриха... Особенно теперь. Как, впрочем, не отпустил бы и Эриха в одиночестве.

Следующая электричка до Кристеншельда отправлялась в три часа утра. Не очень удачно, но могло быть и хуже. А пока они втроем обосновались в зале ожидания, купили в ночном буфете чая и бутербродов с горячими сосисками. Артур хотел было опять отказаться от еды, но Фил взял его за обе руки, и, сев перед мальчиком на корточки, принялся неожиданно так мягко и убедительно его упрашивать покушать, что тот моментально согласился и заставил себя слопать даже целую сосиску. Алан, глядя, как тот старательно, явно против воли жует, глядя светло-серыми глазами в пол, испытал к двенадцатилетнему мальцу что-то вроде восхищения. Он вспомнил себя, метавшегося и желавшего умереть при одном только известии о Риковой смерти... Это притом, что Алан так и не видел своего брата мертвым. Мертвым, с телом, изувеченным побоями, с закатившимися зеленовато-карими глазами... С кровью в темных волосах... Так, Ал, немедленно прекрати. Зачем ты это делаешь?.. Будь настоящим рыц., дурак, думай только о том, что ты еще должен закончить.

Ночные часы тянулись медленно. Артур вскоре уснул, ткнувшись головой Алану в колени. Вообще он, кажется, Алану доверял больше, чем мрачному Филу: вот и теперь неосознанно выбрал из двоих спутников его своей "подушкой". Алана самого безумно клонило в сон, и он то и дело начинал сонно кивать, заваливаясь вниз, лбом на спину спящего мальчика. Но всякий раз, слегка дернувшись, он успевал проснуться раньше, чем тыкался в Артура сонной головой.

Бездремотный, каменноликий Фил, похожий на статую на рыцарском надгробии, сидел прямо и читал, чуть сощурившись, книжку в бумажной обложке. Эту макулатуру он приобрел на одном из вокзалов, где они с Аланом недавно ждали у моря погоды; книжонка называлась "Современные средства самозащиты" и содержала невыносимо скучное описание газовых пистолетов, складных ножей, а так же рекомендации, как сделать хороший и совершенно "неподсудный" кастет в домашних условиях. Автор ее носил говорящее имя — Клавдий В. Асассин. Возможно, это все-таки был псевдоним.

Итак, Фил читал асассинскую книжку, Артур спал у Алана на коленях, а сам Алан сквозь сон тоскливо взирал на его русую макушку, вернее, две макушки — мягкие короткие волосы два раза образовывали закрученные вихорьки. Уши слегка торчали в стороны. Артур Кристиан. Крошка Арти.

Алан смотрел на него, на узкие плечи, слегка вздрагивавшие в такт неровному дыханию, и пытался разобраться в себе — любит он этого паренька или же ненавидит. В общем-то, любить его было пока не за что... А для ненависти — одна-единственная причина: он был жив, а Рик — нет.

Ночные часы тянутся невыносимо медленно, особенно если ты хочешь спать, а не можешь. Но всему когда-нибудь приходит конец, и Алан дожил-таки до трех часов, когда нахохленные от холода путники сели наконец в холодную, выстывшую, почти пустую электричку. Нет, сели — не то слово: они с Артом, конечно же, легли на скамейки и уснули, почти шесть часов езды — дело долгое, это бессонный Фил остался на страже, обещав на полпути разбудить Алана на смену. Но почему-то не разбудил, то ли забыл, то ли просто увлекся бодрствованием и не захотел тревожить (последняя мысль была слишком нетипичной для безжалостного Фила, не мог он просто так взять и пожалеть кого-нибудь будить) — но факт остается фактом: Арт и Алан проспали до самого Кристеншельда, и сон Алана был невероятно сладким, будто снилось ему что-то самое лучшее на свете... Только он не мог вспомнить, что именно, вылезая из вагона на влажный от утреннего тумана перрон в восемь утра.