Книга Исхода

Исполнитель.

— А вот это, — он и есть, господа. Я почти и не сомневаюсь. — Тайпан с интересом огляделся. — Очевидно, для этой штуки предусматривался пилотируемый режим. Хотя бы на протяжении короткого времени. Длительного-то и не требовалось...

Массивная, шестигранная пирамида была исчерна-черной. Непроглядной, как мрак подземелья. Очевидно, — когда-то ее вершина была постоянно направлена в сторону планеты, но за минувшие тысячелетия гравитационные возмущения сделали свое дело, и теперь кромешное сооружение медленно, тяжеловесно кувыркалось, обращаясь по своей высокой орбите.

— Ты уверен? — В ларингофон, но все равно сквозь зубы спросил Ресибир. — Это точно — он?

— Ну... Я же не Банк Федерального Резерва, гарантий давать не могу. Но очень на то похоже. Очень.

— Это — да. Этого не отнимешь. А мы-то, мы-то хороши! Все мозги себе посворачивали, думая, как это так предшественники сумели так успешно самоискорениться! Чего только не придумывали! Каких только гипотез не изобретали, а все оказалось просто, как колесо!

— Потому и не угадали, что сами проделывали приблизительно то же каждый день

— Ну, положим, не то же...

— Я сказал — "приблизительно".

— И почему только решили, что ТБ — исключительно наша прерогатива?

— Ну, справедливости ради, надо сказать, что все тут исключительно грубо. На уровне наших первых двух дней. На третий у нас все это было го-ораздо более совершенным.

— Секретность, друг мой гринго. Она. В суть дела было посвящено очень мало людей, а у посвященных не хватило таланта. Или времени. Они монтировали этот свой агрегат тайком, поспешно, и рыча через плечо, как волк, глотающий свежатину. И, наверное, жутко радовались, когда поспели к сроку.

— Получили премию. Доплату за сверхурочные. И жутко радовались, что получили ко-олоссальное военное преимущество.

— Абсолютное.

— Пожалуй.— Согласно кивнул Тайпан. — Так будет точнее.

В разверстый люк быстро и как-то очень целеустремленно, держа тело вертикально,влетел Хаген.

— Там, на штанге, — деловито сообщил он, — что-то вроде одноразового реактора. Этакий гибрид реактора и бомбы. Выработанный и перегоревший. Так что все правильно. Громаднейший, неуклюжий, идиотский локус поглощения.

— Не будем критиковать. Свою роль он сыграл в полной мере.

— А у вас тут как? О, лозунги!? Замечательно.

Над креслом у очень простого пульта. На противоположной стене. В углах. И еще над пультом, только повыше, виднелись размашистые, с видимой экспрессией начертанные буквы. Хаген, пролетев вдоль этой, что повыше, надписи, вдруг стремительно, как ястреб спикировал к одной панели и застыл перед каким-то блеклым, но все-таки многоцветным пятном: на картинке, залитой стеклом или же местным несокрушимым, противостоящим радиации и вакуумному испарению пластиком, была изображена какая-то мохнатая зверушка. Короткая строчка потускневших букв.

— Жаль все-таки, что мы не можем ничего этого прочитать.

— Ну почему же? — Невозмутимо проговорил Хаген. — Все как раз очень понятно. Вот тут, например, написано: "Победа Или Смерть", а вот тут, — что-то вроде: "Прощальный Поцелуй", или нет, — он нагнулся, как будто приглядываясь и шевеля губами, словно малограмотный, — скорее: "Поцелуй Издалека", а вон там...

— Ну тебя к черту! Я думал и правда...

— Если я и шучу, то не слишком. Уверен, — написано что-то очень похожее на то, что озвучил я...

— Почему это?

— А все остальное слишком узнаваемо. До омерзения. Наши виды — близнецы если не по биологии, то по психологии. Поэтому штатное остроумие Стратегических Сил тоже будет сходным. Как и официальная фразеология.

— Хм... — Раздалось от пульта, который упорно рассматривал Тайпан. — Поглядите, господа. Остатки клавишного кодирующего устройства, код, судя по всему, тринадцатизначный. Клавиши, понятное время, приварились намертво, покрытие испарилось.

— Вот и хорошо, что приварились и испарились. А то, вдруг, не дай бог...

— Нет. Вот чего не будет, того не будет. На первый взгляд, — тут жгли высокооднородную плазму, и она же была рабочим телом генератора. Жгли и сожгли. Вместе с этими штуками... Не знаю, — электроды, наверное? По крайней мере — похоже. Вообще все — похоже. Все. Интересно, а могут создать так называемую цивилизацию виды с психологией, принципиально отличной от нашей... и их?

Ресибир зевнул.

— Пойдемте домой. Мне стало скучно здесь.

— Да. Даже странно: искали-искали, а когда нашли...

— Что, тем же манером?

Мужчины, раскинув руки, обратились головами друг к другу, так что ноги их расположились как будто по вершинам равностороннего треугольника. Треугольник этот, медленно вращаясь вокруг собственной оси, начал плавно, плашмя падать на поверхность планеты. Сжимая шариковые манипуляторы в левых руках, они решили плюнуть на экономичный режим и начали свое падение с высоты в десять тысяч километров просто-напросто в определенную точку поверхности прямиком. А пока непроглядная пирамида Черного Убийцы еще не скрылась с их глаз, Ресибир внезапно сказал:

— Я все равно его тут не оставлю. Отвернитесь...

Вслед за этими словами он достал универсальный метатель (вещь редкую и во все эпохи) и поставил регулятор на "Хаф", в результате чего платиновая дробинка приобрела при выстреле скорость в половину световой: при этом не было никакой необходимости делать какую-то поправку на собственное движение объекта. Адским белым огнем вспыхнула пирамида старого боевого спутника, — остроумного устройства, ставшего истинным воплощением одного из самых давних вполне человеческих чаяний о том, чтобы, наконец, просто вот так вот раз — и все, адским огнем полыхнул, превращаясь в ослепительно сияющее облачко плазмы старый убийца, и ответным огнем пылали три зеркальных плаща, что укрывали отвернувшихся от древней смерти мужчин. Потом все потемнело, померкло, и постепенно погасло полностью. Живой бумеранг из трех тел, крутясь, опускался все ниже и ниже, и захватывало дух, и невозможно было к этому привыкнуть, хотя и далеко не в первый раз предпринимали они такие вот "пешие" прогулки в Ближнее Небо, потому что невозможно привыкнуть к тому, что вокруг плавно вращается здешнее небо, и в поле зрения попеременно попадают самые разные местные виды. Когда они спустились аккурат в ста шагах к югу от Серого Подворья, Тайпан снял с себя шлем, распустил шов, и, щурясь, спросил:

— А ты не слишком круто с ним?

— Знаете, кабальеро, — на полном серьезе ответил Ресибир, — я почувствовал вдруг, что именно этого жаждет моя душа. А серьезных оснований к тому, чтобы воздержаться, я не нашел.

— И не жалко? Совсем.

— Я именно от этого уходил, дон Тайпан. И во всяком случае не для того, чтобы вернуться к тому же самому, хоть и в чужом авторстве. Мне ничуть не интересны авторы. Хотя бы потому что слишком понятны.

— Все так, только жечь-то все-таки зачем?

— Говорю же вам, хефе: захотелось. А заслужить он заслужил. Бог с ним совсем, друзья.

— Все-таки мы изменились, — задумчиво сказал Хаген, — еще какой-нибудь год тому назад мы были бы полны энтузиазма и исследовательского ража. Но Бог Здешних Мест каким-то образом коснулся нас и мы во многом перестаем себя узнавать. Нам стало наплевать на познание само по себе, если оно нам не нужно для чего-нибудь определенного.

— Дичаем. Что-то еще с детками будет.

— Бог или не Бог, об этом пусть наш отшельник мыслит, а только мне кажется, что все дело в том, что с нас вдруг снято давление Общества, всех этих традиций, идиотских представлений о должном-недолжном. О том, что прилично и должно. И тогда мы вдруг обнаружили, что — нет у нас прежнего пиетета пред Наукой Вообще.

— Однако — весна, господа. Уже третья по счету. А мы не заметили, как это и произошло-то.

Тайпан нагнулся и осторожно погладил коротенький еще, жирный, густой пучок лиловатых стеблей. Они, эти пучки и вообще торчали там и сям на страшноватой с виду, исходящей паром почве Земли Лагеря.

— И почти два года прошло с тех пор, как ушел Тартесс. И два года никаких почти сведений. Так — кое-что.

— А у нас у всех за это время — дети... — Он нахмурился. — У всех? Я ничего не путаю?

— У всех, кроме, разумеется,Анахорета.

Обратный путь.

Когда сошел снег, когда закончился буйный и кратковременный паводок здешних мест, хозяин Страны Джен покинул свои владения и увидел, что за истекший год многое изменилось. Он щурился на белый свет, хотя достаточно часто покидал свои подземелья и зимой. Хотя бы для того, чтобы не отвыкнуть. У подножья Покрышки (как потом выяснилось — и на ней самой) повсюду торчали пучки травы и черные, несокрушимой прочности прутья какого-то кустарника. Листьев на нем еще не было, но корявые прутья уже горели лиловато-синим газовым пламенем от сплошь покрывающих кустарник цветов. Цветы испускали целые облака очень сильного, дурманящего тревожного аромата, а травка превратила серьезное, солидное предгорье в какое-то подобие облезлой шкуры. Это было отвратительно. Вызывало стыд, как внезапная страстная влюбленность немолодой, вроде бы давным-давно махнувшей на себя матери семейства и ее неуклюжие попытки украсить себя. Даже того хуже, — то же самое, но в исполнении старой девы, закоренелой настолько, что уже успела убедить себя в том, что гнусная судьба ее — достойна, что — так и надо, что все это — правильно и, в конечном счете — к лучшему, но вот встретила все-таки, втюрилась, сбесилась, не контролирует себя и пытается что-то такое сделать со своей убогой внешностью и въевшимися, как каинова печать, повадками. Не умеет, никогда не умела, а врожденный инстинкт уже перестал подсказывать, и оттого попытки эти выглядят совершенно чудовищно, нестерпимо на взгляд даже совершенно посторонних людей... Все-таки не устояла, значит, Невеста Смерти, променяла свое печальное достоинство на убого-пестрый, безвкусный наряд весны, запоздавшей слишком надолго. На сотни тысяч лет... Таким, или почти таким возвышенным, даже, в своем роде, — благочестивым рассуждениям предавался хозяин Страны Джен, покинув ее недра впервые за многие месяцы, но что-то в размышлениях этих все-таки было не так: что-то смущало его благоприобретенную, взлелеянную Убежденность Свободного. А не отправиться ли, в конце концов, — в гости? Почему бы и нет? Он не давал себе никакого обета касательно того, что всю еще остающуюся жизнь проведет непременно под землей. Вообще это глупо, — просто так давать обеты, и не просто так — тоже, тем более глупо. Логичная все-таки, последовательная тварь — человек:в подземельях Страны Джен он чувствовал себя, как мышь — в большом круге сыра, считал, что обрел наконец-то смысл и цель своей жизни, и душа его пела, все было достойно и правильно, но вот, вдруг, без всяких разумных оснований, анахорет собрался — и рванул к обжитым местам. Так человек, всю жизнь считавший себя честным, вдруг ворует какую-нибудь мелочь, а "завязавший" алкоголик — после длительного воздержания вдруг выпивает пятьдесят грамм, мудро решив, что с одной стопки — ничего не будет. Половодье, коим сопровождалась весна, было половодьем и в пещерах, многие подземные речки и ручьи — вздулись, залив подземелья, и появились еще новые, но не вода выгнала отшельника под открытое небо, где одуряюще пахли черные кусты. У него было зеркальце, Некто В Сером проявил заботу, но тут он подкоротил волосы, глядясь в воду ручья, названного им Предателем. Длинную, густую черную бороду — пожалел, не стал укорачивать, только расчесал, придав мало-мальски форму. Забросил пожитки в экипаж и тронулся в путь.

На этой дороге он не верил своим глазам. Зачастую хотелось протереть их и хорошенько проморгаться. Покрышка... Что — Покрышка, она, можно сказать, и не изменилась почти совсем. А тут — складки рельефа сплошь лиловели от вылезших из почвы стеблей, потому что это был первый год, когда сфан показал себя во всей своей державной силе, каменистые осыпи казались мохнатыми от тонких ветвей жилистого кустарника, так же охваченного пламенем цветения. Казалось даже, что все нынешнее сравнительное изобилие жизни так и исчерпывается этими двумя видами, но при ближайшем рассмотрении и это оказывалось не так: кое-как, скупо и малозаметно, но тут присутствовали и другие виды. Но больше всего его поразили реки: два года назад их, можно сказать, не было и вовсе, были овраги со скоропостижными потоками воды после страшных ливней Эпохи Лагеря, а теперь... а теперь их было множество, — рек Ранней Вит. Прошло неполных два года, но сменилась эпоха, и реки сплошь заросли по берегам извилистым, толстым, коленчатым кустарником, а вода все время рябила от миллионных стай крохотных рыбок, и все это — спешило жить, как будто хотело наверстать упущенное, и здесь (он был вынужден признать это) уже далеко не все выглядело убого и противно. Пахло. Помимо всего прочего — в воздухе пахло, и обоняние, за несколько лет избалованное исключительной слабостью, почти полным отсутствием запахов в стерильной фарфоровой ступке Земли Лагеря, воспринимало народившиеся по весне запахи с особой яркостью, слишком сильно. И вот еще что: запахи эти, имея что-то общее с запахами земной весны, все-таки отличались от них. Без: гудрона, бензина, окислов азота, окислов серы, без сложной гаммы газообразных промышленных помоев в ассортименте, без вонючих носков, пластиков, вони горелого масло, аромата холодных окурков, позабытых в пепельнице, многообразных, как порок, запахов Разложения, — воздержание без всего этого, длившееся несколько лет, заставило его понимать, к примеру собак. Он точно так же стал ощущать запахи струями, слоями, пространственными отношениями, и голова его слегка кружилась от нынешнего нарушения обычной диеты на ароматы. И он вполне чувствовал и мог оценить отличие. Ну вот. Обстоятельства сложились именно таким образом, и Сообщество в его отсутствие было вынуждено исполнить то, чего не собиралось: вместо некой копии покинутой Земли создать все-таки чужую планету. Совсем чужую, он уверен в этом, потому что нос не обманешь. Сумма запахов — в чем-то оказалась похожа на картину здешнего звездного Неба, что так поразила его в первую ночь его одинокого Пути. Между тем он постепенно опускался к Югу, и однажды, обогнув очередной каменный останец, оказался перед местностью, совершенно ровной, густо покрытой подушками лишайников, каллюсами, подернутыми щеткой тонких стебельков в листьях, отдельными травянистыми участками, — всем вместе и вперемешку. Передние колеса его экипажа, попав на эту диковинную равнину тут же начали увязать, так что он еле успел подать назад. Тартесс выбрался и слегка потянул носом. Ффэ-э... Не то, чтобы уж слишком противно, но все-таки узнаваемо. Он пригляделся и увидел как-то вдруг, сразу что почва этого места буквально шевелится от множества червей. Миллионов червей. Миллиардов, бесчисленного множества червей, буквально переполнявших эту измельченную и подтопленную, полужидкую почву. Везде. Куда ни глянь, возились длинные красные тела, везде торчали острые безглазые головы, и вообще это был какой-то червиный рай. Он и не представлял себе, насколько ему повезло: в странствии своем он умудрился попасть на берега того самого Вермиария, бывшего одним из любимых детищ Фермера. Беда в том, что он вовсе не чувствовал себя счастливым от своей неслыханной удачи. Карта... Упорно показывала наличие в этих местах монолитного базальтового плато, сам он — помнил о кавернах от Серой Технологии, бывших, правда, повосточнее, но здесь налицо была своего рода помесь между болотиной и зыбучими песками. Непроизвольно произнеся несколько давно не употреблявшихся баскских выражений, он сплюнул и отправился в объезд. Сердце его было полно непонятной горечи: его печальная невеста и Невеста Смерти навеки потеряла чистоту, став вовсе не его женой. Это безнадежно, потому как уж ежели черви... Гигантское само по себе, червилище все-таки не было необозримым в истинном смысле этого слова, и он довольно скоро сумел достигнуть его "угла", только легче от этого не стало, потому что дорогу ему преградил частокол тонких, упругих стеблей, обладавших на редкость внушительными корнями. Тут — цветов не было, очевидно — по молодости растеньиц, но листья выглядели сочными, можно сказать — жирными, а между стеблей виднелись аккуратно растыканные ростки пониже и ростом пожиже. Это полоса растений тянулась, куда хватало взгляда, без конца и общим обликом, самой стройностью, прямизной тонких стволов напоминала бамбуковую рощу, хотя это был явный не-бамбук. Сейчас, по дружной, теплой весне бесконечная плантация казалась затянутой облаком голубовато сиреневого, прозрачного газа от молодых листьев, но, и по этой прозрачности, голубая дымка не позволяла взгляду проникнуть сколько-нибудь далеко в глубь новорожденной чащи. Он, погруженный в созерцание, вздрогнув, пришел в себя, потому что осознал, что уже довольно давно слышит какой-то глухой, хриплый рев. И запах тут был... Тоже не вполне такой, как на прародине, но все-таки очень похожий. Гос-споди, — не то навозцем припахивает? Да нет, не может того быть... И тут, словно в ответ на его сомнения, разом разрешив их все, из какой-то ложбинки с душераздирающим хрипом, так, что у него волосы зашевелились на голове и по спине пробежали ледяные мурашки, взметнулась необъятная бурая туша. Тартесс безотчетно рванул машину назад, но существо, столь сильно напугавшее его, само напугалось ничуть не меньше и тяжелым галопом рвануло в сторону, сминая густую поросль. У страха — глаза велики, отдышавшись, он убедился, что незнакомец не так велик, как ему показалось с перепугу. И все-таки животное было повыше и помассивнее лошади. Приглядевшись, он не поверил глазам: на вздутом в купол темени зверя, посередине, виднелся блестящий, острый рог. Бурая шкура зверя, покрытая короткой, жесткой шерстью, была усеяна мелкими костяными бляшками. Ускакав метров на сто, он остановился, а потом понесся снова, ровной, ловкой, стремительной рысью в пору хорошему скакуну. Единорог, клянусь Пречистой Девой, святым Януарием и всеми Истинными Апостолами. И черт бы побрал этого Фермера, не может проклятый без фокусов. Совсем молоденький, — тут он поймал себя на этой трезвой оценке и нервно, почти истерично захохотал, — совсе-ем молоденький... единорог! И сразу же, как это бывает иной раз во сне, зрение его восприняло то, что доселе воспринимать отказывалось: валуны, там и сям валявшиеся в травке на опушке, вовсе не были валунами. И те, что виднелись в гуще молодой поросли — тоже не были глыбами. По крайне мере, — не все.