Туда, где седой монгол

Мужчина уважительно кивнул. Только что ему улыбнулась большая удача. Будь он один, он даже не посмотрел бы в ту сторону. Конечно, вряд ли кто-то из нас прислушается к мнению о деле нашей жизни маленького мальчика, но этот человечек считал, что умеет подмечать знаки свыше.

Он подозвал торговца. Тот снял амулет, показал его поближе, продев обе руки в петлю ремешка, и разведя их в стороны.

— Старинная штука. Ему лет тридцать, не меньше. Кожа неплохо выделана, и рисунок хорошо сохранился. Правда, похоже, его начали, но не закончили. Историю отследить вряд ли удастся, но я вам скажу, он явно не из России. Может, из Америки. Пережиток шестидесятых, дети цветов любили такие штуковины. Одним словом, две тысячи.

Мужчина поторговался, и скинул восемьсот. Мальчик с мамой уже стояли в дверях, и мужчина помахал им рукой.

— Спасибо, что помог, мой дорогой!

— Всё для вас! Вы не пожалеете, — ответил мальчик неведомо из какого контекста выдернутой фразой.

Мужчина пошёл домой, размышляя о мелочах, которые могут запросто двигать крупные вещи. Он был художником, и прекрасно знал, как небольшая деталь может испортить или полностью преобразить рисунок. Одинокие снежинки таяли на голых запястьях. Небо над головой было низкое и серое, отчего Грибоедовский канал казался полным какой-то грязной ваты. Из метро выползали сонные граждане. Суббота, одиннадцать утра, и для работающего, а сегодня отдыхающего народа ещё несусветная рань. Скрипели дворничьи лопаты — снег валил всю неделю, и дворники, разгребая тротуары, возводили из него настоящие замки.

Мужчина жил в трёхэтажном доме на четвёртом этаже. Если точнее, то в просторной мансарде под самой крышей, где прохладно летом, и ужасно холодно зимой, если не включить два обогревателя и не заклеивать окна. С потолка вечно валился всякий мусор, не важно, голуби ли устроили на козырьке очередное заседание, или как сейчас, грохотали своими досками экстремалы-сноубордисты. Они скатывались по крыше и пропадали с глаз долой во дворе, где была свалена нереальных размеров снежная гора.

Усевшись за стол, мужчина первым делом вскрыл коробку из магазина и достал лупу. На него смотрел чудовищно увеличенный голубой глаз.

— Вы странный коллекционер, — вдруг сказал амулет. — Все коллекционеры, которые мне встречались, охотились за какой-то малозначительной чушью, вроде марок. Кому вообще нужны эти марки?

Мужчина медленно отложил лупу. Глаз смотрел прямо на него. Не в потолок, не в пространство перед собой, как всегда бывает с нарисованными глазами — он-то художник, он знает!

— Я охочусь за тайнами мироздания, — сказал он. На всякий случай негромко, чтобы не услышали сноубордисты. — И покупаю их в магазинах редкостей.

— Я старинный тотем, — представился Талисман. — Я изучаю людей.

— Людей! — обрадовался человечек, и затряс головой. Талисман решил, что совсем недавно он носил бороду: слишком уж характерное движение делает рука, поглаживая подбородок и пытаясь пригладить торчащие во все стороны невидимые волосы. — Меня зовут Ярослав. Я изучаю окружающий мир.

Он подумал, передвигая по столу одну из пяти грязных чашек. Этих чашек было три чёрных, и две белых, и ещё примерно столько же отмокало в мойке. Если на столе нарисовать чёрные клетки и половину закрасить фломастером, этими кружками можно играть в шашки. Прибавил:

— Мне кажется, люди ужасно банальны.

Талисман сказал важно:

— Я был знаком со множеством людей. Они достойны того, чтобы путешествовать вглубь них, как вглубь Великой пустыни, в поисках великих открытий и прекрасных миражей. Я открыл, что обладая человеческими чувствами, можно ощутить нечто, сравнимое с дуновением от крыльев взлетающих мотыльков. У меня есть всего одно, но мне его хватает, чтобы удивляться вновь и вновь.

— Надо же, — покачал головой человечек. Стянул и бросил на стол шляпу. — Точно так же я сегодня возблагодарил судьбу, когда моя новая диковина вдруг заговорила. Воистину, наш мир скучен только для слепцов!

— Мы как пингвин и нерпа, встретившиеся на границе между льдиной и водой. Пингвин пытается говорить о бесконечности океана, нерпа — о величии плавучих льдов, — мудро заметил Талисман.

— Ты мудр, — сказал Ярослав, и сверкнул из-под очков искоркой веселья. — Что же, мы можем приблизить друг друга к цели.

— Мне нужны человеческие чувства. Ты можешь их мне нарисовать?

— У тебя уже есть пара.

— Это был глоток из кувшина, который я теперь во что бы то ни стало хочу допить до конца.

— Это очень хорошая метафора для того, у кого нет языка, — сказал человечек, и захихикал.

— Я хочу себе язык. Как у кошки. У одного из моих хозяев была кошка, и язык служит им неплохую службу.

Маленький человечек трясся от хохота, и Талисман сверлил его взглядом.

— Ты представляешь, как ты будешь выглядеть с постоянно высунутым языком? Это будет выглядеть очень несерьёзно. И всем будет казаться, что ты их дразнишь.

— Я растеряю свой авторитет?

— Об авторитете придётся забыть. Это очень серьёзное слово, и с высунутым языком оно никак не ассоциируется. Я могу нарисовать тебе нос, чтобы ты мог чуять. Не проси, пожалуйста, волчий или лисий, ты же не хочешь выглядеть монстром из детских сказок.

— У животных тоже есть ощущения вроде запаха остывающих углей, который пробуждает воспоминания? (легко догадаться, от кого из своих предыдущих спутников Талисман нахватался таких выражений).

Человечек уже успел сбегать за красками, и набрать в баночку воды, и теперь рассеянно выводил что-то кисточкой в воздухе. Одна из чёрных чашек наполнилась кофе, и теперь истекала паром.

— Конечно. Медведь, который укладывается в спячку, разговаривает с мамой-медведицей через постель из опрелой хвои и листьев. Он чувствует в хвойном запахе её запах, ощущает её тепло, и засыпает. Я не знаю, как это называется. Думаю, сами медведи это никак не называют.

Талисман сокрушённо вздохнул.

— Ну вот, даже звери... а мы... мимо нас, духов и призраков, проходит целый мир. Нарисуй, о, пожалуйста, нарисуй мне ещё какое-нибудь человеческое чувство.

Человечек сказал:

— Давай-ка подумаем. С обонянием нет проблем. Зрение у тебя уже есть, я всего лишь дорисую тебе другой глаз. Про вкус мы с тобой уже говорили, от него придётся отказаться. Осязание... увы, но руки я тебе не нарисую никак. А если и нарисую, толку от них всё равно не будет. И как у тебя со слухом?

— А что с ним?

— Ты меня слышишь. Интересно, как?

Талисман ответил, не раздумывая.

— Бестелесный народец может слышать. Иногда мы слышим больше, иногда меньше, и часто слышим то, что не слышат другие. Заблудившиеся звуки. В пустом доме, например, можно услышать, как пламя пожирает свечной воск. Или отзвуки голосов прежних жильцов. Но в основном мы слышим то же, что и существа из плоти и крови.

— О, — сказал человечек. — О. Вот, значит, где точка соприкосновения между вашим миром и нашим. Вот мы и нашли дверку как раз моего размера. Осталось только подобрать к ней ключи.

Он надолго затих, а когда вновь посмотрел на Талисмана, над его чашкой уже почти прекратил подниматься пар.

— Три из пяти — тоже очень неплохо. Когда я закончу, думаю, ты будешь доволен. Правда, что такое "допить кувшин до конца", всё равно не узнаешь, но поверь мне, тебе будет чем заняться. Разнообразие запахов — это так увлекательно!

Он засмеялся своим странным мышиным смехом. Обмакнул кисть в воду.

— В какой бы традиции тебя нарисовать? Может, майя? Продавец говорил, что ты из Америки... Или тебе больше по душе европейская мозаичная живопись? Разрисовать тебя в индийских традициях, или сделать из тебя тотем африканских племён? Я могу подправить то, что уже нарисовано... не знаю, кто это рисовал, но нарисовано достаточно небрежно. Особенно рот. Когда это рисовали? Десять лет назад? Пятнадцать? Краска будто бы почти не выцвела...

— Около двухсот. Я берёг своё лицо, как мог. Будет лучше, если ты оставишь всё, как есть, просто дорисуешь недостающее.

Таким образом Талисман обзавёлся вторым глазом — пытливым и зелёным, по размеру куда меньше предыдущего, потому что большой бы там не уместился; и носом, который человечек срисовал с картины какого-то итальянского художника, отчего тот получился массивным и внушительным, не смотря на то, что был поменьше оригинала.

— С таким инструментом любопытства тебе будет не занимать, — сказал мужчина, отодвинувшись от стола. — Значит, ты хочешь нащупать своими новыми усиками то, что мы стараемся закопать в себе поглубже? Учти, чувствовать это — прерогатива тех, кто привык ограниченно ощущать мир с самого детства, и не пытался проникнуть за пределы этой ограниченности. Вот я наделён пытливым умом, и меня они посещают сравнительно редко.

— Хотя бы увидеть их проявления.

Человечек рассмеялся.

— Я подкину тебя к студентам в общежитие. Там ты чего только не насмотришься.

Перенеся талисман на мольберт и закрепив лупу на специальном штативе, Ярослав волосяными линиями подвёл ноздри.

— Ну как? — спросил он, когда закончил. Потянулся за кружкой, и поднёс её к мольберту. — Это кофе. Я пью растворимый, а зерновой пахнет куда лучше.

— Мне нужно привыкнуть, — сказал Талисман. — Для этого понадобится десяток-другой лет. Спасибо тебе.

Ярослав критически разглядывал свою работу.

— Чего-то не хватает.

Он порылся в коллекции своих диковин, разложенных по разномастным шкатулкам и коробочкам, и выудил настоящий волчий клык. Он закрепил его нитками, так, будто этот клык торчит из-под верхней губы Талисмана.

— Теперь ты как никогда похож на древнюю диковину.

Он откинулся на спинку стула, и принялся ковыряться деревянным концом кисти в зубах.

— Через чувства мы осознаём мир. В сущности, это инструменты, которыми мы проявляем всё, что нас окружает, из небытия. И чем больше у тебя инструментов, тем больше граней этого алмаза тебе откроется. Я всего лишь исследователь, водолаз который устал плавать над Мариинской впадиной, и хочет погрузится в неё поглубже. Расскажи мне о себе. Кроме этих двух у тебя есть другие чувства?

— Шестьдесят девять. К сожалению, я не смогу тебе их нарисовать. Но ты был прав, мы можем сделать кое-что с твоим слухом.

Ярослав утопил кисть в остывшем кофе.

— Итак, с чего мы начнём, учитель?

— С ужина.

— А потом?

— А потом с завтрака и обеда. Тебе нужно от них отказаться. Это то, что поддерживает твои собственные чувства. Они как верёвка, которая не пускает тебя дальше определённого радиуса.

— В тебе мудрость столетий, — подобострастно сказал человечек. Подобострастность ему удавалась, как никому другому, но в глазах не угасала шутливая искорка. Талисман в очередной раз подумал о сложности людей. Они — как дома, которые они возводят, от фундамента до крыши, и они же люди, которые населяют их, зажигая в одном окне горе и отчаянье, в другом ссору, а в третьем — радость и гирлянды на новогодней ёлке. Зачем же ему возвращаться к строительству муравейников?

На самом деле мудрости никакой в Талисмане не было. Пока художник трудился над его глазом, он собрал совет из рассветных приведений, маленького шапошника, который жил за паутиной и питался эманациями умирающих мух и старого мудрого крылана, который пятнадцать лет назад застрял в трещине в стекле. Он спросил их, что они думают по поводу странного человека.

— Все люди, которые мне попадались, были странными, — прибавил Талисман. — Но этот один из самых необычных.

Насчёт голодания его надоумил именно крылан. Он сказал:

— С тех пор, как я питаюсь только тем, что таскают мне эти безмозглые приведения, да противным запахом корицы, мои чувства значительно обострились. Страшно подумать, что бы я ел, если бы застрял головой наружу. Может быть, воробьиные перья.

А шапошник прибавил:

— А ещё он становится ворчливее год от года. Если бы он застрял головой наружу, на подоконнике бы каждое утро находили голубей, умерших от скуки и уныния.

Но это была хорошая зацепка.

Голод продолжался два дня, а утром третьего Талисман разбудил человечка и сказал:

— Слушай. Сейчас вон туда, у ножки кровати, упадёт солнечное пятно. Сосредоточься на этом месте, и слушай.

Ярослав медленно кивнул. Он значительно ослаб, и чтобы не упасть, облокотился о подоконник.

— Они звенят, — сказал он.

Солнечные зайчики падали с солнца с тихим "дзынь", будто где-то звякал маленький колокольчик.

Человечек помолчал. За время голодовки он перемыл все чашки, и сидел дома, практически не выползая из пижамы. Он казался себе ещё меньше и меньше.

— Когда я служил на танкере, и в японском море нас почти две недели не пропускали через границу, обратно, домой, у нас кончилось продовольствие. В конце концов, япошки сжалились и прислали креветок и рыбы, но до этого мы ничего не ели несколько дней. А там тоже был рассвет! И по палубе плясали солнечные зайчики, и на волнах тоже... Может быть, мешал шум моря, но мне кажется, я должен был что-то услышать. Тем более мы старались сидеть без движения, чтобы сэкономить силы.

Талисман свешивался теперь с настольной лампы. Он сказал:

— Многие вещи сложно заметить, если не указывать на них специально. Про меня тебе сказал мальчик.

Мужчина тряхнул шевелюрой. Сейчас в каждой его черте проступили годы, ясные, как никогда.

— Я не настолько ещё стар, чтобы не услышать голос, который вдруг, в пустом доме, сказал бы мне "привет".

— У вас есть технические средства, — Талисман повернулся к старенькому магнитофону. — Попробуй записать мой голос, и ты увидишь, что произойдёт. Попробуй поставить на запись нашу беседу, и при прослушивании ты сочтёшь себя лишившимся рассудка, потому что ты разговаривал с никем.

Человечек покачал головой. Искорка иронии ушла из его глаз. Он посмотрел на солнечные блики, теперь рассыпанные везде и всюду, и сказал:

— Почему я не догадался раньше? Они ведь даже выглядят так, как будто должны звенеть.

— Теперь можешь позавтракать. Этот звук ты будешь слышать теперь всегда.

— Я в порядке. Ещё рано. Я хочу ещё звуков.

Глаза Ярослава горели теперь лихорадочным интересом. Он оглядывался так, как будто видел здесь всё впервые.

— Что же. За плитой у тебя полный угол мышиных костей. Послушай, как они гремят.

— Почему гремят? — растеряно спросил человечек. Он действительно слышал странный стук за плитой: "кнок-кнок-кнок".

— Даже будучи мёртвой, эта материя всё равно остаётся живой. Она пытается, как это... организоваться во что-то другое, в новую форму жизни. Может, ей это удастся, но пока не получается. В мире есть такой закон: ничего не пропадает зря, всё старое рано или поздно превращается во что-то новое.

По стенке мужчина добрался до ближайшего стула. Ноги дрожали, словно пытались что-то станцевать вопреки хозяйской воле. Несколько минут он сидел молча, потом сказал:

— У меня стена сшита толстыми серыми нитками.

— Ты совершенно прав.

Талисман слегка растерялся. Он не ожидал, что человечек дорос до того, чтобы видеть такие детали.