— Врут, — изобразив беспечную улыбку, отозвался Курт, обнажив ладонь. — Кое-что осталось.
— Неслабо, — отметил солдат уважительно, и он, удерживая на лице все то же беззаботное выражение, поспешно натянул перчатку снова. — А по тому судя, что куртка вся перештопана — под ней, надо думать, и того похлеще?
— Только я уж разоблачаться не буду при всем честном народе, — попросил он под смех вокруг. — Боюсь, не поймут.
— А вот это... — нерешительно коснувшись четок, висящих сейчас на запястье, поинтересовался Бамбергер. — Они, смотрю, всегда при вас; даже вот на тренировку с ними вышли... Это вы по собственному зову души или какая-то защита — от того кровососа?
— Хочешь знать, правда ли инквизиторы круглосуточно бьют поклоны и молятся до посинения? — уточнил Курт с улыбкой, качнув головой. — Нет. Неправда. Всяко бывает, конечно, но я... Когда я лишь начал службу, мне вообще, знаешь ли, было не до всего этого — помощь Господня, молитвы, ангелы... Все это было где-то там. Не со мной. Всякое дерьмо, смерть, людскую мерзость — это я видел, а все, что по другую сторону от этого, мне на глаза как-то не попадалось. Но месяца четыре назад я попал в такую ситуацию, когда мне не помогли ни мои навыки, ни оружие, а помогло знаешь, что?
— Что?
— Молитва. Не моя, правду сказать, а одного провинциального священника — тихого такого, незаметного, мне тогда показалось — слегка с заскоком. Дело было в Хамельне... слышал?
— Нет. Где это?
— К северу, — махнул он рукой, тем же движением отмахнувшись: — Неважно. Есть такой город. Вот там я и вляпался, и выкрутился лишь потому, что тот попик вовремя и с нужной верой... или просто — с нужным чувством произнес молитву. А кроме того, умер вместо меня, своей смертью сотворив настоящее чудо и избавив меня от гибели. Вот так-то. Когда я побывал в его доме после того дня, оказалось, что еще перед своей смертью он завещал мне вот это, — Курт приподнял руку с деревянными четками. — Как знал, — вздохнул он и, помедлив, пожал плечами: — Или, может, без 'как'. Просто — знал.
— Святой? — неуверенно предположил солдат, и он уточнил:
— Юрген. Святой Юрген.
— Реликвия... Стало быть, и впрямь должна защитить от всякой нечисти, — уверенно подытожил Бамбергер.
— Повстречаюсь со стригом — проверим, — усмехнулся Курт, поднимаясь, и потянулся, разминая плечи. — Ну, с вами, как говорится, хорошо... Только вот что еще напоследок, приятель: если снова что такое услышишь, если опять заподозришь, что напоролся на стрига, лучше не лезь туда. Поверь мне, ничего хорошего из этого не выйдет.
— Знаю, — пожал плечами солдат. — Только вот не обещаю. Увижу тварь — сдохну, но его убью; или хоть попытаюсь. Должны понимать, майстер Гессе. Не смогу просто пройти мимо. Душа не пустит.
— Понимаю, — кивнул он серьезно. — Но когда какой-то мужик страстно присосется к твоей шее — подумаешь: 'меня предупреждали'.
— Зубы повышибаю, — пообещал Бамбергер уверенно. — При такой жизни — наверняка они все извращенцы. За одно лишь это тварюге шею свернуть... А последний вопрос можно, майстер Гессе? Вы сами когда-нибудь живого кровососа видели?
— Доводилось.
— И... как? — разомкнул, наконец, губы один из молчаливых соратников; Курт пожал плечами:
— Бамбергер прав — с головой у этих ребят не все в порядке, это точно.
* * *
— Да нет стрига со здоровой психикой — не существует таких, — передернул плечами фон Вегерхоф; ночь скрадывала черты бледного лица, и насколько ему соответствует этот беззаботный тон, понять было сложно. — У каждого из нас в жизни произошло что-то. Уже одно только обращение перетряхивает всю душу, да и то, что начинается после него, пережить не так-то просто.
— 'Из нас'... — повторил Курт медленно, пытаясь видеть темноту и преуспевая в этом слабо. — К кому ты себя относишь, в конце концов? Или все еще не определился?
— Conversation futile[115], Гессе — и то, что я сказал, и то, что ты спросил. Я то, что я есть, и не прозвание есть самое главное.
— Однако слова, а не что-то иное, определяют и наше бытие, и отношение к себе, и — к миру. А твое отношение ко всему перечисленному тем более любопытно, учитывая, сколько усилий ты прилагаешь к тому, чтобы ненароком не проболтаться мне о своей печальной биографии. Итак, Александер фон Лютцов, к кому ты относишь себя?
— Ненавижу инквизиторов, — покривился стриг с усмешкой. — Никакие самые лучшие переводчики на свете не умеют так цепляться к словам... Я слишком человечен для стрига и слишком стриг для человека; чего ты от меня хочешь? Я — помню, кто я. Не собираюсь jouer les martyrs[116], однако не могу не заметить, что с твоей стороны весьма... неделикатно осаждать меня подобными разговорами. Я, заметь, не выспрашиваю у тебя детальностей той ночи, что прошла в замке фон Курценхальма, и не заставляю подробно описывать то, что ты чувствовал, лежа на полу среди огня. Не подначиваю, когда ты, приходя в мой дом, пробегаешь коридор со светильниками, точно это свора голодных псов. Оставь и ты мое прошлое — мне.
— Ну, о той ночи и своей нежной дружбе с пламенем я уже говорил столько раз, — возразил Курт уверенно, — что ничего, кроме легкого раздражения, не испытываю. Что же до тебя, то — быть может, именно 'поговорить' тебе и недостает? Твоя прикроватная мышь наверняка не знает подробностей твоей жизни, Эрнста Хоффманна больше нет, и варить все это в себе...
— Ненавижу инквизиторов, — повторил фон Вегерхоф четко. — Знаешь, Гессе, ты прав в одном: Эрнста больше нет. Откровения — это шаг через порог, отделяющий простое знакомство от чего-то большего, а я не желаю заводить друзей. Не хочу иметь близких, которых — ведь я это знаю доподлинно — вскоре потеряю. Я избавлюсь от своей любовницы как можно раньше — именно чтобы не видеть, как она меняется. Мой духовник состарился на моих глазах, и близится день, когда я останусь без него. Человек, которому я верил, погиб. Милая и веселая дамочка Адельхайда станет старухой и умрет. Так будет всегда. Со всеми. И пусть это будут посторонние, чужие мне люди, которые не помнят обо мне и о которых не помню я. Я не желаю распахивать перед тобой душу, Гессе, именно потому что ты славный парень, и я очень не хочу, чтобы ты мне понравился еще больше, чтобы мне стало больно и мерзко, когда я встречу тебя через двадцать лет. Я хочу, чтобы, когда лет через тридцать напротив меня за столом будет сидеть очередной юный щенок, рассказывая о твоей смерти, мне было все равно. Это — достаточно откровенное признание, майстер инквизитор?
— Не особенно, — отозвался Курт; стриг пожал плечами:
— Другого не услышишь. И без того меня занесло. Скверный симптом.
— Стареешь... Ну, Бог с этим, — оборвал он сам себя, заметив, как поморщился фон Вегерхоф. — Вернемся к вашей братии; насколько велика вероятность того, что, если тот солдат и в самом деле кого-то видел, если позапрошлой ночью он уже побывал на охоте, мы встретим его снова?
— 'Если видел', — повторил стриг. — Не веришь ему?
— Не знаю. Когда однажды некий доброхот дал мне наводку, он оказался главой заговора, заманившим меня в ловушку. Я этого солдафона впервые в жизни вижу, знать его не знаю... Но вполне вероятно, что все было именно так. И — что тогда? Мы его профукали?
— Не факт. Если я прав, и наш новообращенный здесь с мастером, позавчера твой свидетель видел только одного из них. В незнакомом городе всем гнездом на охоту не выходят — кто-то должен оставаться и охранять место их укрытия, а стало быть, сегодня-завтра мы повстречаем и второго.
— А если нет?
Это повторилось опять — вновь Курт не успел уловить, как и когда оказался обездвижен каменной хваткой; просто ощутил вдруг, что спина его притиснута к стене дома рядом с водосточной трубой и огромной бочкой под нею, а рот снова зажимает ладонь, едва давая дышать и не позволяя вымолвить ни слова. Он дернулся, одарив фон Вегерхофа возмущенным взглядом, и затаил дыхание, не пытаясь больше высвободиться или заговорить — выражение лица стрига было красноречивей любых объяснений, коих он намеревался требовать. Курт вслушался в ночь вокруг, ничего не слыша и не чувствуя, и вопросительно уставился в два огонька на словно окаменевшем лице перед собою. 'Там' — едва уловимым движением век указал фон Вегерхоф, осторожно убрав руки, но с места не двинулся, продолжая стоять вплотную и заграждая его целиком от видимости с любой оконечности улицы.
— Застынь. Ни звука.
Змеиный шепот на самой грани слышимости Курт едва разобрал и послушно замер, пытаясь увидеть хоть что-то из-за закрывающего его плеча, услышать хоть звук за стуком собственного сердца, понимая, что существо рядом с ним отчетливо ощущает, как в его висках шумит кровь, отчего стало не по себе почти до тошноты...
— Не дыши.
Что-то в этом лице, в этих глазах говорило, что указание явно не было лишь образным оборотом, и Курт попытался расслабиться, как удалось это сделать сегодня утром под стенами города, как наставлял его в далеком горном лагере инструктор...
Расслаблены легкие, и воздух идет в них сам — ты его лишь чуть подталкиваешь туда или обратно...
— Выберешь момент — беги, — приказал шелестящий шепот, и крепкая, тяжелая, словно потолочная балка, рука налегла на плечо, уронив его на колени за бочкой под водосточной трубой и целиком скрыв ее пузатыми окованными боками.
Перекрывающая обзор фигура фон Вегерхофа исчезла, словно ее просто никогда и не было здесь, спустя миг появившись в отдалении, и лишь тогда Курт сумел даже не рассмотреть, а — просто понять, что часть темноты у стены одного из домов живет, движется, дышит, и в объятиях этой тьмы замерла неподвижная человеческая фигура. Лишь теперь он осознал, припомнив ту ночь, когда натолкнулся на Адельхайду, насколько самонадеянно, насколько глупо повел себя тогда, и похолодел, вообразив, что могло его ждать, окажись та стремительная тень не человеком, а тем, кого он так упорно разыскивал. Лишь теперь Курт понял, что здесь, сейчас — он лишний, ненужный, мешающий фактор, что на все эти ночные прогулки по Ульму фон Вегерхоф брал его с собой единственно из сочувствия или, быть может, просто от скуки...
Пальцы ныли, желая схватиться за приклад, на колено, впиваясь в сустав даже сквозь толстую кожу штанины, давил не то какой-то камень, не то осколок косточки, и на то, чтобы неподвижно сидеть вот так, скрючившись за вонючей мокрой бочкой, уходило все самообладание, что сейчас имелось в наличии, без остатка.
Того, как тени впереди сорвались с места, Курт уловить не успел, словно из окружающего мира неведомый кто-то вмиг вырвал часть, заместив ее другой, словно стер в мгновение ока угольный рисунок на стене. Тишина улицы ничем более не нарушилась, и оттого все происходящее виделось, как сон, как призрачное видение; когда две твари столкнулись в десяти шагах от него, донесся лишь слабый шорох, только шелест, словно никто из них и вовсе не коснулся земли. Эта улица была пустынна, редкие голоса гуляк не доносились сюда, отгороженные каменными стенами домов, но эти тихие, как шорох песка, шаги были не слышны, и только одно прорвалось сквозь безмолвие — легко узнаваемый звук упавшего наземь тела. Где-то в спине возникла ледяная острая игла, подбираясь к сердцу и сковывая и без того захолонувшее дыхание, и на мгновение возникло чувство, что он случайным образом натолкнулся на двух демонов болезней и бедствий, делящих меж собою род людской.
Арбалет оказался в руках сам, помимо воли, помимо разума — разум не был способен отдать телу подобного приказа, разум пораженно замер, ошеломленный, потрясенный; разум видел, что оружие бесполезно, что помочь оно не может ничем, ибо уловить движение двух теней напротив, понять, где кто — было невозможно. Что-то оставалось в сознании урывками, что-то виделось лишь перед взором памяти, когда уже завершалось там, впереди, в десяти шагах напротив, как, бывает, остается под веками закрывшихся глаз отпечаток свечи, увиденной в темноте. Удар, прошедший мимо. Не удавшийся захват — и снова удар; удар распрямленной ладонью в горло. Мимо. Взмах — и одна из теней отлетела назад, едва не впечатавшись в дверь дома поблизости, извернувшись в последний момент и обратясь вновь лицом к противнику; фон Вегерхоф. Это фон Вегерхоф — пытается избежать шума, не допустить того, чтобы выглянули разбуженные обитатели жилища, ибо что произойдет тогда — предугадать невозможно...
Последние секунды схватки были похожи уже не на сон, а на лихорадочный бред — тень напротив стрига легко, словно зверь, воспряла над землей, оттолкнувшись от одной из стен, казалось, всеми четырьмя конечностями разом, и обрушилась сверху, на плечи, едва не свалив фон Вегерхофа с ног. Лишь сейчас разбилась тишина — даже не вскриком, а почти рычанием, будто вырвавшимся из глотки раненой рыси, а потом донесся звук, звук легко узнаваемый — так дети отпивают горячее питье, громко и с хлюпом. На мгновение две тени закаменели в неподвижности, и когда Курт, лишь теперь очнувшись, уже готов был вмешаться — все равно как, хоть как-нибудь — фон Вегерхоф, наконец, сорвал прилипшее к нему создание, сбросив с себя и одним рывком отшвырнув прочь.
Миновал еще миг, холодно застывший, словно время внезапно стало стоячим лесным озером, а не стремительной рекой, как то было от начала веков; фон Вегерхоф стоял, прижав ладонь к шее и глядя на тело на земле, не пытаясь приблизиться — а тело содрогалось, словно в предсмертных конвульсиях. Тишина срывалась сдавленным, придушенным хрипом, режущим слух; стриг, пошатываясь, сделал шаг вперед и остановился, когда, выгнувшись, точно пронзенная змея, тело его противника вдруг замерло и обмякло...
Еще два мгновения Курт сидел на холодной земле, уже не чувствуя ни давящих в колени камешков, ни того, как до сведения пальцев ладонь стиснулась на прикладе, и, наконец, медленно поднялся из-за своего укрытия и вышел на узкую улицу. Он успел сделать всего два шага, когда фон Вегерхоф обернулся, заставив его отпрянуть вспять — лицо было неузнаваемым, чужим, нечеловеческим, и от взгляда зеркально сверкнувших глаз словно ледяной осколок вонзился под ребра, пережав дыхание.
— Назад, — прошипел он коротко, и невпопад мелькнуло в мыслях, что старик профессор и впрямь не совсем верно представлял себе, что такое клыки стрига.
Курт попятился, не зная, что лучше сделать — внять совету фон Вегерхофа, данному еще до его стычки, и бежать отсюда, или впрямь возвратиться назад, в укрытие, и в любом случае — не стоит ли проделать это, держа его на всякий случай на прицеле...
Тело не успело вывернуться, когда нога ощутила позади пустоту, и он, взмахнув руками, повалился назад, запоздало припомнив, что в шаге от водосточной трубы видел провал подвального входа; арбалет выскользнул из пальцев, нога неловко подвернулась в тесноте каменной коробки, затылок с хрустом ударился о запертую дверь погреба, родив облегченную мысль о том, что кожу, слава Богу, не рассадило до крови. Курт с усилием развернулся так, как человеку полагается быть, головой вверх, настороженно наблюдая за фон Вегерхофом. Стриг, пошатываясь, прислонился к стене одного из домов и, убрав руку от прокушенной шеи, дернул рукав, оторвав плотную ткань камзола и рубашки разом. За тем, как он чуть подрагивающими руками бинтует рану, Курт наблюдал напряженно, не понимая, для чего продолжать прятаться, точно застигнутый на месте преступления воришка, если противник побежден и, судя по всему, мертв...
