Немало православных шляхтичей было и в войске Владислава. Нельзя сказать, чтобы они держались как-то обособленно от остального войска. К тому же многих из них связывали с католиками дружба и даже родство. Но все же в одной из частей лагеря стояли в основном шатры схизматиков. Узнав, что пришел православный священник, большинство из них собрались на импровизированную службу. Вместе с ними молились и идущие с войском Владислава русские.
Самыми знатными и деятельными из этой компании были князья Юрий Никитич Трубецкой, Голицын и родственник царя Василия, Иван Иванович Шуйский, а также боярин Иван Никитич Салтыков. Им, в отличие от многих, удалось сохранить часть своего богатства, и теперь они собирались вернуть остальное. Выбранный Земским собором в цари герцог Мекленбургский по ряду причин их не устраивал, и они надеялись, что королевич Владислав будет для них более удобен в этом качестве.
Несколько особняком от них держался бывший смоленский воевода Михаил Шеин. Героическая оборона Смоленска под его руководством разрушила планы короля Сигизмунда на завоевание Москвы. Поэтому первое время раненного во время штурма пленного боярина содержали без всякой чести. Однако королевич Владислав хотел милостивым обращением привлечь на свою сторону будущих подданных и потому велел улучшить содержание пленников. Из самых знатных была составлена "боярская дума", в которую вошел и прославленный воевода. Впрочем, на заседаниях он больше отмалчивался и ни в какие дела не лез. Да и дел-то особых у них не было.
Пока отец Василий отпевал павших в бою православных, русские изменники молились вместе со всеми. Но когда служба закончилась и те захотели подойти под благословение, он демонстративно отвернулся от них и сделал вид, что занят.
— Ты чего творишь, долгогривый? — злобно прошипел Салтыков. — Совсем ничего не боишься!
— Боюсь, как не бояться, — пожал плечами священник, — только Бога-то я боюсь больше!
— А на Соловках оказаться, когда мы Москву возьмем?
— Не для того нас Господь спас, чтобы такую беду вновь допустить.
— Ах ты, пакостник в скуфье, совсем совесть потерял! Выбрали в цари какого-то немца...
— Не немца, а православного государя из старшего колена Рюриковой крови. Наградил нас Господь за твердость в вере, а вы, изменники, все в геенну огненную отправитесь!
— Эй, пан боярин, оставь святого отца в покое, — вмешался приведший его в лагерь шляхтич.
— А ты чего лезешь не в свое дело?
— Это мое дело, — с нажимом в голосе ответил тот и положил руку на саблю.
— Да ты знаешь, кто я?
— Знаю и потому говорю — не лезь к священнику.
Видя решительность шляхтича, Салтыков смешался и, провожаемый презрительными взглядами, спрятался за чужими спинами.
— И меня не благословишь, отче? — подошел с другой стороны к отцу Василию толмач Алексей Лопатин.
— Ты?..
— Я, отче. Держат нас в плену вместе с дьяком Ртищевым.
— А где он?
— Здесь я, — вышел вперед думный дьяк, — прихворнул вот, еле службу выстоял.
— Во имя Отца и Сына... — начал священник, вызвав приступ злобы у русских изменников.
Внимательно наблюдавший за стычкой священника и Салтыкова, Шеин развернулся, и ничем не выдав своего отношения к происходящему, пошел к своему шатру.
— Нет, ты видел? — догнал его злобно размахивающий руками Иван Шуйский. — Совсем холопы распустились. Вот ужо вернемся в Москву, всех в бараний рог скрутим! Будет у нас и царь свой и патриарх...
— Патриарх-то откуда?
— Как откуда? — изумился князь. — А Филарет?
— Федор Никитич-то поумнее нас всех будет, — буркнул, как бы отвечая на какие-то свои мысли, Шеин.
— О чем ты?
— О том, что он, не будь дурак, не дал себя уговорить в этот поход пойти. Сидит теперь, ни в чем не замазанный...
— Если бы королевич сразу за ним сан патриарший признал, так он бы вперед всех побежал, а только все равно призна́ют, другого-то нету...
— Дурак ты, Ивашка!
— Чего?..
— Поживем, говорю, увидим.
Не успел боярин договорить эти слова, как с другой стороны лагеря что-то бабахнуло. Взрыв был не слишком сильный, однако за ним последовал другой, а затем началась заполошная стрельба, перемежаемая паническими криками, яростными воплями и тому подобной какофонией. Потом выяснилось, что коварные московиты, ухитрившись подобраться к са́мому польско-литовскому лагерю, вырезали часовых и подорвали пару фугасов, заложенных прямо под возы. Пока переполошенные взрывами жолнежи и шляхтичи пытались понять, что происходит, и готовились отбивать нежданное нападение, устроивших это лазутчиков и след простыл.
Не знаю, кто первым произнес фразу: "Утро добрым не бывает", — но в последнее время именно так и случается. Не успел я продрать глаза и позвать слуг, чтобы принесли умыться, как в шатер буквально ввалился Михальский и "обрадовал" мое царское величество:
— К королевичу идет подкрепление!
— Что, Сагайдачный прыть проявил? — насторожился я.
— Нет, великий канцлер Сапега и еще кое-кто...
— Кое-кто?
— Епископ Анжей Липский, сохачевский каштелян Константин Плихта, воевода люблинский Якуб Собесский, сенатор Анжей Менцинский... — принялся перечислять Корнилий.
— Ты посмотри, какие сановные люди, — подивился я списку из высокопоставленных особ. — Погоди, а что же там за войско, если его возглавляет сразу столько шишек на ровном месте?
— Каждый за свой счет снарядил панцирную хоругвь, это не считая слуг и свиты...
— Не так уж и много, чтобы бедного-несчастного царя ни свет ни заря будить... погоди-ка, канцлер, епископ, сенатор, каштеляны с воеводами... да ведь это не подкрепление, а надзиратели за Владиславом с Ходкевичем!
— Или готовое посольство на случай заключения мира.
— Ты думаешь, что сейм хочет мира?
— Кто знает, что на уме у радных панов... Однако у Речи Посполитой достаточно проблем с османами, татарами и шведами, чтобы взваливать на себя еще и московские дела.
— Пожалуй, ты прав, а скоро ли они прибудут?
— Три-четыре дня у нас есть. Вряд ли гетман предпримет что-нибудь до их подхода.
— Ходкевич, пожалуй, что и нет. А вот за Владислава Сигизмундовича я бы не поручился.
— Что вы имеете в виду?
— Елки-палки, воды царю принесут или нет? А то глаза слипаются!
— Я вижу, у вас была бурная ночь?
— А то! Федька со своими драгунами в польском лагере озоровал, так я глаз не сомкнул, пока эти разбойники не вернулись.
Слуги, наконец, притащили ушат студеной колодезной воды, и я с наслаждением засунул в него голову. Сразу стало легче, и я, вытираясь на ходу поданным рушником, продолжил:
— Шороху навели у ляхов — страсть! Драгуны наши уже назад вернулись, а те еще стреляли.
— Надеюсь, ваше величество не участвовало в этом предприятии?
— Нет, конечно, как ты мог подумать!
Лицо Михальского так красноречиво показывало, отчего он именно так и думает, что я не смог не рассмеяться.
— Никита с Анисимом костьми легли, но не пустили, — пояснил я, успокоившись.
— Так что вы говорили о Владиславе?
— Ну сам посуди. Это его первый поход, и он хочет себя проявить. Однако нельзя сказать, чтобы получилось. Смоленск он не взял, нас не разгромил, на Москву не прошел, а тут еще целая комиссия от сейма едет. Великий канцлер — это тебе не шутка. Как приедет — так и прощай, волюшка! Оно, конечно, для польского королевича полезно привыкать, потому как воли ему и в королях никто не даст. Но, как ни крути, обидно! Так что, к бабке не ходи, что-то он отчебучит в ближайшее время.
— И что же?
— А кто ж его знает? Я бы на его месте частью сил фланговый обход изобразил, чтобы выманить меня в поле. Но Ходкевич разделять армию ему не даст, а то ведь можно и не успеть. Тем более если подмога ожидается.
— Но он и так ждет Сагайдачного. Или вы надеетесь на то, что он поверит в казачью измену?
— Для гетмана с королевичем "казаки" и "измена" — почти синонимы. Но дело не в этом. Только что пришли вести, что запорожцы и реестровые разделились на десять полков и рыщут по всей нашей засечной черте в поисках чего бы пограбить. Пока эта саранча все вокруг себя не сожрет, даже Сагайдачный их с места не стронет.
— Сейчас бы по ним ударить, — задумался бывший лисовчик, — пока они не соединились...
— Государь, не изволишь ли позавтракать? — заглянул к нам спальник. — Все готово уже.
— Изволю, изволю... — пробурчал я. — Корнилий, пошли перекусим чем бог послал, а то на пустой живот плохо думается.
— На полный — совсем не думается, потому что спать охота, — усмехнулся стольник, но все же пошел за мной.
Когда закончится эта чертова война, непременно отошлю экспедицию в Китай за чаем. Ну куда это годится — царю нечего пить по утрам! Можно, конечно, кофе через персов или итальянцев закупить, но цена будет... к тому же кто бы знал, как я хочу чаю! Вот просто чую вкус и аромат свежезаваренного напитка... Но чего нет, того нет, так что будем пить сбитень. В принципе ничего, пить можно, но надоел...
Пока мы с Михальским пили горячий сбитень, заедая его присланными из Можайска пирогами, к нашему столу подошли Вельяминов с Пушкаревым. Ну, Никите по должности положено рядом со мной обитать, а вот у Анисима явно какое-то дело. Обычно он глаза лишний раз не мозолит, чтобы не дразнить знатных дармоедов, завидующих его близости со мной лютой завистью.
— Чего стоите, присаживайтесь, — пригласил я ближников, проглотив очередной кусок.
— Хорошо князь Пожарский устроился, — хмыкнул окольничий, выбирая пирог из корзины, присланной можайским воеводой.
— Хочешь в город на кормление? — усмехнулся я. — Так только скажи...
— Нет, — поспешно отказался Никита, — еще зашлешь в тмутаракань какую, а у меня сестра на выданье. Где я ей там жениха искать буду?
— Чего-то ты до сего дня не больно искал-то, — не удержавшись, поддел его Анисим.
— Не бойся, ты мне рядом нужен, — поспешил я успокоить друга, — да и Алена в девках не засидится, вон она какая красавица.
— Дай-то бог... — вздохнул, помрачнев, Вельяминов.
— А ты чего вертишься — сказать, поди, хочешь? — повернулся я к Пушкареву.
— Коли повелишь, так и скажу, царь-батюшка, — состроил полуголова умильную улыбку.
— Так говори.
— Как бой закончился, ходили наши раненых да убитых подбирать, чтобы, значит, помощь оказать или похоронить по христианскому обычаю...
— Знаю, я сам разрешал, только говорил, чтобы не отходили далеко да ляхам не попались.
— Верно, государь, да только разве за всеми уследишь? — делано пригорюнился Анисим, — ведь малым делом беда не приключилась...
— И что за беда — вместо своих раненых ляшских нашли и принялись их обирать, то есть исповедовать?
— Грех тебе такое говорить, милостивец! Хотя если рассудить, то, может, так оно и было. Отец Василий, отпевая новопреставленных рабов божиих, зашел далеко и наткнулся на ратных людей литвинских.
— Это который отец Василий — не тот ли, что в церкви Архистратига Михаила служит, что в вашей слободе?
— Он самый, государь.
— Ну и что, много ли ляхов отче покалечил?
— Да господь с тобой, царь-батюшка, они его честию просили с собой в лагерь пройти, чтобы панихиду отслужить по православным, которые польскому королю служат. Ну, он в такой просьбе отказать не смог, да и пошел. Провел службу чин чином, да и вернулся поутру.
— А что у них, своих священников не стало, что пришлось отца Василия просить?
— Да сказывают, что были у них попы православные, да вернулись к своим приходам. Уж больно их ксендз Калиновский преследовал, окаянный!
Рассказ Анисима меня крайне заинтересовал: дело в том, что отец Василий был не простым священником. Познакомил нас мой духовник Мелентий, и, похоже, что он был одним из его людей.
— Что еще батюшка в ляшском лагере видел?
— Да так... — неопределенно пожал плечами полуголова.
— Хорошо, передай отцу Василию, чтобы пришел ко мне. Что-то я у исповеди давно не был.
— Передам, государь.
Настоятель храма Архистратига Михаила на первый взгляд выглядел как обычный поп, которых в Москве и ее окрестностях было немало. Среднего роста, с бородой лопатой и внимательным взглядом. Придя по моему вызову, он поначалу ни словом не обмолвился о своих ночных приключениях. Напротив, отслужив полностью службу, батюшка сам принялся вопрошать меня о моих грехах, на что я ему максимально честно ответил, что ничем, кроме смертоубийства, в последнее время не занимался, но на войне без этого никак. Что касается прочих заповедей, то в походе я чист аки голубь, а вот как он закончится, так сразу и нагрешу. Неодобрительно вздохнув в ответ на мою вольность, отец Василий отпустил мне грехи и принялся рассказывать про свои похождения.
В общем, ничего особо интересного я не услышал. Про то, что с войском Владислава идет целый полк русских изменников, я в общих чертах знал. То, что Салтыков и Шуйский злобятся, для меня также неожиданностью не было. Собственно, из всех русских бояр, оказавшихся в польском плену, меня интересовали только два человека. Михаил Борисович Шеин и Федор Никитич Романов. Первый был весьма толковым воеводой с репутацией, не запятнанной многочисленными изменами, а второй... второй был, как ни крути, номинальным главой русской церкви. Как я ни старался, но от выборов нового патриарха церковные иерархи отказывались наотрез. Филарет же все это время вел себя примерно, рассылал по стране письма, призывающие к отпору латинянам и единению православных перед всеобщей угрозой. Одно из них, с его благословением, пришло и ко мне. Тушинский патриарх явно искал примирения. К тому же в народе нахождение в плену лишь добавило ему популярности. Любят у нас "страдальцев за веру", а то, что Федор Никитич в неволе кайлом не махал, так кому это интересно.
— ...а когда я уходил, некий холоп мне письмо сунул, — продолжал подробный и обстоятельный рассказ отец Василий.
— Письмо... какое письмо? — насторожился я.
— Вот оно, государь, — протянул мне сложенную в несколько раз грамотку священник.
— Что там?
— Письмо тебе адресовано. Я не читал.
— Да? — хмыкнул я без особого доверия в голосе. — Ну давай почитаем.
Решить вопрос о приступе на можайский кремль без гетмана все же не удалось. Слишком много сил надо было задействовать в этом предприятии, и королевич скрепя сердце пошел к Ходкевичу. Впрочем, старый вояка выслушал его не без воодушевления. Скорый приезд канцлера его тоже не слишком радовал. Как ни крути, а именно его объявят виноватым, если поход сорвется, а неудач было уже слишком много. Хорошенько поразмыслив, гетман внес в план, предложенный младшим Казановским, некоторые изменения, и подготовка началась.
Ворота в можайский кремль были устроены прямо в Свято-Никольском соборе, и чтобы до них добраться, надо было пройти по деревянному мосту через речку Можайку. К счастью, разрушать его осажденные не стали, и подъемных механизмов на нем не было. Единственной защитой моста была небольшая бревенчатая башенка, которую, впрочем, еще в первый день разрушили артиллеристы де Мара. Московиты наверняка оставили там охрану, но эту проблему брались решить люди пана Кишки, собравшего у себя большинство бывших лисовчиков. Для того чтобы доставить петарду к месту подрыва, была устроена специальная тележка, ободья колес которой обмотали всяким тряпьем, чтобы она не грохотала по бревенчатому настилу. Итак, сначала было необходимо вырезать защитников разбитой башни, затем подкатить "адскую машину" к воротам и подорвать их. Если подрыв окажется удачным, в дело вступят снова люди пана Кишки, а затем им на помощь придет панцирная хоругвь Ржевутского. Все вместе они должны будут захватить собор и подорвать вторые ворота, ведущие непосредственно внутрь крепости. Для этого была изготовлена вторая петарда, впрочем, значительно меньшая, нежели первая. В общем, план был сложным и мог на любом этапе сорваться, но другого у них не было.
