Тринадцатая звезда (Возвращение Звёздного Волка)

Да еще, будто нарочно, с какого-то перепугу заметно активизировалась жизнь разных экзотических обитателей и Пинакотеки, и Мусейона в целом. Персонажи, которых раньше я видел лишь на постаментах или не видел вообще никогда, стали вдруг шляться туда-сюда, и не только ночью.

Ну вот заявился, к примеру, средь бела дня один из Гераклов, хоть слава богу, который без льва. Заявился и попросил разрешения отсидеться в Кунсткамере, а то, мол, Афродите опять приспичило заняться Гигантомахией, но ему, бедному, Гигантомахия эта уж лет двести поперек горла стоит.

Поскольку ни о какой Гигантомахии я не знал, Геракл хмуро пояснил:

— Согласно красивой древней традиции, слышь, мне вдруг не пойми с чего должно страсть захотеть пострелять гигантов... Ну, это такие большие парни, которые в самом дальнем секторе Мусейона шарятся. Ага... И, короче, слышь, я типа прошу Афродиту, чтоб она их поодиночке заманывала в пещеру, там шуры-муры, а потом ослабший гигант из пещеры выползает — и моя стрела его бац!

— Насмерть?! — охнул я.

Геракл вздохнул:

— Ну, по красивой традиции-то желательно, конешно бы, насмерть, однако тут, вишь, вроде понарошку, игра: только шуры-муры по-настоящему, а у стрел заместо наконечников присоски резиновые, пещера же — Пытошная, где раньше клозет твой был. Но игра эта меня уже задолбала в шишки! Афродите, слышь, говорю: коль те так загорелось, не можешь сама обойтись? На кой тебе я?! И ребят жалко! Порфириону чуть глаз присоской не выбил, а оно мне надо?! Так пережду, брат, ладно?

— Конечно-конечно! (А как бы, интересно, я его выгнал?)

Обошлось. Афродита не объявилась, и на закате, благодарно пожав мне руку, от чего я, в очередной раз простите, едва не дохнул по-драконьи пламенем, Геракл ушел.

Но это только один эпизод из кучи подобных, и нервы посему, сами понимаете, тронулись. Всё чаще гостевал в Камине у Рудольфа, а тот всё чаще бегал по натюрмортам за добычей, потом звал Ганса-сантехника, коль гном находился в зоне доступа, и мы на троих усаживались либо в Камине, либо еще каком укромненьком закутке. Раз даже угнездились между ножищ некоего Колосса Родосского (бронза, ок. 3292-3280 гг. до нашей Эры Великого Содружества, согласно табличке), пели вполголоса и горловым, и душевно-щипательным способами "Марсельезу", "Чёрного ворона", "Всё, что нужно — Любовь", "Пилотка моего гелиоптера" (это не орфографическая описка, такие оптеры летают на солнечном свете; романсерка, естественно, тоже о любви) и порой тихонечко плакали на три голоса в три же октавы, жалуясь друг другу столь художественным способом на свою непутевую, почти пропащую жизнь.

Иногда посиделки проходили спокойно, но иноќгда в жутко неподходящий миг появлялся кто-нибудь из наивреднейших Гансов — ученый или завхоз, интеллигентно корил либо грубо бранился за нарушение режима и правил поведения в санатории, гнал меня от Рудольфа или Рудольфа от меня, и оба, каждый в собственной индивидуальной манере, грозились добраться до самой светлой и чистой блэквудской души — горемычного Ганса-сантехника.

Как истинный солдат и общепризнанный в Большом Мире апологетище чести, в таких случаях я всю вину храбро сваливал на себя. (Однажды даже дерзко заявил, что, мол, ну, вот значит, душа моя в данный момент эдаким макаром развернулась, а развороты души подавлять вредно.) Ганс же философ тогда печально-сокрушенно покачивал своим шишаком со звездочками:

— Стыдитесь, стыдитесь, молодой человек! Вы наиэгоистичнейшим образом заигрались в тлетворные бирюльки со своими разворотами, а наш бедный Масќтер совсем деградирует, хотя еще недавно подавал огромные надежды не только как слесарь-виртуоз, но и эпический поэт. Вы ж с Асмодеем ему потакаете! И кто, коли с этими волшебными руками что плохое случится, будет нам унитазы чинить? Доктора категорически запретили Гансу петь, опасаясь окончательной ломки голоса и личности, а вы, вы...

Завхоз же традиционно орал, имея в виду то же самое.

Я торжественно, пару раз аж клятвенно, обещал, что подобное безобразие более не повторится, но время — лучший лекарь: оно шло-шло и проходило, душевная боль утихала, бдительность коварных Гансов притуплялась, верные друзья возвращались — и баламутный чертёнок опять бежал шарить по натюрмортам. (Просто орёл, орёл! Не хочу сильно хвастаться, однако же кое-что Руди перехватил и от меня. К примеру, отреагировал как-то на появленье хамлюги завхоза бородатой армейской шуточкой: "Куда с голой задницей да в офицерскую столовую?!" Завхоз тогда просто обалдел и напрочь забыл, зачем явился.)

Правда, в некий момент я и сам начал всерьез беспокоиться за состояние здоровья товарищей. Тот же Рудольф — он ведь маленький-маленький, легонький, как пушинка, поэтому я прекрасно отдавал себе отчет, насколько непросто ему поддерживать заданный нами друг дружке жесткий темпоритм бытия. Да и сантехник, и без того не особенный гедонист, скорее — классический ипохондрик, день ото дня делался всё грустќнее, углубленнее в собственный внутренний мир и только постоянно спрашивал, сколь сильно я его уважаю. Бодрое, жизнеутверждающее "знаешь-понимаешь" почти напрочь исчезло из лексикона маэстро, зловещее же "тудыть", напротив, звучало всё чаще и чаще.

А тут еще, как недовольно сообщил в один из визитов пинакотекарь, приболел Ганс — скотник, уборщик в Секторе редких тварей и ключник в едином лице, а посему его служебные обязанности временно переваливаются на нашего кудесника-рукодельника. И после этого, явно не слишком дальновидного нового назначения жизнь в Мусейоне сразу сделалась еще разнообразнее, я бы даже выразился — живее, а обитатели его точно с цепи сорвались.

Бывало, перепев лишку либо просто-напросто толком не проспавшись, бедненький Ганс забывал запереть запасники, и из таинственных мусейонных недр под громовое звучанье фанфар и гулкий бой тимпанов стройными рядами выруливали легионеры Помпея или, злобно похрюкивая, выскакивала закованная в железо и сталь "свинья" псов-рыцарей. В одну из ночей в ближней картинной галерее, отведенной под лирические пасторали, едва не сцепились команчи с апачами, и только своевременное появление Ганса-библиотекаря (а он, оказывается, иногда тоже бывает не промах!) предотвратило обильное кровопролитие и массовый обмен скальпами.

Я уж не говорю, что порой по мусейонным коридорам слонялись взалкавшие вдруг подвигов Гераклы, а раз в Кунсткамеру с очень подозрительным куском свежего мяса в авоське вежливо постучался Дракула и, выпустив клыки и ежеминутно извиняясь за беспокойство, опрятно отужинал за раритетным столиком в стиле рококо.

Когда же не спал, наш Ганс золотые ручки с гиканьем и посвистом гонял гарпий, саламандр и горгулий, ежели те залетали или забредали слишком далеко от своих вольер, а в преддверии полнолунья он отважно сразился с очумелым циклопом, который, сверзившись с какого-то мифологического полотна, принялся бегать по Пинакотеке с громадной дубиной, жутко вопя: "Попишу на хрен!"

Но, повторюсь, далеко не всегда в подобных эксќтремальных ситуациях Ганс оказывался рядом. Так, например, абсолютным белым днем, выясняя, кто круче, Аристоник подрался со Спартаком. Ганс где-то кемарил, я же благоразумно предпочел не вмешиваться и правильно сделал. Бойцы только-только размазали по физиономиям первую кровь, как прискакали два Марка — Красс и Перперна и, с завидной педантичностью мастерски наваляв обоим драчунам, вытолкали их взашей.

Признаюсь, в связи с такой необычной активностью обитателей Мусейона мне даже пришлось малодушно пожаловался на бытовые, в основном ночные, неудобства Гансу-пинакотекарю. В итоге по его совету при подобных казусах я начинал заливисто кукарекать, а также хлопать воображаемыми крыльями с интервалами в пять — десять минут по местному времени. Обыкновенно после третьих петухов герои, легионеры и вампиры, укоризненно глядя на меня, с сожалением сворачивали свои маневры и удалялись откуда пришли. А если вдруг от кукареканья всё-таки просыпался Ганс — лучший друг, он самоотверженно и бесстрашно влетал в какую-нибудь кровавую сечу скифов со славянами, либо туарегов с бедуинами, или на красочные оргиастические заседания, посвященные проблемам ирригации и плодородия в Вавилоне, метлой, вантузом и грязной половой тряпкой заставляя всю эту нечисть убраться подобру-поздорову.

Господь-Абсолют! От столь изменившегося ритма, стиля и образа жизни в некий момент я запаниковал. Годами кочуя, точно бездомный бродяга — да бомж! бомж! — по далеким загадочным звездным мирам (от которых-то, между прочим, меня теперь лечили и отучали), переживая там самые невероятные, самые опасные приключения, я сроду не мог предположить, что и на скромной старушке Земле, оказывается, скучать не приходится. Под грузом навалившихся вроде совсем ничтожных и мелких, однако на поверку ставших вдруг ужасно важными, чуть ли не судьбоносными проблем я и думать перестал про другие планеты и Космос, размышлять над глобальными вопросами мироздания, видеть вселенские сны. Да что сны! Я даже про злосчастную санаторную свою любовь почти позабыл!..

А спросите, чем занимался? О, там имелась уйма наиважнейших дел! Во-первых, надо было продолжать качественно дружить с Гансом-сантехником и верным Рудольфом, потому что дружба — теперь я это окончательно понял! — вещь гораздо более искренняя, задушевная и бескорыстная, нежели воспетая кем ни попадя хваленая любовь. Моим друзьям (в отличие от подавляющего большинства прошлых подруг) от меня ничего не было нужно. Они сами с огромным удовольствием кормили-поили меня, пиететливо выслушивали любой мой бред, не требуя ничего взамен. Им просто было очень важно, что есть на свете вот такой вот Я, а мне... А мне, соответственно, было не менее важно, что на свете есть вот такие вот ОНИ. Которые с огромным удовольствием кормят-поят меня и пиететливо выслушивают любой мой бред. Понимаете?

Но отвлекся. Ах да, я ж о серьезном! Вдобавок еще вдруг стал плохо спать. Постоянно что-то мешало, щипало, кусало, и дремал только урывками.

Отчего урывками? А оказывается, в щелях роскошной трофейной кровати развелось пропасть жирных красных клопов! Вкупе со случившимся ранее нашествием тараканов и мышей-полевок это вылилось в поистине гигантскую проблему. Вместо крепкого, здорового сна по ночам приходилось давить гадких кровососов и промазывать щели кровати скипидаром, потчевать дустом тараканов и заряжать мышеловки. Коли удавалось порой ненадолго прикорнуть, начинали мерещиться Гансы, русалки, ланисты, драконы и прочая чертовщина.

(Вот вы, возможно, сейчас подумали: Творец-Демиург! Ну что за бред он опять несет?! А я такой! Даже о действительно важных, драматичнейших вещах предпочитаю говорить с условной саркастичнейшей улыбкой любимого моего книжного персонажа Гуимплена, которому нехорошие люди разрезали рот от уха до уха, отчего казалось, что он вечно смеется. Так и я: вроде иногда вечно над чем-то, кем-то, в том числе и собой, потешаюсь, но сердцу-то ведь больно, ох, больно, потому как однажды условно разрезанный рот не заживет уже никогда и улыбка этого рта всегда будет больной... Замечательнейший автор! Самый наќстоящий ч е л о в е к, к о т о р ы й с м о г н а п и с а т ь в с ё... Ой!.. О-ёй!.. Господь-Абсолют, а правда, что я несу?! Да что ж мы в Камине-то накануне такое пели?..)

Но довольно, довольно отвлекаться! Продолжу по существу. Не спорю-не спорю: во всём этом карнавально-пестром шабаше блэквудского бытия присутствовали некая особая прелесть и слабо знакомый мне ранее эксклюзивный колорит получается, что исконной, не побоюсь выразиться — автохтонной жизни планеты Земля. (Кстати, не исключаю, что столь гусќтая концентрация вокруг моей недолеченной космоголической персоны санаторно-профилакторного идиотизма была специально прописана вашему рассказчику в качестве лекарства. А что? Вполне возможно!) Однако...

Однако постепенно эта экзотика начала действовать на нервы всё сильнее и сильнее. Ведь вы, друзья, меня знаете. В принципе, я же обычный, простой человек и многого не требую: конкретное служебное задание, ракета, надежный экипаж, личный табельный карабин или скрепер, сухой паёк — вот мое привычное и духовное, и физическое богатство. А в здешнем "Чернолесье", на новом этапе выздоровления, на голову свалились совсем иные, неординарные задачи и функции: вылавливать и сортировать беременных русалок; утирать слезы с соплями блохастому нытику-сатиру; успокаивать голодных василисков и гадопитеков — говорить им, мол, потерпите, дяденька Ганс скоро проснется; общаться с целой кучей маленьких уродцев, которые на самом-то деле — уродец один, я бы даже сказал — о д и н б о л ь ш о й — б о л ь ш о й у р о д; выслушивать в ходе этого общения то высокопарные лекции пинакотекаря о якобы нравственности и высшем смысле бытия, то брань завхоза по поводу и без, а то и проходить, признаться, сто лет не впившийся мне ликбез по литературоводству от несостоявшегося графоманца, и прочее, прочее, прочее.

Да и таскаться по Ойкумене уже не тянуло. Так, побродил разок у околотка Лимеса, поторчал на мостике над Коцитом, бросая паре немых водяниц кусочки пирога, что взял на прогулку, и невольно улыбаясь, глядя, как эти мощные хвостатые женщины, шиќроко разевая рты, ловят подачки и даже дерутся за них, точно акулы за приманку. Привлеченные расплывающимися по воде крошками, подтягивались и настоящие рыбки. Ушлые же водяницы их сноровисто хватали и отправляли в рот тоже, а после закусывали пирогом. Забавно.

Однако ни приманивать, ни тем более ловить я никого не собирался. Если честно, где-то в глубине души надеялся, что явится Ганс-егерь. Вот по нему и правда немного соскучился, но увы, этот гном не пришел.

Неужто предал?

Или...

Или просто разочаровался во мне?

Глаголь двадцать девятая

Тягучие, монотонные, серые-серые будни. Праздники души и отчасти тела, похоже, кончились.

Праздники кончились, и жизнь — да какая там жизнь! — тупое прозябание в "Чернолесье" надоедало всё больше и больше, а сколько еще терпеть до конца "курса реабилитации" я понятия не имел. Деќпрессия? Похоже. Деградация? Да несомненно. Вы только представьте: выполз намедни после лихого ужина у Рудольфа из Мусейона на площадь с Орфеем и Эвридикой, а там к остаткам талии Эвридики привязана лошадь. Нет-нет, не пегас бескрылый либо крылатый, а старая санаторная кобыла Стефания, на которой Ганс-экспедитор развозил по Лимесу мелкие хозяйственные грузы.

Так пребывая в эйфорическом недоумении, я пришлёпал к Стефании и, витая в пароксизмах уныния и вселенской доброты единовременно, стал с нею общаться.

Представляете? Да серьезно! Вы понимаете?!

Я РАЗГОВАРИВАЛ С ЛОШАДЬЮ!.. Даже поцеловал в щечку!

Но самое интересное — ОНА МНЕ ОТВЕЧАЛА! В том числе и взаимностью! Допелся!

И уже в следующий тоскливый вечер, с омерзением наблюдая в окно, как из ближних лесов на свет фонарей аллей и парков профилактория рваными чёрными тучами слетаются огромные нетопыри, я...

Я з а м ы с л и л п о б е г!

Прекрасно понимая, в какой медвежьей глухомани планеты Земля нахожусь, при подготовке к бегству, как истинный и опытный вечный странник, я решил позаботиться о продовольствии на время пути и начать сушить сухари. Однако же предприятие сие сулило быть непростым и даже опасным. Во-первых, Рудольф кормил меня исключительно сдобными хлебобулочными изделиями с натюрмортов, совершенно не подходящими для производства настоящих сухарей. А во-вторых, ежели вдруг и отыщу нужное сырье — то где эти сухари сушить? Ведь коли мои приготовления увидит ушлый завхоз, взявший вредную привычку регулярно забредать в Кунсткамеру, то он моментально всё поймет и заложит негодяю-философу, который за нарушение правил отдыха и планирование несанкционированного побега махом отправит меня из "Блэквуда", но ясно, что не домой, а назад в психиатрическую лечебницу, где стопроцентно снова придется садиться в лучшем случае на палочку-выручалочку, а худшем — на уколы и клизмы.