И в целом, о своём выборе я пока не жалел: девочка Мила оказалась отнюдь не глупой, гранит науки её зубкам поддавался с лёгкостью вполне отрадной. Правда, возникал вопрос ограниченности её общения. Пока, впрочем, беспокоящий лишь меня. Так-то Мила время от времени ездила к родителям, где встречалась с подругами. Смущённо поведав, что у нас “маловато места”, что, в целом, так и было. Кстати, была у меня не то, чтобы надежда — тут я старался в дела Милы не лезть, но некоторый расчёт, что подруги её к рифмической гимнастике вернут. Всё же полжизни она ей посвятила, успехов немалых добившись, так что негоже бросать из-за уродов всяких. Ну в смысле из-за гораздов. Из-за меня, может, и стоит, но мне это и не потребно.
А через седмицу в наш Вильно налетело аж двести с хвостом послов всяческих. Вот честно, ознакомившись с протоколом, я чуть не в ножки Лешему (на ходу засыпающему) пал, на тему “не надо меня туда!” На что лишённый своего всего Добродум просто клешнёй махнул, так что отсиделся я дома.
Но результаты сего мероприятия вышли любопытные, а именно: Полисы Гардарики всё же “воевать бриттов” не решили. Решили присматривать, патрулировать, изучать. Как рассказало мне таки отоспавшееся через три дня начальство, с минимальным перевесом: вояк оказалась многовато. Но, тем не менее, славяне в бутылку не полезут, что уже неплохо.
Хотя “много вояк” вполне подтверждает мной ещё в самолёте намысленное, а именно — Полис как формация себя отживает. Хотя бы конфедеративное объединение, с едиными стандартами образования и культурными маркерами, причём ключевыми, социуму выходят необходимыми.
Впрочем, отчет я себе отдавал, что мое мнение — не абсолют, вполне мог я и ошибаться. Но уж больно гладко всё укладывалось в известные мне модели, да и с психологией я уже был не на “вы”, так что выводы мои мне мнились высоковероятными.
Но мыслеблудие мыслеблудием, а дела делами. После всё же удачно прошедшего (по моим, да и не только, ощущениям) сборища политиков Гардарики наступил период несколько менее судорожный, но всё едино авральный. А именно, то, что за время подготовки пролюбили, было признанно неважным и прочее подобное, оказалось вещами отнюдь не ерундовыми.
Собственно, мелочёвкой вроде доставки, причём степень “статусности” уже роли не играла, Леший меня не нагружал. А вот решать дела мне пришлось, к счастью, в Полисах близлежащих, так что дома я всё же появлялся, хотя и не каждый день.
И вот в один прекрасный момент выяснилось, что не только “бриттскими капутами” наша управа озадачена. Точнее, может и ими, но вопрос сей был мне недоступен, а предстоял нам с начальством весьма дальний вояж, причём не в одиночку, а в компании ещё одного товарища главы Управы.
— Собирайтесь, Ормонд Володимирович, — выдал мне Леший в одно утро.
— Нас ждут великие дела, — буркнул невыспавшийся я.
— Сколь велики они, не скажу, — ответствовало начальство. — Но важные точно. Сопровождаем мы Остромира Потаповича в путешествии в Полис Вавилон.
Обозначив удивление внутренним кваком, я призадумался. Сей Остромир был товарищем главы управы, правда, к некоторому стыду своему, чем занимается сей антикварный дед, я толком не знал: вообще видел лишь раз, подивился тому, что этакие развалины мало, что живы, так ещё при чинах немалых, да и всё. Не до него было, своих дел тьма. Так ещё и сопровождение одним товарищем второго мыслилось мне делом несколько странным. Так что, подумав, я эти вопросы на начальство злонравное и вывалил.
— Вот говорил я вам, Ормонд Володимирович, что нелюбопытны вы предосудительно, — злокозненно выдал Добродум.
— Вашими, Добродум Аполлонович, стараниями — времени на любопытство не имею, тружусь аки пчелка, с рассвета до заката. А после, как нетопырь какой, с заката до рассвета. Так что всё начальствованием достойным вашим, — справедливо подчеркнул я, вызвав довольный начальственный хмык.
— Это да, что трудитесь, это я молодец, — хамски присвоил чужие заслуги леший. — Ну да вопрос тут довольно прост: Остромир Потапович — академик немалый, товарищ Даросила Карловича в связях научных и академических.
— Это выходит, — прикинул я, — что за давностью годов академик сей мало, что не имя своё забывает. А мы к нему как няньки представлены, — выдал я свои выводы, на что начальство то ли кашлянуло, то ли фыркнуло.
— Вы только при посторонних такого не ляпните, — ехидно оскалился леший. — Да и в делах академических Остромир Потапович отлично разбирается, возраст ему не помеха. Вот в посольских… — не договорив, пожевал губами леший, так что всё стало ясно. — Так что, ежели злонравие и непочтительность из речей ваших удалить, то выходит, что и правы вы.
Ну а покинув кабинет Добродума злонравного, призадумался я, о чем помнил, да и не поленился в библиотеку управную заскочить. И вышла такая картина:
Наличие реальных богов Вавилону пошло на благо: ежели царство благополучно распалось и было персами завоёвано, как и в Мире Олега, то на попытку вытащить золотой статуй Мардука сей Мардук отрастил у Кира то ли уд до земли, то ли хвост, то ли и то, и то. Предания разнились, но, в итоге, влияние Вавилона не упало, следовательно, вполне он дожил до “ушедших богов”. Более того, зиккурат свой стометровый сохранил, как и сады висючие. Энеки, по слухам, был не слишком доволен идеей разобрать его храм да театр построить, так что стоит башня вавилонская и поныне.
И был он, на фоне прочих Полисов, чертовски интересен внешне: керамика и глазурь облицовок превращала древнейший град мира и первый мегаполис его же (как бы римляне щёки ни надували) в этакую драгоценную шкатулку в виде Полиса. Лично мне эллиническая застройка была более по сердцу, но не признать вавилонскую прелесть было нельзя.
И вот уже после падения Рима стал Вавилон объектом паломничества, а то и местом смены жительства эстетствующих греков. А поскольку деление на физиков и лириков лишь у скудоумцев приемлемо, а истинный поэт и в науках точных подкован, как и талантливый учёный дарами муз не пренебрегает, стала в Вавилоне зарождаться довольно мощная научно-культурная школа. Что недостатки климата и сельского хозяйства если не нивелировало, то компенсировало.
И на момент, когда озверевшие кочевники начали воевать Полисы севера Африки, Вавилон вполне отбился, уцелел, да и поныне стоит и планету собой украшает. Став этаким “Полисом-наукоградом”, чего я, к стыду своему, и не знал. То есть бывший храм, высоченный зиккурат, ныне — этакая Академия, довольно известная, как бы не крупнейшая в Мире.
Но вот не знал, признал я, почёсывая маковку. Хотя, что б знать, надо искать вещи конкретные, тогда как гимназическая программа давала что-то уровня: “нынешний Вавилон славен своей Академией”. Только поздравить нынешний Вавилон можно. А никак не понять что там фактически сильнейшая научная школа ойкумены.
Ну да бес с ним, есть и есть, но вот наше путешествие выходит поездкой за некоторым “бартером”, скорее всего научным: то ли не широко известные теории, то ли какие-то хитрые технологии, подозреваю, что и Леший может толком не знать.
Ну а сам начальник мой злонравный направлен как нянька, дабы академический антиквариат не растрепал все важное и нужное коллегам.
Кстати, в этом случае возникал любопытный вопрос “открытости-закрытости” знаний мира Полисов. Знания в “теории”, как в прямом, так и переносном смысле были открыты. Но, зачастую, труднодоступны: отсутствие информационных общих библиотек могло привести к такому, как нынешнее, путешествию: что некое исследование велось, например, известно. А результаты его, в бумаге, лежат в том же Вавилоне.
Или вопрос “воплощения” теории, что уже и не получишь просто так. Либо своей головой думай, либо за технологию плати. Обычно своими разработками, но тот же Вавилон, учитывая его не самое “хлебное” положение, вполне брал “едой и ценностями”.
И, при этом, “патент учёного-разработчика” был вещью вполне реальной, правда, ограниченной по срокам, как я выяснил, полюбопытствовав, уже давно. Казалось бы, десять лет подожди, да пользуйся изобретением бесплатно. Ну, ежели изобретатель жадина неразумный, так и будет. А вот если хитрован, как супницы изобретатель, так ему и не потребно, чтобы его патент использовали. Он налаживает маршруты с партнёром своим, связи, репутацию… В общем, на эксплуатации своей же идеи имеет доходы, ныне и в будущем, поболее, чем от патентных выплат.
Может и не вполне так, но по итогам, будучи совладельцем торговой компании, успешной и надёжной, академик Ложка, вместо выплат, о которых ещё бабка надвое сказала, получил пансион на всю жизнь, немалый, способный его обеспечивать как в исследованиях, так и в быту.
Впрочем, хитрости академические и научные мне ещё предстоит познать, как в финансах, так и в бюрократии, гораздо более подробно, чем сейчас. А ныне выходила картина, что понадобились Академии Вильно некие результаты исследований, у Вавилона имеющиеся, приём не уровня “знаний теоретических, вседоступных”. И намерена Академия эти знания поменять на некие свои разработки, потому как в случае бартера “на пощупать”, смысла в отправке антикварного товарища академика и не было никакого.
И вопрос немаловажный, потому как Леший в “няньках” — дело такое, не самое обычное, по моим мыслям. Или он ещё вопросы какие решать будет, с наукой не связанные, тоже вариант.
Впрочем, посмотрим. Ну а поглядеть на Вавилон мне любопытно, да и Серонеб, после какого-то жалкого часа взываний к совести гражданской и беспристрастных оценок жлобства его беспредельного, мне выдал. Не мортиру, жадина такой, но сведенья о полёте нашем, Лешим злостно утаённые. Так что выходит не более седмицы, дня на четыре, ежели без неприятностей, посольство нам предстоит. Сутки на дорогу, трое на месте. Подумал я, да и решил, что приемлемо сие, да и пошёл с Милой заниматься и прощаться.
И на следующий день, на рассвете, загружались мы с Лешим и опекаемым нашим антикварным в средний самолёт, с комфортабельным “элитным” салоном. Сам Остромир при ближайшем рассмотрении оказался совсем скорбной развалиной, собственно, как я заметил, он эфиром пользовался для передвижения телесного, мощи свои передвигая. Кстати, довольно изящное решение, не мог не отметить я.
Ну и очами выцветшими был академик разумен и наблюдателен, на что как должность его указывала, так и ловкое эфиром владение.
Правда, нужно отметить, что более меня привлёк не опекаемый наш, а секретарь его. Точнее, секретарша. Дело в том, что девица юная, секретаршей оной бывшая, была мне знакома, причём долгие годы в гимназиуме. Лучшая в дисциплинах разума, Люцина свет Перемысловна.
— Вот даже и не ожидал тебя тут увидеть, — искренне улыбнулся я бывшей соученице, благо “тыканье” соучеников было более чем пристойно.
— Я тоже, но тебя-то видела. Думала с наградой поздравить, но не успела, а в Управе мы редко бываем, да и ты разъездной, — слегка улыбнувшись, отметила Люцина.
— А вы знакомы, молодые люди? — доброжелательно проскрипел пребывающий в кресле Остромир Потапыч, тогда как Леший нахмурился чему-то, на нас взирая.
— Соученики в гимназиуме, — ответствовал я. — Один поток, Люцина лучшей была, — несколько ностальгически улыбнулся я.
— Ормонд также в науках преуспел, правда, на испытаниях не блистал, по личным причинам, — как признала мои заслуги, так и не стала “ворошить прошлое” гимназическая знакомая.
— Вспомнил, — промолвил Добродум, перестав хмуриться. — Был я у вас на экзамене, Люцина Перемысловна, всё никак понять не мог, почему знакомой вы мне мнитесь, — пояснил злонравный начальник.
— Были, Добродум Аполлонович, — кивнула девица начальству моему.
— Ну, молодые люди, коли оказия такая забавная учинилась, — проскрипел Потапыч, — так мыслю я, что отойти вам да побеседовать о жизни вашей не помешает, не при пнях старых. Ежели коллега не возражает, конечно, — уставился он на Лешего.
Злонравность Добродума так и прорывалась, явно хотел гадость какую как сказать, так и сотворить, но смирил порывы натуры своей и клешнёй на нас махнул. Так что отошли мы с Люциной в конец салона самолётного, да и завели беседу о делах наших, да и про гимназиум не забыли.
— Я в Академию служащей мыслила поступить, — сообщала девица. — В сущности, так и вышло, но глянулась Остромиру Потаповичу, да взял он меня в секретари. Но время основное мы в Академии пребываем, да и в штудиях я не ограничена. А что путешествия иногда совершаем, так мне даже в радость, — сообщила она.
— Мда, даже завидую по-доброму, — улыбнулся я. — Сам-то я тоже в Академию стремлюсь, но с экзаменами… Впрочем, сама знаешь, — на что Люцина сочувственно покивала. — И вот служить мне Лешему ещё полтора года.
— Да, — понизила девица голос, — про Добромира Аполлоновича в Управе слухи ходят о злонравии немыслимом и угнетении подчинённых. Но хвалят все его, как посла и политика изрядного. А теперь ты по политической стезе подвизаться мыслишь, Ормонд?
— Да нет, как мыслил в Академию, так и собираюсь, — ответствовал я. — А служба лишь отсрочка.
— Странно. Вон и медаль у тебя, да и, по слухам, самостоятельностью немалой тебя Добродум Аполлонович наделил, — на что я лапой махнул, мол, одно другому не мешает. — Впрочем, дело твоё. Да и стремления твои я разделяю. Хотя не гадала, что в одной управе служить будем, да в должностях схожих, — улыбнулась она. — Тихий ты такой был, незаметный. Уж что медаль, года не отслужив, получишь, я и помыслить не могла. И похорошел, — окинула она взглядом мои стати, явно утратившие в округлостях.
— Цели добился, вот и занялся собой, — ответил я.
— Погоди… — расширила Люцина очи, на что я полевитировал чашку над блюдцем. — Ну ты даёшь… — совсем по-простецки выдала она. — Выучившихся одарённых в возрасте твоём единицы в Мире, — аж склонила она голову. — Я тоже тщусь, но дел иных много, так что, мыслю не ранее чем десяток лет результат получить, — слегка покраснев, сообщила девица. — Посоветуешь, может, что, Ормонд?
— Если честно, то ничего, — покачал я головой. — Я, Люцина, штудиями одарённого мало что себя не угробил. Без шуток, медиками и терапефтами вред телесный выправлял, — уточнил я. — Да и не всё выправляемо. Так что жить как живётся, к штудиям одарённого по возможности приступая — единственный совет, коий дать могу. Мой “путь”, — с ехидством выделил слово я, — скорее на тот свет вёл, нежели к результату. А результат скорее удача, да и здоровье природное, мало что не окончательно загубленное.
