Бердяев говорил с некоторым нажимом, с блеском в глазах, отчаянно жестикулируя. Николай Александрович вкладывал все свои чувства в эти слова.
Кирилл молчал несколько мгновений. Что ж, не получилось. Можно, конечно, попробовать уговаривать. Сизов ошибся. Это всегда раздражало его: ошибка, бессмысленный труд, нередко могло вывести из себя. Но — что поделаешь? Бердяев, похоже, ещё не совсем отошёл от марксистских идей, и, к сожалению или к счастью, не видел и не увидит развала страны из-за противостояния речей и воззваний Временного правительства и силы тысяч человек, стоявших за Советом.
— И ещё, Ваше Высочество. Я прошу Вас одуматься, прямо сказать народу, что Вы не хотите проведения Ваших реформ. Ведь всем мыслящим людям прекрасно видно, или вскоре будет видно, что Вы не хотите их воплощения в жизнь. Вы используете их для закрепления у власти, на которую у Вас прав несколько меньше, чем у некоторых других представителей Дома Романовых. Я боюсь, что Вы свернёте хоть какие-то преобразования, едва почувствуете, что крепко держитесь за своё место. Не стоит, Кирилл Владимирович, не стоит начинать своё правление со лжи. Вы тем самым будете мало отличаться от ругаемых Вами марксистов и европейских буржуа. Надеюсь, моя откровенность будет Вами оценена по достоинству.
Когда-то Бердяев был сослан в Вологду, за участие в революционной борьбе, называя Маркса гениальным человеком, Плеханова своим наставником, а Луначарского товарищем по оружию. Кирилл Владимирович едва сдержал улыбку: если бы история пошла по привычному для него руслу, Николай Александрович через несколько месяцев сам бы попросился помочь Сизову. Но...не суждено.
— Благодарю, Николай Александрович. Мне жаль, что Вы не захотели понять сущность моих предложений. Быть может, Вы бы помогли остановить развал общества, направить интеллигенцию на работу во благо Родине, а не во вред. Но...что ж, на всё воля Божья. Надеюсь, Вы ещё решитесь мне помочь. Я же могу только сказать, что реформы, может быть, в жизни будут выглядеть иначе, чем на бумаге, может быть, будут сильно отличаться от своих проектов, но — они будут. И это главное.
— Ваше Высочество, только время это покажет. Савонарола тоже стремился к счастью. Но что из этого получилось? Ничего, кроме крови, страданий и плачевного для самого Джироламо результата.
Кирилл Владимирович смотрел вослед уходящему Бердяеву. Надо было всё-таки говорить о социальном равенстве, о многом другом можно было поговорить. Однако Николай Александрович всё ещё слишком сильно держится за свои марксистские увлечения. А вот другой Николай...
Странное впечатление производил этот Николай на собеседника. В гусарском мундире прапорщика, Георгиевским крестом, маленькими усиками — и коротко стриженый, почти что лысый ("вшей гонял"). Было заметно, что совсем недавно он состоит на службе, не так, как прирождённый солдат вытягивался, держался чуть более свободно, чем надо бы. Он только три с половиной года воевал, зачисленный добровольцем в лейб-гвардии уланский полк, получивший за храбрость двух Георгиев уже к началу пятнадцатого года. Поэт. Монархист. Быть может, гений — но о нём это скажут позже. Романтик...
— Ваше Высочество, — Николай Степанович Гумилёв поклонился. В нём просыпалось особое чувство от осознания того, что рядом с ним — регент, член дома Романовых, фактически император России.
— Николай Степанович, прошу Вас, — Кирилл жестом предложил присесть. Достал портсигар. Сам Сизов не курил, и табачный дым плохо переносил, но вот Гумилёв, как он знал, не отказался бы от сигаретки. Чиркнула германская зажигалка.
Николай Степанович благодарно кивнул и затянулся сигаретой, робко держа её между указательным и средним пальцем, а когда отрывался от неё, то чуть-чуть царапал ногтем большого пальца.
— Ваше Высочество, благодарю Вас за радушие. Однако же, что заставило Вас призвать меня, простого солдата-поэта, в это место, уже получившее некий ореол таинственности. Во многом благодаря нынешнему его владыке, — намёк на столь быстрое восхождение Кирилла на вершину власти.
— Нужда, Николай Степанович, нужда в Ваших талантах. Я создаю Осведомительное агентство, которое будет нести идеи монархии, победы, славы в народ и армию. Оно должно будет остановить влияние оппозиционной печати, которое когда-нибудь погубит империю, на солдат и обывателей. Это грандиознейшая задача, и мне требуются люди подстать ей. Для этой задачи нужен настоящий гений. И я уверен, что такой гений слова сейчас сидит передо мной.
Люди творчества нет-нет, да падки на лесть в отношении их таланта. Этим нередко пользуются, так почему и Кириллу не воспользоваться?
— Вы слишком высоко ставите моё творчество, Ваше Высочество, — взмахнул рукой с зажатой в ней сигаретой Гумилёв, но всё-таки было видно, что слова Сизова ему польстили.
— Не более, чем господин Брюсов или читатели Вашего журнала "Сириус"...Ведь кто такой гений? Кто такой поэт? Это тот, кто в любом человеческом деле всегда стремится быть впереди всех остальных. Вы же заставили себя быть таким, заставили себя быть охотником на львов в Африке, солдатом, который по праву получил два Георгиевских креста. Рискните и сейчас, дайте свободу своему таланту. Мне нужны такие люди, как Вы, необходимы. Нельзя же выиграть войну только солдатами да офицерами. Её нужно выигрывать силой духа. Я в Вас верю, Николай Степанович. Я предлагаю занять место подле меня, стать руководителем Осведомительного агентства. Думаю, Вы найдёте в этой работе много от создания литературного журнала или общества поэтов. Вы будете мавром, припадающим к воде, пьющем её, а не рыцарем в пустыне, страдающим от жажды и глядящим на звёзды. Вы будете читать стихи драконам, водопадам и облакам, Вы будете читать их целой стране, а не в тиши литературного салона или мёртвенно-бледного зала.
— Кирилл Владимирович, Вы его знаете? — Гумилёв был поражён. Ведь это практически были строки из его стихотворения!
— Да, Николай Степанович, — Кирилл расплылся в довольной улыбке и начал декламировать. Правда, с выражением, оставлявшим желать много-много лучшего, но всё же..
Да, я знаю, я вам не пара,
Я пришел из иной страны,
И мне нравится не гитара,
А дикарский напев зурны.
А потом сам Гумилёв и продолжил. С чувством, с жаром, с полной чувств глубиной...
Не по залам и по салонам
Темным платьям и пиджакам —
Я читаю стихи драконам,
Водопадам и облакам.
Я люблю — как араб в пустыне
Припадает к воде и пьет,
А не рыцарем на картине,
Что на звезды смотрит и ждет.
И умру я не на постели,
При нотариусе и враче,
А в какой-нибудь дикой щели,
Утонувшей в густом плюще,
Чтоб войти не во всем открытый,
Протестантский, прибранный рай,
А туда, где разбойник, мытарь
И блудница крикнут: "Вставай!"
— Браво, Николай Степанович, браво! Это стихотворение нельзя не знать, по моему мнению. Я предлагаю Вам несколько лучший исход, нежели в дикой щели, утонувшей в густом плюще. Я предлагаю Вам трибуну, Николай Степанович, Вам и всем акмеистам, символистам, всем поэтам, кто захочет творить во имя России. Вы возьмётесь, Николай Степанович? Я не хочу Вам приказывать, не хочу требовать этого. Я просто надеюсь на Вашу помощь нашей стране и монархии. Я предлагаю Вам возможность останавливать само Солнце — Словом.
Этого стихотворения Гумилёв ещё не написал. Но — напишет! Точно напишет...Как и многие другие...
— Возьмусь ли я, Ваше Высочество? После того, как сам регент, Великий князь и Верховный главнокомандующий предлагают мне это?
Николай Степанович как-то разом поднялся, какая-то внутренняя сила, казалось, исходила теперь от каждого его слова и жеста.
— Я не могу не взяться, Ваше Высочество! Я хочу и буду служить России всем своим естеством!
"Ну хоть здесь выиграл" — облегчённо подумал Кирилл, пожимая руку разгорячённому Гумилёву. У того в голове уже рождались статьи, стихи, слова, с которыми он обратится в первом номере из того издания, что создаст Осведомительное агентство. Но сперва— собрать всех своих, надо поднимать рыцарей слова на борьбу. Кирилл же пообещал всемерную поддержку в этом деле. Пора браться за настоящую работу, пора Словом заставлять Солнце сверкать ярче, чем опасность в глазах храбрецов!
Солнце палило нещадно. Минаев бросил взгляд на голубое небо, совершенно лишённое облаков. Вздохнул — и продолжил разгружать ящики с оружием. "Авангард" вообще не доверял этой работы местным. Мало ли чего. К тому же кроме винтовок и патронов в ящиках была валюта, которую должно было хватить с лихвой на первое время. Или даже на все полтора месяца.
Место, где греки предложили разместить "училище", и вправду было безлюдным. Среди гористых холмов, на которых жили в основном пастухи, и те — из отуречившихся греков: здесь же когда-то было сердце Никейской империи. Говорят, до сих пор поминали как святого одного из никейских императоров, Иоанна Дука Ватаца. Минаев помнил это по историческому отделению университета: в офицеры-то он попал только в начале войны, записался на волне всеобщего энтузиазма. Но у кого-то энтузиазм угас, а у Сергея сменился уверенностью в том, что Россия должна победить! Сколько можно терпеть поражения от всяких азиатов, германцев и мусульман, которые свою страну держат только с европейской помощью. И в плату за это отдают одну провинцию за другой то Австро-Венгрии, то Англии...
В нескольких верстах от лагеря пролегала железная дорога. Сперва Минаев волновался, всё-таки опасно, но местный грек, кое-как разговаривавший на русском, Маркос Попандопулос, заверил, что волноваться не стоит. Железные дороги встали после того, как Черноморский флот перерезал снабжение Турции углём из Зонгулдака. Даже ночное освещение в городах исчезло, а производство снарядов или прекратилось, или упало до смешного минимума. Османская империя потихоньку умирала из-за угольного голода.
— Сергей, да ты не журися! — улыбнулся Николай Панько, чьи родители были выходцами из Малороссии. Химик и инженер, он в случае чего мог устроить турецким властям пламенный привет с весёлым салютом взрывчатки. — Комар носу не подточит. Давай уж лучше таскай, таскай ящички.
Панько и Минаев как раз работали на пару при разгрузке телег, предоставленных греками. На них с улыбками поглядывали местные. Будущие бойцы...
— Бойцы, понимаете ли, — брюзжал самый старый из "авангарда", поручик Василий Клембовский. Он как раз должен был отвечать за обучение местных. — Тряпки. Тут же целый век работать надо. Ну ладно, три месяца — минимум. Матка Боска, это же хуже, чем наши крестьяне! Они же даже по-русски не поймут, не то что по матери! А как солдат из них делать, если они ни черта не понимают в столь тонкой материи, как резка правды-матки?
— Василий Янович, не будьте столь поспешны в своих выводах. Православный православного поймёт. Эхм, я хотел сказать, христианин христианина поймёт. При определённых обстоятельствах, — это был мозговой центр, Степан Зарудный, редкий аналитик. Правда, совсем не обращал внимания на такие мелочи, как вероисповедание своих сослуживцев, глажку и стирку одежды и бритьё по утрам. Во многом благодаря этому Зарудный потихоньку становился похож если уж не на местного турка, то на местного грека — точно. И загорел к тому же за время, проведённое в Одессе и Севастополе. — Главное, чтобы они могли стрелять, выполнять наши команды и имели хотя бы какие-то способности к обучению. Одна из наших целей — саботаж вражеских линий снабжения и связи во время начала операции. Значит, этому мы должны их научить. Саботажу...Тут ведь много умения не надо, послать какого-нибудь из этих греков на телеграфную станцию и дать ему полчаса потыкать на кнопочки. И всё будет в лучшем виде, поверьте мне, Василий Янович.
— Потыкать на кнопочки, видите ли, — вздохнул Клембовский. — Ну тогда я им покажу, как учит тыкать на кнопочки поручик Русской армии! Турки ещё поглядят, ох поглядят...
За подобными разговорами прошёл весь день. Пока осваивались в сложенных из камней и тростника хижинах, которые по недомыслию Бога местные называли домами. Потом поужинали козьим сыром и лепёшками. Алифанов и ещё один кубанец, Селиванов, кое-как разумевшие местное наречие (и как только могли так лепетать на этом диком диалекте, ошибаясь в словах, но всё равно понимаемые греками?), общались с "новобранцами". Полтора десятка человек. Не самые, конечно, лучшие бойцы, далеко не самые, но это пока что всё, что было в наличии. С этих приходилось начинать.
К счастью, от них же удалось узнать и новости. Турки и вправду хватились пропавших патрульных, рыскали по прибрежным поселениям, но, естественно, никого и ничего найти не могли. К тому же мало понимали, кого нужно-то искать...
Утром начали обучать местных обращению с винтовками. Минаев с жалостью смотрел на бедные трёхлинейки, которые оказались в неумелых руках греков. Хотя, конечно, а откуда им было знать, как обращаться с оружием? Если уж у самих турок новые винтовки были если не редкостью, то уж и далеко не повседневностью. К тому же вскоре сюда стали собираться и новые люди, приходившие по одному, два, а то и целыми десятками, а затем возвращавшиеся назад, по домам. Нельзя было давать турецкой власти поводов для подозрений и беспокойства. Правда, существовала опасность, что кто-то донесёт о лагере османам. Но и эту опасность "авангард" учёл. На крайний случай имелись пути отхода. На самый крайний — "виккерс-максим" и несколько патронных лент к нему. Так что гостей "авангард" встретил бы с распростёртыми объятиями, под настоящую военную музыку.
— Глядишь, за полтора месяца-то сработаемся с ними, а? — ухмыльнулся Алифанов. Он вместе с Зарудным наблюдал за уроками штыкового боя греков. Вот чего-чего, а колоть они умели, били манекены из соломы и прутьев с остервенением, представляя перед собой турка. — Сделаем из них настоящих солдат.
— Может быть, может быть. Матка Боска, помоги мне только эти полтора месяца продержаться! — Зарудный вздохнул. — Кто же так бьёт, я вас спрашиваю, кто же так бьёт, вашу душу...
Даже те греки, которые совершенно не понимали русского, каким-то шестым чувством поняли, что хочет до них донести Зарудный. А может, этому способствовало зверское выражение раскрасневшегося лица Зарудного.
— Эх, Царьград, Царьград....
— Царьград сейчас наиболее уязвим.
В каюте Колчака на флагмане проходило очередное заседание офицеров Черноморского флота и командиров Морской дивизии.
— Пока что они, по нашим сведениям, наблюдают за волнениями в нашей стране. Думаю, даже немецкие инструкторы и офицеры убеждены, что нынешние перестановки в Ставке и на фронтах лишь внесут больше сумятицы в наши планы, дезорганизованность и анархию в умы солдат и офицеров. Они ошибаются. Верховный Главнокомандующий чётко указал, что главная цель весенней кампании — Царьград, и все силы Ставки брошены на подготовку и поддержку Босфорской операции. По сообщениям разведки, с каждым днём перед турками всё острей встаёт вопрос снабжения углём паровозов. А без железных дорог и при блокаде Черного моря снабжение и сообщение в Порте невероятно ухудшается. Думаю, сейчас самое время начинать решающее наступление. Осталось менее полутора месяцев. Готова ли Морская дивизия?
