Илья. Быль первая. Целители. Пролог и начало

Короче, все мои логические построения разбивались об неумолимые факты, а именно об слишком большое количество времени, проведённого мною в растительном состоянии.

Так и не найдя с ходу каких-либо вразумительных ответов, я решительно распинал всю эту хренотень по разным углам, отложив её прояснение до лучших времён. А именно до момента, когда собранной информации будет достаточно, чтобы вразумительно ответить на простой вопрос — а за каким таким, собственно, корнем, который редьки ни разу не слаще, я тут вообще оказался?

Закончив с умствованиями, я ощутил себя морально готовым к началу движения.

Я снова попробовал пошевелиться. И хотя за это время состояние моё нисколько не улучшилось, но беспокойство относительно полной неясности моего положения побуждало всё же превозмочь разбившую меня дистрофию и предпринять хоть какие-нибудь конкретные действия. Поэтому я, помогая себе руками, начал потихоньку продвигаться к краю. Шипя от боли и матерясь сквозь зубы, я всё же пододвинулся достаточно, чтобы увидеть, что под печью стоит лавка. Это порадовало, так как значительно облегчало сам процесс сползания, несколько затруднительный для меня в тот момент.

Блин, как же я ненавижу эту хренотень со спиной!

И тут, посреди раздумий о том, что неплохо бы наконец спуститься и посмотреть, где это я очутился, а заодно раздобыть какое-нибудь обезболивающее против спины и головы, да плюс к этому вооружиться замеченным под лавкой топором, я поймал себя на том, что какое-то уже время ожесточённо терзаю ногтями, тоже, кстати, немалой длины, голову и кожу под бородой. И это можно было бы принять за стимуляцию мыслительного процесса, если б не странный зуд, то тут, то там, возникающий на различных участках волосяного покрова моей самой верхней конечности. При более тщательном обследовании я почувствовал в волосах какие-то крошки и попытался их оттуда вытянуть. Что, после нескольких попыток, мне и удалось. Каково же было моё изумление, когда я, поднеся эту фигульку к глазам, увидел, что под ногтём у меня шевелиться, бодренько суча крохотными лапками, какое-то мелкое насекомое довольно-таки несимпатичной наружности.

— Это чё — вошь, что ли?! — с немалым возмущением поинтересовался я сам у себя. И сам себе ответил: — Ну ни фига себе, как у них тут всё запущено!

После чего посторонний подслушиватель, если б таковой в тот момент имелся бы в наличии, мог бы различать лишь негромкие сухие щелчки и сосредоточенные матюки, обычно сопровождающие выполнение любым нормальным русским человеком какой-либо важной и кропотливой работы.

Потратив немалое время и все свои невеликие силы на борьбу с этим страшным врагом, мучимый к тому же головной и жопной болью, я внезапно как-то вдруг притомился и не заметил, как снова отрубился.

* * *

Не знаю, сколько времени я так провалялся, как вдруг кто-то, под аккомпанемент бренчания вусмерть расстроенной гитары и яростный собачий лай, благим матом, жутко при этом фальшивя, заорал под раскрытым окном:

— Уж ты гой еси*, Илюшенька, славного Иван Тимофееца чадушко люби-и-имое, еди-и-инственное-е-е!..

И тут же, без какой-либо паузы:

— Уди на хрен, сука брехливая!

Несчастную мою голову от такой побудки чуть в клочья не разодрало. Раскалённые иглы вонзилась чуть повыше правого виска, в правый же глаз и разбитый затылок. "Чё, м-мать вашу, охренели там совсем! Не нашли, падлы, другого места поеб...нь свою орать!.." — продираясь через обжигающие всполохи, проползло у меня в голове.

Боль и злость буквально ослепили меня, и я, неимоверным усилием воли собравшись с духом и преодолев навалившуюся дурноту, выдал следующий звуковой ряд:

— Э, ал-л-лё, хорош там под окнами базлать! И без вас башка раскалывается! Валите, давайте, отсюда на хрен, пока рыло набок не своротил!

Этот мой словесный подвиг вызвал ещё более серьёзное ухудшение моего самочувствия, и я обессилено повалился на "перину".

За окном притихли, потом послышалось невнятное бормотание, шушуканье, потом ехидный голос насмешливо произнес:

— Енто как же ты, Илья, да свет Ивановец*, рыло-то на бок нам воротить станешь, коли вот уж как три десять зим да ишшо троя лет к им*, с самого-то твоего да рожденьица, сиднем на печи ты сидишь, да и вовсе-то с её не спускаисся?!

Чёт я не понял — это он мне что ли? Я, вообще-то, сколько себя помню — Олегом всегда был. Да и с перемещением своего организма в пространстве хоть и испытываю порой некоторые трудности, но всё ж не до такой же степени. Ну, да ладно, с именем разберёмся попозжа, а вот со свободой передвижения на данный момент и в самом деле как-то не очень. Так что, "рыло на бок" — это я так, для ради красоты речи вставил, чтоб прониклись и повернее бы заткнулись там, за окошком. Но, теперь делать нечего. Как говорится: "Пацан сказал — пацан сделал!".

Поэтому со словами: "Ну, всё — писец вам, суки! Сами напросились!", — превозмогая мозговые и задничные страдания, всячески помогая себе руками, я начал потихоньку подниматься. И вот, через какое-то время, моё туловище, кряхтя и матерясь, приняло, наконец, более или менее вертикальное положение.

За окошком, с трудом в него вместившись, расположились две основательно заросшие мехом физиономии, с признаками явного изумления на них, принадлежавшие, по всей видимости, местным аборигенам сильно пьющей наружности и трудноопределимого возраста.

— Ну и хрена ли вылупились?! Ждёте, когда я совсем спущусь и по шее вам накостыляю?!

И так как ответом мне было молчание, сгоряча показавшееся мне довольно-таки издевательским, то я не догадался сделать ничего умнее, чем начать потихоньку сползать с печи, стараясь нащупать стоящую под ней лавку. И всё бы ничего, да вот только когда я, стоя уже на поганском предмете домашнего обихода, перенёс вес тела на левую ногу, чтобы осторожно спустить правую, болезную, на пол, колченогая зараза покачнулась. Потеряв и без того-то не очень устойчивое равновесие, я рефлекторно соскочил на пол. И как ни старался я, чтобы основная нагрузка пришлась бы на здоровую конечность, второй, раненой, поучаствовать в приземлении всё же пришлось. Понятно дело, что такого над собой надругательства организм мой вынести не смог и жуткая боль пронзила меня насквозь, на какое-то время совершенно вынеся наружу моё ощущение реальности, и, наверное, пробила им даже и крышу избы, но в тот момент мне было как-то не до рассматривания свежеобразованных в потолке отверстий.

С диким воплем: "Ёб-б...на ты, с-су-ука, мать!!!", — я обрушился на пол.

Пока я с трудом приходил в себя, пытаясь волевым усилием отогнать наглые искорки, затеявшие весёлый хоровод вокруг моей головы, виновники моего столь бедственного положения уже вбежали в дом и начали бережно поднимать меня на ноги. Усадив меня всё на тот же предмет мебельного гарнитура, с которого я так позорно сверзился парой секунд назад, они начали дружно суетиться. Один из них, пристроив на стол какую-то хренотень со струнами (типа, чё, гусли что ли?!!), достал из холщёвой сумки, висевшей у него через плечо, небольшой кувшинчик и глиняную плошку, протёр последнюю грязноватым подолом и набулькал в неё какой-то бурды. Другой тем временем принялся разводить в печи огонь.

— Пошто ж ты, Илюшенька, всполохнулси-та так? Ты уж не серчай-кась, да помилуй нас — дурней-то непутёвых! То ж не по злобе мы! То ж мы из шутейности! Шли мимо, дай, мыслим, боляшшего навестим. А ты тут же ж и изобиделся весь! Горяч, горяч ты, Илюшенька!.. То ж ты, поди-кась, от горячности своей запамятовал-та, што ножки твои неходяшши, а? Да ты нат-кось, испей-ка взвару, испей! Енто супротив болей всяческих самое што ни на есть первейшее дело, — причитал тем временем возле меня один из "посетителей".

Заметив на моём лице некоторые сомнения, он сунул мне в руки посудину с плескавшейся в ней зеленоватой жидкостью и продолжая с жаром: "Да ты пей, не сумлевайся, сё не зелье лихое! Сё настоечка целительная, на травках! Сам собирал, сам настаивал!", — мигом смотался к полкам, принёс оттуда ещё одну кружку, плеснул немного и себе, выпил первым. Второй успокаивающе улыбался и одобряюще кивал головой.

Я, с некоторой опаской, пригубил...

Оказалось вполне терпимо, пить было можно. По вкусу было похоже на зелёный чай с мятой и земляникой. Понятно, что букет у питья был намного сложнее, но не мне, горожанину со стажем в целую жизнь, описывать вкусовые ощущения от травяных настоек. Запасный словарь жидковат.

Допив до конца, я посидел, прислушиваясь к себе. Вроде ничего особенного внутри не осуществлялось. Боль, правда, малость поутихла, от острой перейдя к тупой, ноющей, почему и сидеть было всего удобней только очень сильно перекосившись и опёршись об предательскую скамью рукой.

На мужиков я уже не злился, потом что искреннее беспокойство на их лицах и готовность помочь, искупили эти их идиотские вопли, разбудившие меня. Свинство, конечно, так под окнами орать, но откуда ж им было знать, что я тут мозгом страдаю.

Понемногу приходя в себя, я рассматривал этих забавных аборигенов.

Больше всего они были похожи на этаких героев русских народных детских сказок. Такие все из себя фольклорные персонажи в длинных холщёвых рубахах, щедро расшитых орнаментами, сильно смахивающими на те, что я обнаружил после очухивания и на своей "одёжке". Прикид дополняли неопределённого цвета штаны, с торчавшими из них отменно грязными босыми конечностями, "подсвежёнными" к тому же тутошними куриными сирушками. И уж вовсе не казались чем-то особенным на фоне этого всего окладистые бороды до пояса, немалой длины волосы, и бесформенные войлочные колпаки поверх всего этого, снятые, правда, при входе. Имелись у них и сапоги немалой степени заношенности, но, судя по всему, всегдашнее их местоположение было всё же не на ногах, а на дорожных палках, носимых на плече, совместно с небольшими узелками, потому как всё это добро валялось теперь общей кучей сразу возле двери.

Этот их балаганно-маскарадный наряд под деревенских дурачков из фильмов про старину и странная стилистика ведения разговора вызвали у меня, само собой, определённое недоумение. Но, после всех предыдущих странностей, это кололо глаз уже не так сильно. И если это не спектакль, разыгрываемый с какой-то неясной мне пока целью, то тогда получается, что меня, неведомо как, занесло в какую-то уж вовсе настолько несусветную глушь, в которой граждане с такой внешностью и манерой речи должны быть совершенно обыденными и никого не удивляющими.

А может это участники каких-нибудь фэнтезийных ролевых игр? Хотя староваты, вроде, для такого-то времяпрепровождения.

Возникшая было следом мысль о том, что они могут являться теми самыми похитившими меня людьми, была мною тут же отброшена, как абсолютно нелепая и смехотворная. Ну где вы, в самом деле, видели бандюков с таким внешним видом и манерой мыслеизложения? Появившиеся затем сомнения по поводу возможного ими меня отравления, тоже, после некоторых логических построений, угасли сами собой. Ну действительно, будь они даже людьми, меня сюда доставившими, что не вяжется с принесёнными с собой вещами, то им проще было б придушить меня по-тихому, пока я в бессознанке находился, чем травить сейчас, когда я наконец-то в себя пришёл. Опять же, любое похищение подразумевает обычно конечным результатом получение какой-либо выгоды от сего процесса, и если уж они дотянули до того, что клиент, остался жив и очухался, значит, нужен я им для чего-то живым. Так что особо переживать по поводу только что выпитой бурды я не стал, а откинувшись спиной на начинавшую уже нагреваться печь, отметил про себя, что в дом они проникли свободно, из чего получалось, что дверь заперта не была, и меня никто не сторожил, а, следовательно...

Хотя, что именно "следовательно" я так и не додумал, так как мысли в голове ворочались пока ещё хреновасто.

— Ну и чё вам ещё нужно, кроме как болящего попроведовать?

— Странники мы, Илюшенька. Люди божия — калики перехожия. А назвища наши — Голуб, да Борич, а ежли держишься ты нового лада*, то можешь кликать нас — Глеб и Борис.

При этом старший на имени "Глеб" приложил ладонь к сердцу и отвесил глубокий поклон, а при имени "Борис" то же самое проделал и младший.

Деление их мною по старшинству было чисто условным, просто Глеб держался у них как бы за главного, а Борис, в основном, помалкивал.

— Бродим мы по свету белу, добрых людей за слово доброе, за мзду малую от хворОб-нЕдугов избавляем. Тем и кормимся...

— А-а-а, частной медицинской практикой, значит, промышляете?

— Ась?

— Ну, типа, платная скорая помощь на дому.

— Мудрёные словеса речёшь ты, Илюшенька. По всему зрю я, што на пещи-то* сидючи, многия премудрости ты превзошёл, однакож, прав ты как есть — коли люду скорбящему от немочи телесной избыться помогаем, то именно так и выходит, што "скорбную" пОмочь творим! Да и от платы тож не отбрыкиваемся. А как же ж! Кажное ремесло, с толком излаженное, должно быть по правде, да по совести вознаграждено, а иначе весь наш уклад порушится. Вот ежли, к слову молвить, коваль*, али тесляр*, али ишшо коий* мастеровой человек за так урок* исполнит и деньгу в дом не притягнет, то как же ж он опосля детушек, да жёнку свою, да стариков дряхлых, коль живы ишшо, насытит, да и сам есть быть смогёт? По сему вот и выходит, што и нам лишняя деньга тож мошну не оттянет.

Я, поняв, что тема общественно-экономических отношений ему очень интересна и близка, и лекция может подзатянуться, решил закруглить его словесный поток:

— А сюда-то вас как занесло? Чё тут-то посеяли?

"Странники" недоумённо переглянулись:

— Дак вроде ж не пахали ишшо?

Тут уж не вдуплил уже я:

— Причём тут — пахали вы или нет? Я спрашиваю — чего здесь вам понадобилось?

— Дак я ж к тому и веду — кормленье наше ведь в том-то и есть, што бродим мы пО свету, лЕку* хворобому люду ладим. И вот давеча, в сельце одном, недалечь отсель, назвищем Барсуки, люди добрые нам поведали, што живёт в местечке-то да во Карачеве, што под Моровийском-городищем стоит, богатый хресьянин — Иван, Тимофея сын, и есть у него чадушко любимое, единственное, а прозваньицем-то он — Илюшенька. Всем хорош — и смышлён, и пригож, да вот беда — вот как уж три десять зим да ишшо троя к им, с самого-то да с рожденьица, на пещи он сиднем сидит. Ни поле не пашет, ни с девками красными не пляшет, ни отцу-матушке пОмочь ни в чём не окажет. Вот тогда и решили мы, да промеж собой, што не грех бы нам до тех мест добечь, да и глянуть бы, што там есть, да как. Ну а после уж, будь на то воля божия, да уменья нам в том достанет коль, то и взяться нам, попытаться нам, исцелить его от хворОбы той, от хворобы той, да злой немочи...

Окончание своего монолога он пропел на одном дыхании, затем перевёл дух, и закончил уже прозой:

— Ну а ежли дело сладится, да сумеем мы тя* на ноги поставить, то тут уж батюшка твой, глядишь, и не поскупится, да отблагодарит нас по правде, да по совести.

Голова моя к этому моменту, не знаю уж, благодаря чему — настойке ли, или ещё другой какой причине, болеть стала намного меньше. Но зато в ней появилось место для некоторых довольно-таки забавных мыслей. А мысли эти были о том, что весь этот бред, который несут мне тут эти приколисты, до безобразия напоминает начало сказки об одном из самых героических товарищей древней Руси — Илье Муромце!