Устинья, дочь боярская-2. Выбор

* * *

Агафья про внучку думала, Устинья в роще с Добряной разговаривала, Илья поодаль сидел, на пне большом, березовом, на корни выворотня откинулся, отдыхал, успокаивался.

Добряна на него посмотрела уже, сока березового налила, да выпить сказала. Медленно, по глоточку.

Илья так и выпил, и сидел теперь, улыбался. Хорошо ему было, спокойно и уютно. Устинья за него не волновалась, Добряна им все объяснила до того, как сока налить.

Аркан он, хоть и не видно его, а все ж силы тянет. А человек — не беспредельный. Где тонко, там и рваться будет. У кого сердце разорвется, у кого ноги откажут, у кого кровь по жилам бежать хуже станет, у кого желудок будто ржой выедать будет.*

*— не знали наши предки о раке, язве и проч. Вот и объясняли, как могли. Прим. авт.

Не угадаешь так-то.

А чтобы восстановиться, пусть Илья березового сока попьет. Его Священное дерево само дает, по просьбе волхвы, дерево железом не ранят, насильно соки не берут, оттого и полезнее они в сто раз будут. Сок по жилочкам разбежится, силой тело напитает, оно и само потихоньку с любой хворью справится. Так-то оно еще и лучше будет.

Илья и не отказался.

Добряна ему еще и невесту предложила потихоньку в рощу привезти. Все ж роды ранние были, может, и ей оправиться от них надобно, а не вдругорядь ребеночка зачинать. Как окрепнет, сразу легче будет. И ребенок здоровеньким родится.

И с этим Илья согласен был, Марьюшку привезти обещал после свадьбы. И дремал сейчас под березой, словно и не лежал у нее снег на ветках.

А все одно тепло в роще. Хорошо в ней, уютно. Сила греет: Илья хоть и не волхв, и не быть ему волхвом, а кровь в нем сильная, старая. И ему тут тоже хорошо.

— Добрянушка, точно? Нет на нем ничего?

— Ты и сама видишь уж. Чего спрашиваешь?

— Опыта у меня мало. Вдруг чего и не замечу?

— Все ты подмечаешь, не трави себя. Нет на твоем брате ничего черного, ни аркана, ни ниточки. Не бывал он в палатах царских?

— Бывал уж. И неоднократно.

— И ведьму там не видывал?

— Когда и видывал, не решилась она, наверное второй раз руки к нему протянуть.

— И то верно. Трусливые они, стервятницы, падальщицы, с сильным не свяжутся, беспомощного загрызут. Она себе кого нового подыщет, а ты теперь втрое осторожнее будь. Ты для них, ровно алмаз, на дороге найденный. Когда учуют тебя да из тебя силы высосут, много чего для себя сделать смогут. И молодость продлить, и что захочешь:

— А я чуять не буду, что силы из меня сосут?

— Брат твой много чуял? Сейчас, как сила твоя проснулась, ты и заметишь, и ответишь, есть у тебя щит. И то — одолеть могут. Я тебе про все способы расскажу, да и прабабка твоя добавит. На крови, на волосах, с водой и пищей: много как зелье подсунуть можно, на то они большие мастерицы. На гребне — и то бывало! Царапнут, как косы чесать будут — и довольно того. Яд-то по жилочкам и так разбежится.

— Запомню.

— А главная тут беда в другом. Как была б ты необучена, просто старой крови, ты б и не почуяла, что дар из тебя сосут. Чувствовала б себя плохо, безразличие накатывало, ребеночка скинуть от такого можно, он колдовке еще больше силы даст, а самое ужасное, что и не понимает жертва, что с ней творят. Живет, ровно за стеной каменной, в мешке стылом, жизни не чует, а пожаловаться и не на что. Как сказать, что радости в жизни нет? Устинья?! Устя!!! Да что с тобой?! УСТЯ!!!

Глава 2

Из ненаписанного дневника царицы Устиньи Алексеевны Заболоцкой.

Море кругом черное, тихое, спокойное. И в нем огонь горит.

Черный, яростный.

И я к нему тянусь. Понимаю, что так надобно.

И еще кое-что понимаю, такое, что подумать страшно:

А ведь это со мной и случилось!

Вспоминаю сейчас свою жизнь черную, страшную: все так и было, видимо! Покамест дома я жила, я мечтала о чем-то. И в Бориса влюбилась безудержно, и ровно крылья у меня за спиной развернулись.

А потом что?

А потом, видимо, на отборе меня и испортили. Легко то сделать было, не ожидала я зла.

Кто?

Узнаю — не помилую!

Потому и прожила я, ровно в мешке каменном, потому и не боролась, не тянулась никуда: ежели сейчас здраво подумать — в монастыре я только и опамятовала!

Кому скажи — ребеночка скинула, другая бы от горя с ума сошла, а даже не заплакала. Ровно и не со мной то было! А ведь хотела я маленького. Пусть не от Федора бы хотела, но то мое дитя было, моя в нем кровь: казалось, после смерти Бореньки должна я хоть к ребеночку прикипеть — и того не случилось! Ровно не со мной все это было.

И ни слезинки, ни сожаления.

Ничего.

Федор — тот горевал, от меня отдаляться начал. А может, потому и начал? Не из-за ребенка, а когда моя сила его тянула, ко мне звала, он ко мне и шел, ровно привязанный? А ее-то из меня и высасывали, вместе с ребеночком последние силы и ушли? Может, самый огрызочек и остался: эх, не знаю я точнее. Поглядеть бы на его девку лембергскую, что в той такого было, почему Федор после меня к ней прикипел?

Может, и ее Жива-матушка силой одарила, просто не знала несчастная, как применять ее, ровно как и я была? Курица глупая, несведущая!

Могло и такое быть, только ее испортить некому было, ни Маринки рядом не было, ни свекровушки, будь она неладна. Вот и прожила она с Федором малым не десять лет?

Могла.

А я в монастыре была. Первое время, ровно неживая, кукла деревянная, ничего не видела, не слышала, разве что руками перебирала, кружева плела, а вот потом?

Потом: монастырь же! Земля намоленная, земля древняя. Те монастыри издревле на наших местах силы ставить старались, там, где старые капища были, куда люди шли, беды свои несли: мой монастырь из тех же самых? Мог и он на древнем месте стоять, не задумывалась я о том, ровно мертвая была.

Там я и отходить начала, наново силой напитываться.

Сама ли восстанавливалась?

Колдун ли умер, который из меня силу тянул? Монастырь ли помог?

Первое-то время я через силу жила, похудела, подурнела, ровно щепка стала. Потом решила по хозяйству помогать, книги переписывать стала, языки учить начала — легко они мне дались.

А потом уж, с Вереей — тогда полыхнуло, наново дар во мне загорелся:

Чует сердце, когда б и Михайла, и Федор... и сразу, или там, через год после моего заточения в монастырь пришли, ничего б во мне не вспыхнуло. Хоть насилуй, хоть пытай, хоть через колено ломай. На костер взошла бы, как во сне дурном.

А в ту ночь:

Самую черную, самую страшную ночь моей жизни, и Михайла постарался, и Верея все мне отдала, лишь бы получилось, лишь бы я смогла!

Вот, черный огонь и загорелся во мне, полыхнул, обжег, родным стал.

И погасить его я никому уже не позволю.

Дотягиваюсь до огня, но не хватаю его рукой, а впитываю в себя, всем телом, душой, сердцем: сгорю до пепла?

А мифические звери финиксы из пепла и воскресают! И я сделаю!

Ужо погодите вы у меня все! До каждого колдуна доберусь, до каждой ведьмы! И горло вырву!

* * *

Михайла ни о чем плохом и думать не думал. Наоборот — о хорошем.

Коня б ему купить, да такого, чтобы на нем не стыдно показаться было, чтобы Михайла и справиться с ним мог, и смотрелся на нем хорошо, и сбрую бы к нему.

Да хороший конь — он и стоит дорого, и содержать его надобно не абы где, не в царскую ж конюшню ставить, и кормить, опять же, и лелеять, и холить, и конюхам платить:

С другой стороны — едешь куда с царевичем, понятно, не оставят тебя, дадут какую лошаденку, но каждый же раз неудобно так. И какая еще лошадь будет, и какое седло, и нрав у каждой скотины свой, и скорость, и чужое, опять же, приноравливайся каждый раз. Неудобно получается.

Но и с конем своим мороки много, и дел сразу прибавится, и когда уехать придется, с ним что сделаешь? Удастся ли забрать? Не то получится, что и деньги зря потрачены, а ему каждая копейка пригодится, когда они с Устей бежать будут. С другой стороны, на своем-то коне бежать легче?

Вот и получалось, что и так бы хорошо, и этак сразу не выберешь.

Чернавку, которая к нему скользнула, он и не заметил, сразу-то. Прошло то время, когда он каждой дурехе улыбался да кланялся. И хорошо, что прошло.

— Чего тебе надобно, девица?

— Ты ли Михайла Ижорский?

— Я.

— Со мной пойдем.

— Куда? Зачем?

— То тебе надобно. Идем.

Михайла задумался на секунду, даже кистень поправил в кармане: ну да ладно! Не в палатах же его убивать будут? Мало ли, кто девку эту послал? Вон, от боярина Раенского уже польза великая пришла, от патриарха, может, и еще кто ему денег дать пожелает?

И пошел себе.

Вот чего не ожидал он, так это царицу. Полуобнаженную, в рубашке прозрачной, на кровати роскошной лежащую: чернавка вон выскользнула, дверь прикрыла.

Марина улыбнулась, парня к себе поманила, рубашка роскошная с плеча соскользнула, кожу белую приоткрыла.

— Иди ко мне, Мишенька. Иди сюда:

Илье-то хватило бы, чтобы на кровать упасть и красавицу в объятия сгрести. А Михайла нет, Михайла не дрогнул, то ли покрепче он оказался, то ли в Устинью влюблен был по уши, а только мысли у него в голове резвыми соколами полетели.

Царица сие.

С ней в постели оказаться — измена. Государево Слово и Дело!

Казнь мучительная:

А что дознаются — так это точно. Рано ли, поздно ли: вот ведь дурища, так-то от мужа бегать:

Отказывать?

Со свету сживет, тварь мстительная: надо, чтобы сама отказывалась от него!

А в следующий миг Михайла на пол и упал.

Марина аж икнула от неожиданности. И еще раз, посильнее. Всякую реакцию на свою красоту она видывала, и столбами стояли, и глазами хлопали, и к ногам ее падали: но не бились, ровно припадочные, пену изо рта не пускали, глаз не закатывали: вот такое в новинку ей оказалось.

А Михайла от души старался, рук-ног не жалел, колотил по полу. Случалось ему и такое устраивать. Не настоящий припадок, конечно, но разыграть падучую, пока сообщники под шумок мошны на базаре посрезают — запросто. Еще в четырнадцать лет научился тому смышлёный мальчишка.

Пена изо рта шла, сначала белая, потом кровью окрашенная, Михайла щеку изнутри прикусил: кашу-то маслом не испортишь! Пусть посмотрит, пусть уверится, порадуется, полюбуется, да решит, что не подходит он для постели. Каково — когда на красивой женщине, да в интересный момент так-то и прихватит? То-то же, никому такое не понравится!

Марина с кровати вскочила, в ладоши хлопнула — чернавка влетела.

— Разберись с ним, дурища!

Царица рыкнула, да и вышла, а чернавка принялась Михайлу в чувство приводить. Водой полила, вином отпоила, молчать предупредила:

Михайла и сам молчал бы, не дурак ведь. Но так-то оно еще надежнее.

Нашли дурака, с таким связываться!

И:

Красивая царица, конечно. А только и у красивой бабы, и у страшной промеж ног одно и то же. А жизнь за ту красоту рисковать:

Иди ты: к мужу под бочок! Или еще к кому!

Тьфу, дура!

* * *

— Готово все, государь.

Боярин Раенский честь честью список протянул, государь его глазами пробежал. Пару имен вычеркнул.

— Не надобно.

— Как скажешь, государь.

Платон Митрофанович и спорить не стал. Все одно, список для виду только. Ежели Федору так Устинью хочется, ее он и выберет. Но для приличия хоть вид сделать надобно.

А и то:

Мало ли кто еще племяннику глянется? Всякое ж бывает!

Нескольких рыженьких: ладно-ладно, каштановых, сероглазеньких, Платоша лично в список включил. А вдруг?

У нас, в Россе, бабы красивые, гладкие, ладные, не то, что в иноземщине паршивой, где баба чуть красивее козы — уже ведьма. Потому они там и парики цепляют, и морды-то красят: с них как этот ужас соскребешь, небось — сбежишь, не останавливаясь.

Борис пару минут еще подумал. Еще одно имя вычеркнул.

— Родни там много: что Федя? Все та же боярышня у него на сердце?

— Та же, — вздохнул Платон Митрофанович почти искренне. — Та же, государь. Как присушили парня:

Борис вспомнил серые глаза Устиньи, вспомнил тихий голос, лукавый вопрос — и неожиданно даже для себя самого улыбнулся.

— Зря ты так, Платоша. Девушка там хорошая, вот и весь разговор.

— Слишком уж хорошая, не бывает таких, — непримиримо буркнул боярин.

— Ты, боярин, что плохое о ней знаешь? — нахмурился Борис.

Платон, настроение царя нюхом чуявший, тут же хвост прижал, заюлил.

— Эммм: ничего, государь.

— Вот как узнаешь, так и придешь. А до той поры чтобы на девушку не клеветал. Понял ли?

Боярин понял, промолчал, и вышел, пятясь и кланяясь.

Да что это за Устинья такая, что ее уже и царь защищает?! А?!

* * *

— Разговор у меня к тебе есть, Божедар.

— Слушаю, волхв.

Божедар отвечал, как и дОлжно, сидел ровно, смотрел спокойно. Велигнев надеялся — не откажет.

Понятно, волхв он, сильный, старый, умелый, да вот беда — не все волхвам на земле подвластно. Сила им хоть и дана, а только дела людские сами люди управлять и должны.

А еще на всякую силу другая найдется.

Даже самый умелый волхв иногда с людьми не справится, не выходят волхвы супротив войска. А надобно.

Тут-то такие, как Божедар, и пригождаются. Не волхв он, и не будет никогда, ни сам, ни дети его, а вот кровь в нем есть, и способности есть, только другие чуточку.

Богатырь он.

Просто никто о том не знает.

В сказках о таких людях нередко сказывается, а иногда и написано верное. Вот вам сказка о Вольге Всеславьевиче.*

*— иногда — Святославович. Прим. авт.

Что верное, а что просто сказ для ребятишек маленьких?

Растут такие люди куда как быстрее, и силу им Род дает куда как больше человеческой, и зверей-птиц они понимают иногда. И оборачиваться могут, только не так, как у иноземцев, проклятьем по полнолуниям, а второй облик у них такой, а то и третий, четвертый, десятый — человеческой волей управляемый. Всякое бывает, разные у всех силы.

Только Вольга в былинах остался, а Божедар — здесь и сейчас есть. И не имя это, конечно, прозвище, кто ж имя-то постороннему человеку скажет?

И своя дружина у Божедара есть. Правда, называется оно сейчас не так, да оно и неважно, рыбу можно хоть как назвать, плавать она не перестанет. Оборачиваться не может он, ну так и не надобно пока. Своей силы ему с лихвой достанет, без оборота.

— Беда у нас, богатырь. Снова иноземцы на Россу войной пойти хотят. А не войной, так подлость какую придумают.

Богатырь и не удивился, считай, вся история Россы про то, как приходили к ним иноземцы, да тут и оставались, земельку удобрять, траву кровушкой поить. Чай, не первый поход, не последний.

— Могут они. А от меня что требуется?

— На Ладогу пойдешь, рощу священную там сохранить надобно. А еще — провижу, первый удар там будет. Какой — не знаю, а только чую, натянулось там полотно, вот-вот лопнет.

Божедар только плечами пожал.

— Хорошо. Сходим с парнями, потешим душеньку.

Велигнев улыбнулся довольно.

— Должен буду, Божедар.

Понятно, не о деньгах речь. И не о долгах.