Князь

— Что значит — бегут? — тихо спросил Батый. — Кто бежит?

— В... — Субэдэй запнулся, склоняясь ещё ниже. — Все бегут... Я сам слышал — они кричат, что встали мёртвые.

Слышал я уже это, холодея, подумал хан (1.). Обычай у них тут такой, что ли — мёртвым вставать? Не царство Распятого, а прямо-таки царство Эрлика... подумал он и укорил сам себя за очень и очень лишние под утро, в самый поганый час, час Быка, мысли. Но лицо его — юное, прекрасное, сияющее, как полная луна — осталось спокойным.

1. История с отрядом Коловрата, во время последнего боя с которым ордынцы кричали, что встали мёртвые.

— Давай посмотрим на них, воспитатель, — почти ласково сказал хан, не глядя ступая с трона на первую согнутую спину — он знал, что живые ступени сами собой образуются под его ногами, что точно так же возникнет, если надо, живая стена... или живой мост... или почти что угодно — и только новый сильный разум так не создать. Разума не бывает много. И хорошо, иначе, чего доброго, все вокруг стали бы делать то, что положено только ему — хану.

Стали бы думать...

...но этого же не может быть, потрясённо подумал он.

Этого просто не может быть, потому что этого не может быть никогда.

Совсем никогда.

Темнота была полна рёва... рёва бегущих, а не ясно отличного от него на слух рёва битвы. И плотный огненный клин неуклонно пробивался вперёд — как вбиваемый в живое испуганное тело клин стальной. Другие огни бросались навстречу — тут и там, много — но вперемешку и лишь затем, чтобы исчезнуть. И Батый представил себе, как ноги урусов втаптывают в грязь тех, кто только что держал эти факелы. Их не было жалко. Но это было непредставимо.

Лишь потом хан осознал, что урусам осталось пройти всего полперестрела.

Полперестрела до этого места. Где стоит сейчас он. До его шатра.

И что они пройдут эти полперестрела.

И что бегущих прочь от них — много больше, чем бросающихся навстречу урусам.

И что машины уже изрублены и горят, а значит — дальнейшая осада не имеет смысла.

И что всё решится здесь.

Сейчас.

Сзади подтащили походное кресло — бесшумно, Батый понял это внутренним чутьём. А ещё дальше кто-то — и вот как раз это было слышно очень хорошо! — уже истошно требовал лошадей, и скрипели колёса как минимум одной повозки.

Разбегались уже и у него за спиной. Но хан стоял неподвижно, таким же неподвижным взором глядя на огненный клин впереди-внизу.

Нет, это был не страх. Не страх, а изумление владело Батыем, когда он впервые в сознательной жизни крикнул:

— Остановите их!

Ему никогда не было нужды повышать голос, даже если кругом гремела битва. Его люди услышали бы приказ, даже если падало бы небо. Но сейчас... и то, что хан крикнул, поразило всех настолько, что какие-то ещё несколько ударов сердца никто не двигался с места. И все смогли услышать уже обычный спокойный голос:

— Остановите их немедленно. Я повторил дважды.

"Внимание и повиновение..." — привычно-успокаивающе зашелестело вокруг. Не разгибаясь, стремительно попятились на пять шагов, а потом развернулись и побежали вниз, к конями, темники. Батый провожал их взглядом, пока не зачавкали торопливо множество копыт — его слуги покорно торопились навстречу смерти, чтобы остановить её.

Так приказал хан.

— Злой город, — тихо сказал Батый, спокойно садясь в кресло.

* * *

Адучи, сына Бури, убил прямо около горящей боевой машины безумный русский поп-шулмуус. Он просто одним ударом страшной дубины размозжил голову вместе с маской жеребцу Адучи — и тем же ударом так достал сына темника в подвздошье, что выбил из седла с переломанными рёбрами и хребтом. Набросившиеся со всех сторон чэриги Адучи, преодолев страх, вздели попа на копья сразу с пяти сторон, но тот, клокоча льющейся на бороду кровью, двумя взмахами дубины обломил все древки — и никто из чэригов не смог потом рассказать, как они отомстили за своего господина. А поп лишь тогда повалился на горящий станок машины и там, в пламени, не выпуская из рук своего оружия, испустил дух...

Мангыта, сына Кадана, разрубил надвое стальной багатур — разрубил вместе с окованным чжурчженьской медью девятислойным щитом, вместе со вскинутым встреч удару дамасским зелёным клинком, подарком отца, вместе с хорезмийским булатным шлемом и аланским кольчужным доспехом, разрубил вместе с мощным телом и крепкой костью. Разрубил так, что упали на землю внутренности и вылилась вся кровь.

Кутлуга, молодого сына Бурундая, заколол страшноглазый мальчишка-ящерка. Его голубоогненный меч был длинён и быстр и славный Кутлуг, самый стремительный и ловкий среди всех своих сверстников, не успел даже понять, почему правый глаз вдруг лопнул огненной болью... а потом и в левом стало темно, а ещё потом — не стало ничего. Некоторые видели, как падал Кутлуг, но никто не мог бы поклясться, что хотя бы приметил, как колол своим мечом синеглазый...

...Василько вспорол мечом толстый войлочный полог шатра, пригнувшись, быстро протиснулся внутрь. Охватило тёплой вонью — жир, масло, пот... и прямо в глаза глянул растерянно одетый в одни штаны мальчишка. В дрожащей правой руке — факел.

— У... рус?!

Кругом были ещё мальчишки — кто уже привстал, кто ещё только открывал глаза, не понимая, что происходит, пытаясь разобраться на слух, что за шум снаружи. И были они одинаковые, словно необожжённые глиняные горшки... но этого — этого Василько узнал. Странность — далеко он был тогда, а князь разглядел лицо и запомнил его. И вспомнил сейчас.

И ударил по этому плоскому, словно бы безликому, лицу — кромкой щита, продолжая то самое движение, которым он миг назад — сколько можно увидеть, вспомнить, понять и сделать за миг!!! — проник в шатёр.

И лицо сломалось и потекло кровью, прежде чем исчезнуть куда-то вниз.

Василько, делая шаг вперёд, безошибочно наступил ногой — и раздавил корчащемуся врагу горло.

Следующим ударом — мечом — он зарубил второго, метнувшегося к оружию на одной из опор. А потом уже просто рубил, не глядя, не слыша, не думая — как рубил бы, окажись он в логове упырей, набитом их детёнышами... и где-то в глубине головы слышал, как звонко и страшно, торжествующе поёт на незнакомом языке меч... и, задыхаясь от отвращения, выскочил наружу, собираясь кликнуть дядьку, чтобы поскорей решить, как уходить назад, в город, всё сделано, даже больше, чем всё — сделано и это — это, наверное, побед...

...навстречу ему хлынул яркий свет. Прямо с неба.

Это было майское солнце, первое настоящее майское солнце этого года — и сразу весь мир вокруг ожил, загорелся бесчисленной юной зеленью травинок и листиков, и золотом сияли на склонах холмов незатоптанные одуванчики, словно отвечая отсюда, с земли, небесной лазурной голубизне.

И всё-всё-всё вокруг было видно.

И только теперь, в свете весеннего утра, ордынцы по-настоящему поняли, как мало проклятых, страшных урусов. И как бесчисленно много их самих.

Они поняли это...

"Травень — май. В мае — маяться, — подумал Василько, роняя вконец разбитый щит. И подумал ещё: — О Солнце, жестокое Солнце! Зачем ты так жарко пылаешь?! — и ещё подумал: — Дедушка, я уже близко. Иду, отец."

Страшно не было, только немного тоскливо — ведь он уже почти поверил, что всё ещё может окончиться хорошо. И — болезненным светлым проблеском — вспомнилось, что там, дома, в горнице, стоит почти готовая игрушка-лодья, которую он старательно отделывал, чтобы пустить по одному из ручьёв...

Дядьку он звать не стал, но тот словно из-под земли вырос рядом. За ним — двое уцелевших дружинников.

Василько указал им на гордо вознёсшийся на холме — совсем рядом! — бело-золото-голубой шатёр. Реяли около него по ветру разноцветные хвостатые бунчуки. И сидел — расслабленно-презрительно — в роскошном кресле окружённый заметно колеблющейся толпой каких-то разноликих и разно одетых существ юноша. Безоружный. И в этом тоже могло бы быть презрение, если бы не сбегавшие вниз по склону навстречу русичам сверкающие доспехами поверх дорогих голубых одежд багатуры.

Десятеро. И ещё один стоял чуть выше, глядя за спину, на трон и шатёр.

Василько бросился им навстречу первым. Отпихнув ногой щит и левой рукой выхватив длинный нож. Уже не глядя по сторонам и ни о чём не думая — кроме тех пятидесяти шагов — до подножья холма и вверх по склону — которые отделяли его от чуже-красивой недвижной куклы на сверкающем троне...

...Субэдэй понял вдруг, что спешить некуда, что схватка сама идёт ему навстречу. Из пяти урусов трое лежали мёртвыми. Но мёртвыми лежали и семь багатуров его личной охраны, а ещё троих четвёртый урус, рыча по-звериному странное слово "перрррун!", оттеснил в сторону... и они... о Высокое Синее Небо, они — отбивались! Трое отбивались от одного!!!

А пятый урус — без щита, невысокий — стремительными волчьими прыжками мчался к нему, к Субэдэю! И на миг темника охватило оцепенение. Словно урус имел право подойти — и убить.

Но Субэдэй прогнал слабость усилием воли. Урус нападал не на него.

Урус хотел добраться до шатра — там, за спиной, выше по склону холма. А он, старый Субэдэй, был всего лишь досадной помехой на этом пути.

Ну что ж.

Меч уруса ударил с такой силой, что Субэдэй отшатнулся... и послышался ему торжествующий звонкий крик вражьего меча. Следующим ударом урус едва не пропорол Псу бок — ножом, целя между пластинами доспеха — и отскочил горностаем, уходя от аланского меча Субэдэя. И снова прыгнул вперёд. Молодой, понял Субэдэй. Нельзя тянуть, задохнусь, и он меня приколет, они тут ловко колют мечами. Эххха, ста-рооость...

Он достал уруса прямо в лицо — крепко достал, одним из тех приёмов, которые берёг и использовал редко, а учить никого им не учил... кроме юноши за спиной. Урус отлетел на спину, но тут же кувырком ушёл из-под добивающего страшного удара сверху, сам едва не подрубил темнику ногу, сбросил шлем — смятая маска сберегла лицо, но теперь мешала смотреть. И тут же опять бросился вперёд — даже не оглушённый!

А там, ниже, всё уже было кончено. Двое (всего только двое!) багатуров стояли над завалившимся в грязь урусом — но убили его не они, чуть ниже по склону холма держали луки трое или четверо подоспевших простых воинов, чьи стрелы вошли в спину воина, пробив на коротком расстоянии доспех.

— Брось оружие, — сказал Субэдэй спокойно, сделав два шага назад. урус тоже остановился, часто, быстро дыша. Он отдышится раньше... но старый полководец теперь уже видел и знал, что победит — и восхищался своим противником, и говорил всерьёз, а не покупая этой хитростью себе лишние мгновения для отдыха. — Я клянусь тебе, что дам пощаду. Тебе не будет никакого позора и поношения, потому что я сделаю тебя своим пленником и ты будешь жить в чести. Ты очень храбр.

— Не трать слов, старик, — ответил урус. — Ты выучил наш язык, но так ничего и не понял.

— Я убью тебя, — с грустью даже предупредил Субэдэй.

Урус улыбнулся, сверкнув белыми, волчьими зубами:

— Всех нас не убьёшь, хоть век бей — жилы не хватит.

И тогда Субэдэй искренне произнёс невозможное:

— Будь мне сын.

— У меня есть отец, — ответил урус.

И — прыгнул вперёд...

...Мальчик — только теперь Субэдэй не просто видел, но понял, что это всего лишь мальчик, и мальчик не столь уж больших лет — лежал на спине в кровавой грязи, и его откинувшаяся назад голова без шлема погрузла длинными русыми кудрями в текущую чужой кровью канаву, след от колёс повозок. В правой руке, в боевой рукавице, убитый сжимал нестерпимо сверкающий, без единой щербины (глазам не верится!) меч, в левой — нож.

Синие глаза смотрели в небо — упрямо и сурово, как у взрослого воина.

"Он утонул в крови убитых им врагов," — вдруг подумал Субэдэй.

Темник не видел — он только почувствовал, тело его само собою передёрнулось — как над погибшим князем склонилась она.

Смерть...

...Отойди от него, спокойно и повелительно сказал вышедший из холодного сияния зеленоглазый витязь и простёр блестящую металлом руку над телом князя Василько. И разрешённая от обещания службы мёртвому князю Смерть, огрызнувшись бессильно, пошла подальше — юлить и кружить над полем...

Одетый в сталь багатур ещё жил. Те, кто стоял вокруг него, не осмеливались подойти ближе и хотя бы наклониться к телу, но Субэдэю не пристало ничего бояться и он (болело всё тело), неловко опершись на клинок, присел рядом с врагом.

— Кто он был? — спросил Субэдэй умиравшего уруса. И мотнул головой в ту сторону, где лежало тело мальчика-воина.

Бородатый светлокожий богатырь какое-то время молчал, тяжело дыша. Субэдэй даже думал, что его вопрос не понят. Но урус сжал левой рукой, кольчужными пальцами, висящий на шее прямо поверх брони многолапый странный крестик и усмехнулся, поведя красными от крови усами:

— Он был наш князь, довольно с тебя и этого.

И перестал дышать...

...А битва всё ещё не хотела утихать. Тут и там козельчане — поодиночке, по двое-трое, небольшими кучками — отбивались от опомнившихся, разъярённых собственным недавним ужасом, бегущих со всех сторон степняков. И высился на трёх холмах онемевший, недвижно глядящий на гибель последних своих защитников, Город.

Потом он начал заниматься огнём.

Сперва огонь родился в одном конце. Потом — в другом, и алые колеблющиеся руки потянулись навстречу друг другу. Озорными белками запрыгали струйки пламени по стенам и по крышам домов... и вот уже посреди широко расплеснувшегося моря пламени стоит один только Кремль... но через полсотни ударов сердца и он вспыхнул — вспыхнул так, что рыжий тугой столб подпёр небеса.

Ни из одних ворот не вышел никто.

Ни единый человек.

Ордынцы долго стояли на берегах рек и на раскисшем, грязном поле, на котором уже и не видно было следа от затоптанного тракта. Стояли молча, и подходили новые, и тоже стояли молча, лишь изредка щурясь или на миг отворачивая голову — даже тут, за перестрел от стен, несло ужасающим жаром чудовищного костра, в который превратился Козельск. Никто не приказывал им уйти.

Лишь когда солнце поднялось в зенит и стало греть совсем по-летнему, и померк в его свете козельский пожар — они ушли сами. Сперва — в свой уже снова по-деловому зашумевший стан.

А вечером, закончив грузить на повозки своих (у каждого — старательно расстёгнут ворот, чтобы не было помехи отлетающей душе, и насчитали тех своих без малого четыре тысячи, да вдобавок никто не знал, сколько тел сгорело в Козельске!), и побросав в реки мёртвых урусов (отрубленные головы хан повелел со всем тщанием схоронить отдельно, в овраге и несторианский священник прочёл над ними нужные молитвы) — ушли совсем.

* * *

Говорят ещё, что меч юного уруса Субэдэй хотел забрать себе, но стали посещать великого полководца и воина столь страшные сны, что он велел бросить меч в одну из русских рек. И говорят ещё, что в воздухе обернулся меч голубой ослепительной стрелой и ринулся на закат, и весенний гром грянул-рыкнул: "Эркассе!"