Человек, которого нет

Я подумал, что девушка в мешке — моя душа, моя память; и маньяк, убивающий ее — то, что я сделал с собой, чтобы не быть. А теперь я смог вырвать из забвения совсем малую часть разрозненных воспоминаний...

И тут случился чик-трак.

Сейчас, когда я это записываю, на глаза наворачиваются слезы к себе самому, несущему разобранные, бесполезные ребра своей души куда-то — куда?

Это я никак не доберусь туда, где смогу... что? Получить помощь? Найти защиту?

Никак не доберусь туда, куда должен добраться.

И больше я ничего не знаю об этом.

От автора

На самом деле эта запись из дневника должна бы появиться в другом месте. Там, где герой уже гораздо больше знает о себе благодаря достижениям современной психологической науки и техники: "смог вырвать из забвения совсем малую часть разрозненных воспоминаний". Но так же как трудно ему приближаться к тем страшным местам, так же трудно и мне. И вот, чтобы не было соблазна совсем уклониться от исполнения долга перед своим героем, я помещаю здесь, не по порядку, запись сна, случившегося позже. Теперь уж придется как-то его объяснить и ради этого — рассказать все.

Мой герой — человек далеко не экзальтированный, а как раз наоборот. Не могу назвать его последовательным материалистом, ведь он католик и несколько лет дисциплинированно посещал воскресные службы в храме. Но он не суеверен и не склонен к вольной мистике, а в христианское представление об устройстве мира никак не укладывается история с "переселением душ", "реинкарнацией" или "памятью о прошлой жизни". Воскресение мертвых ожидается во плоти, массово и только после Страшного суда, а не как попало, в кого попало, когда попало...

А попало вот так. И он очень долго не решался даже искать доказательств реальности происходящего, не говоря уже о том, что неизвестно вообще, где их искать. До сих пор неизвестно, что происходит с душой — ну ладно, с сознанием, — после смерти физического носителя. Есть различные мнения на этот счет. Для одних это вопрос веры, для других — вопрос неверия, то есть той же самой веры, только в обратное. Одни фантазируют, что жизнь после смерти есть, другие так же фантазируют, что жизни после смерти нет, но доказательств нет ни у кого. Мой герой придерживался на этот счет общепринятых в христианстве взглядов. "Померла так померла", жизнь — это билет в один конец, в конце пути ждет не пересадочная станция, а переход на новый уровень.

И вдруг он обнаруживает некоторые признаки того, что уже был.

Не может быть, говорит он.

Но оно есть.

Никто не может ни подтвердить этого, ни опровергнуть так, чтобы он мог поставить точку и успокоиться. Сколько раз он говорил себе: это все ерунда, забудь. Помогало ровно до следующей мысли: а кто же я тогда, если я все-таки не она, а я ведь не она.

И ведь к психологу с этим не пойдешь, потому что, ясное дело, психолог направит к психиатру, а там пошло-поехало... Он не хотел такого поворота. Да и зачем бы ему мог понадобиться психиатр, если во всем остальном, кроме этих несговорчивых сомнений в собственной сущности, он чувствовал и осознавал себя совершенно нормально? Все-таки со временем решился. Ходил к психотерапевту, но в основном с другими проблемами, их у каждого достаточно, не обязательно такие. Да, упоминал о том, что подозревает что-то такое... Но до главного дело не доходило.

Надо же было что-то с этим делать в конце концов.

Выписки:

"Одиночество обусловлено не отсутствием людей вокруг, а невозможностью говорить с людьми о том, что кажется тебе существенным, или неприемлемостью твоих воззрений для других".

Карл Густав Юнг

Записки сумасшедшего: Память нема

Об этом говорить очень трудно. Даже то, что кажется очевидным, что знаешь всем собой, разумом, чувствами и телом, в чем не сомневаешься — невероятно трудно называть вслух. Непроизнесенное, оно неприкосновенно и неподсудно, неуязвимо. Произнесенное — становится беззащитным перед узаконенной обыденностью, и вместе с ним становишься беззащитным ты сам.

Кто я, если вслух говорю, что жил и умер сорок лет назад и теперь снова живу каким-то непонятным мне самому и неупомянутым в науке способом? Кто я, если утверждаю, что я не просто женщина, оказавшаяся мужчиной, не просто мужчина, родившийся в женском теле, а вообще другой человек? Кто я, боже мой, если говорю о подробностях моей жизни там и тогда, как о чем-то обыденном, естественном, естественном? Например, о том, что я в этом теле не родился. Когда она родилась, я жил далеко, я еще был жив. И жизнь моя имела конкретные очертания и детали, я был, как бывает всякий живой человек — материален и конкретен, у меня были свои привычки и вкусы в еде и одежде, предпочтения и слабости, со мной что-то случалось и происходило, я что-то делал и бывал доволен или недоволен тем, что у меня получалось и тем, что мне причиняли. Мне было бы намного проще воспринимать это как реальность, если бы у меня было что-то оттуда. Не предмет, конечно. Через тот свет багаж не доставляют...

Но, может быть, какой-нибудь навык, умение, знание. Или хотя бы простая бытовая память.

Я так долго не верил в себя. То есть, мне некуда было деваться от понимания, кто я есть, живущего непрерывно в самой глубине меня, но я отворачивался и отмахивался от этого знания, потому что так не бывает. Я не верил, и я не могу сказать точно, зачем я пошел к М. Пожалуй, я хотел добраться до хоть какой-нибудь точки равновесия. Двойственность изводила уже невыносимо, я потерял всякую надежду успокоиться, остановиться хоть на чем-то.

Я есть.

Но так не бывает.

Но я же — вот он, я есть!

Но так не бывает...

Я хотел остановить этот бег по кругу. Совру, если скажу, что был готов остановить его в любой точке. Я страстно хотел подтвердить свое "я есть". Но я понимал, что никогда никаких доказательств реальности своего существования там и тогда — а, следовательно, и здесь и сейчас, — я не добуду... Хорошо, хорошо, пусть мне докажут, что меня нет, но так, чтобы мне по силам было с этим согласиться, то есть так, чтобы я сам увидел, что меня нет.

Интересно, на что я рассчитывал, кем собирался оказаться, если не собой?

Может быть, ею, той самой женщиной, которая жила здесь раньше.

Я этого боялся.

Для меня это было как смерть.

Но я, кажется, очень честный и очень отважный. Я был готов пойти и посмотреть, что же там...

Но одно дело думать об этом, планировать визит к психологу, даже произносить разнообразные варианты вступительной речи. Наедине с собой. Самому себе.

Но сказать это другому...

Мучительные попытки заговорить об этом, описать увиденное, сквозь уверенность, что мне не поверят, потому что поверить невозможно. Это смущение и робость, и ты кусаешь губы и чувствуешь, что слезы подступают слишком близко к глазам. Это бессилие и страх.

Это как признать, что ты всерьез в это веришь — и тогда ты либо наивный дурачок, либо совсем больной безумец.

Об этом не говорят вслух.

Но что же делать, если в том месте, в то время — не только счастье и удача, там еще и боль, отчаяние и настоящая беда.

И эта боль совершенно настоящая, неподдельная. И мне нужна помощь, как настоящему.

Если я решу говорить об этом с психологом, мне нужно будет сказать это вслух.

Как это будет?

"Доктор, меня пытали и убили в семьдесят третьем... или в начале семьдесят четвертого, я не уверен. Кажется, у меня ПТСР, доктор. Вы можете мне помочь?"

И я молчу...

Неокончательный диагноз: Превратности метода

Итак, как помним, мы договорились, что это — фантастика. И в рамках этой договоренности я пытаюсь правдиво рассказать об этом человеке, вернее — представляю его собственные попытки правдиво рассказать о себе.

А ты, читатель, у тебя своя голова на плечах, сам решишь, чему верить, а что счесть галлюцинацией или злонамеренным обманом.

Итак, я продолжаю.

Представьте себе, что однажды Лу набирается храбрости... Да нет, что уж там, храбрости ему всегда хватало. Он только не верил, что это возможно: прийти к психологу, рассказать об этом — и не быть записанным в психи, и не оказаться втянутым в разговор про эзотерику. Рассказы о том, что так бывает, что есть прошлые жизни и память о них, приносили временное облегчение. Он вполне мог допускать, что так бывает. Вполне возможно. А бывают и сумасшедшие. Как понять, сам ты — действительно не псих? Вот этого-то он как раз и не знал: как понять.

Но все-таки он решился и заговорил об этом со своим терапевтом, назовем ее Анной. Он не сразу отважился признаться в этом... признаться в самом себе. Но когда признался, уже не отступал.

— Пожалуйста, имей в виду, что ты работаешь не с ней. Это я пришел на терапию. Это я твой клиент.

— А в чем разница?

И он затруднялся ответить. В чем может быть разница? Она это она, я это я. Как еще?

Он боялся, что это сумасшествие, психическая болезнь. Но когда Алиса сказала, что он не похож на больного — а он мог верить ей, потому что образование у нее было вполне соответствующее, — он как будто испугался еще больше.

— Почему это страшнее? — спросила Анна.

— Ну, если я псих, то это не лечится. А если это просто психологическая защита, значит, ее можно убрать...

Для него это значило "и я умру".

Этот разговор произошел за два года до того, как он позвонил в дверь к М. Вся его тоска и неуверенность, связанные с Вальпараисо, вместе с отчаянием и одиночеством оставались при нем.

С Анной они работали в основном не про это — человеку, который проходит личную терапию, есть о чем поговорить с терапевтом. У Лу тоже было много такого. В конце концов, он жил, жил по-настоящему, здесь и сейчас, и у него хватало проблем. И он много и усердно работал — как в группе, так и на личной терапии. Со временем он понял, что решает ее проблемы, той, которая была здесь раньше. Ее печали и потери, ее боль, ее несчастье, ее детство и ее жизнь — вот о чем он говорил с терапевтом. И боялся, отчаянно боялся, что однажды ее раны будут исцелены — и что тогда? Если он и правда всего лишь ее психологическая защита, то он уже будет не нужен тогда, так? И исчезнет.

Но все не исчезал и не исчезал.

И когда однажды почувствовал, что добрался до своей собственной проблемы, это было потрясающее ощущение. Разница казалась тонюсенькой, как угол в один градус — но на значительном расстоянии приводила к существенным различиям в характере и жизненных подходах. От нее требовалось делать все на отлично, а лучше — просто быть отличницей. Этого было бы достаточно. Впрочем, ей, не удавалось и это. Но он — он должен был быть лучше всех. Не сказать, чтобы он был успешнее, чем она. Но у него была другая задача. Другие проблемы. Она и представить себе не могла то море стыда, в которое он погрузился, добравшись до себя. Ей не было стыдно от своих неудач, ей было печально и одиноко. Он каменел от стыда. И это было как минимум забавно — обнаруживать и сравнивать.

Порой он все-таки возвращался к теме свой двойственности, особенно когда ее проблемы были в целом разрешены, и он остался один на один со своими. Он пытался рассказать о том, что было ему тогда доступно.

— В этой истории есть как будто бы две части... Одна — прекрасная, про счастье, радость, успехи... любовь...

— Ты помнишь, когда и как она очаровалась Вальпараисо? — спрашивала Анна.

И он принимался думать, думать. Как? Когда? Она?.. В самом деле, ведь это могут быть ее фантазии...

И вот он узнал, что есть способ, который помогает поднять "забытую" память, которым работают с тяжелыми травмами, достаточно "протокольный", достаточно "инструментальный" и "технический", но без химических веществ, без внушения, без изменения дыхания. Сейчас не важно, какой именно способ — достаточно того, что Лу он внушал доверие именно своей техничностью и протокольностью. "Настоящий научный метод". Лу предположил, что если "там и тогда" что-то действительно было, если и в самом деле это отрывочки настоящей памяти просачиваются сквозь время и пустоту, то этим способом можно их добыть точно так же, как добывают вытесненные воспоминания травматиков. Или наоборот, с помощью этого метода можно выявить, какие здешние травмы прикрываются такими символическими картинами.

С другой стороны, ему было уже настолько плохо в вынужденном молчании и одиночестве: тоска и неопределенные, бесформенные страхи, отголоски отчаяния и горя душили его, разрывали его тело, причиняя почти физическую боль. Он все больше замыкался и отдалялся от людей — даже от близких. Особенно от близких. Так и происходит с человеком, которому не с кем разделить свое горе, не с кем даже поговорить о нем, обычное дело. Он понимал это, и ему не нравилось то, что с ним происходит, не говоря уже о том, что это было просто тяжело.

Наконец он узнал о способе, который показался ему заслуживающим доверия, нашел специалиста, практикующего в этом подходе, пришел на прием. Я хочу знать, сказал он. Я хочу уже что-нибудь знать наверняка, и мне так тяжело, что почти все равно, в чем я смогу быть уверен. В том ли, что это было на самом деле, или в том, что это игры сознания и бессознательного, психологические защиты, фантазии, глюки... Лишь бы знать определенно. Лишь бы остановить эти качели: я есть — меня нет — я есть — меня нет — а кто я тогда?

Пусть что угодно, лишь бы что-то одно.

Когда-то потом он показал ей записи сессий, которые он прилежно вел. В них он называл ее М. Этот инициал не имел никакого отношения ни к ее фамилии, ни к имени. Почему так, спросила она. Я называю тебя Мелани. Почему? В честь Мелани Кляйн. Но почему? — удивилась она. Он пожал плечами. Тебе идет.

Но позже он думал о ней просто: М. И еще позже усмехался: как у Джеймса Бонда.

Он приходил и садился на стул, М. садилась на стул напротив, брала ручку — такую обыкновенную, которой пишут в тетради. Ручка у нее была белая с синим прозрачным "хвостиком" на конце. Из окна за спиной в синий хвостик попадал свет — получалось, как будто зажигается синяя искра. В первый раз М. случайно взяла эту ручку: просто была ближе. Потом Лу попросил, чтобы была эта ручка. Для него это было как тайная шутка, невинная проказа, намек на фантастический телесериал. Как будто в руках у М. оказалась ультразвуковая отвертка Доктора Кто. Лу и стал называть ее "отверткой". Это было правильно: инструмент. Вскрыть мозг, развинтить каркасы и решетки, извлечь чудо из обыденности, выковырять тайну.

Первые две или три встречи он не записал — потом жалел об этом, но что уж теперь. В дальнейшем он скрупулезно, насколько мог, записывал отчеты: все, что мог вспомнить о происходившем в сессии, все свои ощущения, эмоции, приходившие мысли и возникавшие перед внутренним взором картинки, порой мимолетные и хрупкие, как слюдяные лепестки, порой навязчивые — не отмахнешься, не оттолкнешь... Все, что только мог, он записывал в тот же день или на следующий.

А в первые дни он просто растерялся. Может быть, он и надеялся на то, что его "воспоминания" окажутся подлинными, но уж никак не рассчитывал на это всерьез.