Кузнец. Часть 1 - Золотая Орлица

— Понятия не имею. А что, у нас время ограничено? Как, кстати, вернуться?

— Не догадываешься? Умереть. Главное — чтобы мозг не был разрушен до смерти. Постарайся на камни не падать и под пушечные ядра голову не подставлять.

— Знаешь, я как-то не готов! Какие еще ядра — сюда порох-то пока не дошел! Надеюсь, ты меня заставить не можешь?

— А ты еще не понял?! Нет, конечно!

— Не злись, хотя я только рад. Вот что, а скажи мне — почему ты психовать начала? Не смогла еще подождать, спецназ? Тебе не жмет, не каплет. Или ты меня опять 'разводишь'?

— Я... я не думала, что так будет.

— 'Не думала'? А причем тут думание вообще — вас разве не учили? Ты же говорила, я уже пятый?

Она помолчала.

— Радуйся, что умный. Я пока сидела тоже задумалась. Никого из них я не слышала, никого из них нам не показали и ничего не рассказали.

— Ого... Тебе сколько лет?

— Двадцать три, считая год в твоем времени.

— И тебя учили с... какого возраста?

— С пяти. А что?

Да ничего, солдатик в меру стойкий, которому кажется 'втерли лажу'. А он и не задумывался.

— Может быть, ты просто не вся память и сознание?

— Ты себе это как представляешь? Я одна рука и один глаз — а мозг в другой 'ветке'?

— Для меня и перенос сознания — чудо. Тебе не кажется, что тебя 'подставили'?

— Нет. Уже не кажется. Я в этом уверена.

— Прикольно. Ладно, живем дальше. Все, спать пора. Не говори, пока вокруг народ — а то еще отвечу сдуру, сожгут поди.

— Ладно. Спокойной ночи. Будешь говорить со мной? Больше... больше ничего нет. Оказывается, смотреть и слышать — мало.

— Буду. Спи.

Девушка... ну по-здешнему, наверное, женщина, пришла как раз чуть после полудня, когда Тома задремал в тенечке за кузницей, а я пошел за корзиной угля.

— Тома?.. — вместо Тома появился я.

Выражение лица у нее моментально сменилось с 'Помогите бедняжке' на 'Вот только тебя мне и не хватало'. Ну, извините.

— Подкова? Нож? Топор?

Из набора 'Чай-кофе-потанцуем' ничего нет.

Помявшись, девица вынула таки из тряпочки литую медную пряжку. Пряжка овальная, в середине перекладина, язычка нет. Я бы сказал богато живет девушка, но пряжка была сломана — поперечина отломилась с одной стороны. Рисунка на пряжке не было, довольно толстая — сверху почищена, в уголках зелень. Не новая.

— Ты? — я хотел спросил "Чего ты от меня хочешь?", но словей у меня мало.

Девушка выдала что-то, в чем я выцепил только 'сломана', 'пояс' и 'Франсуа'. Очаровательно.

— Ковать можно испортить Тома нет?

Грамматика Анри-дурачка. Машет рукой — я так понял, не жалко? Прощение получить всегда проще, чем разрешение.

Посмотрим, что мы можем. Можем перелить — но форму еще как-то делать надо, и качество поверхности будет аховое. Паять? Припоя нет... Но нам же можно ее портить?

Я отправил пряжку в горн и стал качать мехи. Медь становится пластичной куда быстрее железа, так что к тому времени, когда женщина забеспокоилась о резких действиях дурачка — я уже выхватил клещами пряжку и на присмотренном заранее выступе (которые тут за просечки) слегка прижал пряжку по центру с двух сторон. Поперечина наложилась на борт, чего я и хотел. Теперь поскребем клещами — и разогреем еще раз. Баба уже орет, но хоть под руки не лезет.

— Дурак, что ты... -, чего-то там я не понял. — Тома...!

Вытащил и обстучал на плоскости с двух сторон — хорошо обстучал, на совесть. Заодно слегка согнул. В воду совать не будем, точно развалится.

— Анри, что творишь?! — о, батя проснулся.

— Нет железо. — пожал я плечами. — Нет нельзя.

Пока Тома не нашелся, что сказать, я помахал пряжкой в воздухе и пошел к кругу. Вообще-то было страшновато — медь-то непонятно какая, кто его знает, что там намешалось. Сейчас вот рассыпется, и что врать будем?

Обточив слегка пряжку, я повернулся к ним, показал и изрек.

— Надо... тереть... на кожа.

Тома вернул на лицо угрюмо-спокойное выражение, забрал у меня пряжку, осмотрел пряжку и выдал девке со словами.

— Одно денье. У нас кожи нет, натирай сама.

Та ошарашенно уставилась на пряжку в руках. Теперь та напоминала бабочку. Надо было еще просечки сделать — да нечем. Но и так, после очистки я считаю смотрелось неплохо. Я смотрел на своего первого заказчика и самодовольно думал, что вот такой вот обалдевший вид — это наиболее правильно, особенно для заказчицы. Самодовольство Тома пресек — дождался, пока девица отвернется и выдал мне подзатыльник. За самоуправство. Да ладно, он и сам 'поплыл' — я ж вижу, у него губы гнулись.

В тот день пришли мужики ее домой, сели вечерять. Тома, хлебом остаток собрав, и буркнул.

— Будем завтрева, значит, подкову ковать. А то эва, мельничихиной ятровке сам сегодня пряжку починил — слышь, мать?

— Я починить!

— 'Починить'... Ты б её еще веревкой связал. Ладно, хорошо вышло. Молодец.

Матушка так на лавку и села. Истинно, истинно чудо Господне!

Халява кончилась. Оказалось, у нас раньше все было тихо и спокойно! Сейчас народ пошел потоком — сбор урожая подходит к концу и вот теперь они поперли... Другим словом это не называется.

— Анри, что с серпом Одноглазого? Тот, что с отколотой ручкой?

— Готов. Это.

— ЭтоТ.

— Да. этот.

Тук, туки-тук, туки-тук, тук...

Количество переколоченных — ладно, назовем это перекованных — нами железок моему учету не поддается. Каких только уродцев мне не довелось увидеть! Каждая железяка служит до полного истирания. Такое впечатление, что даже немного больше. Надо сказать, что железки просты. И технология, в целом, тоже — нагрел, отколотил, раскалил — как правило, кончик или кромку — остудил в воде, подогрел — остыло... Ну и все. Затачивает народ, как правило, сам. Как умеет.

Туки-туп, туки-туп, тук...

Все сложнее с 'крупной формой'. За неё Тома долго торгуется, а потом мы еще дольше прилаживаемся ко всем бугорочками и впадинкам побитой наковальни. Лемех плуга, например, занял полдня. Принимать его заказчики явились аж вчетвером.

Тук, туки-туп, туки-туп, тук, тук...

Мы засыпаны окалиной и золой, руки у нас обоих в метинах от осколков. Я сляпал себе замену наушников — по крайней мере, уши у меня теперь не обожженные. Мехи качаю ногой, повесили два сразу на рычаг — модернизация! Эффективность!

Хр-р-щ-щ-щ... — Заточной круг. На такой частоте вращения — звучит омерзительно.

С чем все непросто — так это с ножами. Большинство из них длиной две-три пяди. Проковываю их, я примерно выводя форму. Тома, если успевает, правит окончательно, заодно проверяя меня. Надо сказать, у него и тут есть чему учиться. Без рисунка, без линейки, без измерений — линия кромки у него получается почти ровной.

Два-три раза приходили со сложными ножами. Они, похоже, гораздо дороже. Своеобразный бутерброд — снаружи обычное мягкое железо, определяющее форму. А вот в центре — стальная полоса, формирующая кромку. Сталь (да-да, именно сталь) там углеродистая, хрупкая. Причем у каждого в этой стали что-нибудь свое, потому что науглерожено где густо — а где и пусто. Вот с ними все непросто — их тут и точить непросто, и восстановить щербатую кромку еще постараться надо.

На таких-то ножах меня Тома-кузнец и учит уму-разуму, как умеет.

Перво-наперво я ошибаюсь,конечно, с отпуском. Тома, зная что так оно и будет, следит — и выдает мне ценные управляющие подзатыльники. После чего он проковывал полосу строго сам. С закалкой все еще смешнее...

Приходит надысь мужик, приводит парня лет одиннадцати. Тот стоит, мнется, а Тома с мужиком торгуются — мужик желает новый серп, взамен оставшегося огрызка, но остаток вносит не деньгой, не продуктами, а...

— Так он может не рыжий?!

— Да как не рыжий, ты что, Тома?!

— Дак ведь вот в русый жа...

— Ты глянь! Во!

— Батя — ноет парень. — Мне бы...

— Стой, неслух, спокойно!

— Ну, я не знаю... — почему-то у меня такое ощущение, что Тома-кузнец время тянет.

— Как есть ты, кузнец, ирод-царь и мытарь!!!

— Коли согласен — на.

И выдает ему грязную крынку какую-то. Парень хватает крынку и, зажимаясь, убегает за кузню. Сговорились на наваривании полосы на старый нож. А хотел мужик новый.

— Батя, — спрашиваю уже я. — Это что?!

— Т-с-с! Для закалки первое дело, чтоб, значит рыжий!

Да. Это оно.

— Это он что — не выдерживает мой внутренний голос. — Вот в этом самом....

— Очевидно, да.

— Бу-э-э...

Работаем, в общем. Надеюсь, и зарабатываем.

Сел Тома к стеночке и глаза прикрыл. Год какой-то непростой, Господи... Не платят. Только-только шеваж и долю общинной тальи выплатить. На прокорм и половины зерна не вернули... Дидье еще не набрал заказчиков, чтобы требовать — а ему надеются не заплатить. Что и делать-то?

— Батя? Ты чего тут?

Сыночка. Говорит теперь, и в кузне ловчеет день ото дня — не в пример тому Дидье.

Пойду по деревне пройду. Долги собрать.

— Помочь есть надо?

— Нет. Работай...

Ненавидел Тома просить. Ненавидел — с детства. Но отдавать долю скоро, да когда и кушать-то надо?

Да только не к удаче видать пошел.

— А, Тома, да ты заходи!

— Мне бы, как эт, вот...

— Да ты ж не про за дела, свояк!

С полчаса проговорили — а зерна так и не дал.

— И чо? А нету пока. Ты на той седмице заходь, там и отдадим...

И на той седмице тоже было.

А совсем уж сдался когда дошел до Жана-бондаря. И ведь кто-то, а уж он-то! Вроде и согласился.

— А. Ну сейчас, поищем-поскребем...

И куда-то в амбары ушел. Постоял Тома, потоптался. Походил. Так уж и полчаса прошло — нету никого. Ну, заглянул в дом — а там только средняя их, Мари, по хозяйству хлопочет.

— Поздорову, добрая девица. Хозяин-то, Мари, куда на дворе пошел?

— Так ведь... На покос они уехамши. Еще полчаса как...

Невесело Тома походил. Попусту.

Пошел батя долги собирать. Да вернулся не солоно хлебавши — кстати, это тут не шутка. Соль, фактически, местная разменная деньга. Меди-то нет.

— Батя, почему они не платить? Мы плохо работать?

— Нет... Просто думают кому платить. Мне или... Дидье.

— Кому?..

Батя воззрился на меня. Кажется, я должен этого человека знать.

— Не знать. Плохо... — я похлопал по голове.

— Не помнишь?

— Не помню.

— Подмастерье был... да ушел в тот самый день.

Ага. Ситуация проясняется. Селяне решили, что раз есть второй кузнец — первому можно и не платить. Сэкономить. Я смотрю, некоторые решения переживут века.

— Не платят? — спросил бесплотный голос в голове

— Хуже. Мы ж тут натурой рассчитываемся, в основном...

— А почему хуже?

— Потому, что эту самую натуру мы как минимум едим, и в магазине ее не купишь. Нет магазина. Ведь не просто жрать хочется. Хочется с голодухи не помереть... Тут понятия о социальной помощи никакого нет.

— А зачем тогда деньги? И откуда они у остальных?

Действительно хороший вопрос. Откуда?

Скрип фургона с мебелью раздражал. Поговаривали, что от перегрузки — однако, опыт показывал, что два фургона это дороже и ничем не лучше. Приходится чаще вытаскивать то один, то другой из грязи на разбитой конным конвоем дороге.

— А кроме того, Ваша Светлость, пять куриц, семьдесят пять яиц....

Разговор этот повторялся — с точностью до количества куриц — уже в пятый раз. Шевалье де Брие, капитан конвоя, как-бы ни к кому не обращаясь, начинал рассуждать о надлежащем снабжении. С примерами, кои обосновывали и подтверждали тезисы о необходимости содержания на довольствии не менее чем... Число менялось. После описания двух мелких стычек следовало описание нападения на конвой у ущелья. При этом как-бы незаметно объяснялось, что помимо героизма дело в умелом планировании. Которое было сделано понятно кем.

В этом месте кастелян Бертье не выдерживал и начинал напоминать, во что обходится содержание отряда. И гарнизонов. Как правило, каждый воин хотел, ну как минимум, жрать!...

Сомнительное развлечение. В вассальных землях можно было хотя-бы поохотиться, но сейчас до замка оставалось не более дня пути, а на своих землях рисковать урожаем Его Светлость не желал. Что не добавляло ему веселья.

— Де Брие. — вдруг прервал он спор, в который ранее не вмешивался.

— Да, Ваша Светлость?

— Скольких ты хочешь добавить в роту?

— Э-э-э... Двадцать человек, Ваша Светлость!

— А во что их одеть? Что дать из доспехов?

— Я, Ваша светлость, полагаю амуницию их таковой...

— Позови Закарию.

Лошадь Его Светлости, Пустельга не походила на свое имя. Единственным неоспоримым достоинством каурки было спокойствие. Гильом Десятый, Герцог Аквитанский, почесал подбородок и глянул на солнце. Милостив Господь, они вполне успевают до темноты.

— Отец мой, здравствуй и радуйся!

— Как давно мы не виделись, дочь моя... — ухмыльнулся в бороду герцог. — Неужели ты за это время выучила тот самый псалом?

— Папа. — надула губки девочка. — я же не хочу... Он скучный! Он некрасивый!

— Некрасивый? — поднял брови Гильом. — Да неужели?

— Отец, а мы будем сегодня охотиться? Мы же сегодня приедем? А пруд...

Никто. Никто не мог себе позволить говорить без приглашения в присутствии герцога Аквитанского... А тем более перечить ему. Никто, кроме его старшей дочери. Балованная и любимая — матерью (упокой Господь её душу), отцом, духовником, учителями — красавица двенадцати лет мало в чем получала отказ.

Не в том было дело, что титул её был высок (а станет еще выше), что владения велики (и станут еще больше), что отец силен и властен. Видя её ладную фигурку, ни минуты не сидевшую спокойно, слыша музыкальный голосок люди начинали улыбаться. За это они прощали ей все — да и не так много надо было прощать.

— Дочь, для охоты место всё равно неподходящее. Посему, порадуй святого Михаила, своего отца и каноника... Выучи псалом. И не фыркай.

— Повинуюсь, отец мой. — сердито встопорщила медный сноп своих волос графиня Пуатье. Вот талант у девицы, даже поклон превратить в выражение неудовольствия! Его Светлость только возвел очи горе.

— Закария, подойди.

— Господин. — почтительно склонил голову кузнец.

— Желает мой капитан поставить под копья мои еще двадцать человек. Что ты можешь сказать об этом?

— А куда именно поставить, Ваша Светлость? На стены, в поле, в седле?

Это был вопрос.

— Пока не решил.

— Тогда полагаю необходимым шлем с наносником, малую пику, два метательных дротика и кольчугу. В остальном же — не силён. Могу еще наконечников для стрел сделать.

Его светлость помолчал.

— А меч?

— Если на то будет твое повеление. И доброе железо.

— А сколько времени тебе потребуется на такой заказ?

— С мечом, если будет железо, годное на доспех, то за две весны, думаю. Без меча — быстрее.