Мастерград 7

'Голубь! Точно голубь! Ну наконец вести!' — голова его качнулась совершенно по-змеиному из стороны в сторону, словно у атакующей гадюки.

Рука, иссохшая, испещренная коричневыми пятнами, но с цепкими, сильными пальцами нетерпеливо хлопнула по массивному подлокотнику. Властным жестом подозвала застывшего у дверей в сенях слугу — мальчишку лет пятнадцати, щуплого и бледного, словно росток, пробивавшийся в вечной тени могучего дуба. Одежда отрока — простая холщовая рубаха до колен — казалась еще беднее на фоне резных, тяжелых лавок вдоль стен.

— Хватай его! — прозвучал приказ, короткий и жесткий, как удар бича. В его интонации была та самая власть, что заставляла трепетать не только слуг, но и княжих мужей.

'Урр-урр-урр' — продолжал ворковать голубь.

Слуга, побледнев еще больше, робко шагнул к окну, затянутому дымчатым слюдом (слюдяной пластиной), и посмотрел вниз — два яруса — высоко! Замер на мгновение, глядя в сырую бездну за стенами терема, а затем, оглянувшись на не отводящего от него взгляда хозяина, судорожно дернул кадыком и, пересилив себя, перешагнул через высокий, обитый грубым деревом подоконник. Хозяин поднялся со стола и неспешно подошел к окну, его тень накрыла мальчика, словно крыло хищной птицы.

Босые мальчишеские ноги осторожно ступили на крутой скат крыши. Старая осиновая дранка, скользкая и почерневшая от влаги, немилосердно впивалась в стопы и угрожающе подрагивала под его весом, скрипя, словно шевелящаяся в ночи нежить.

— Не мешкай! — раздражение в голосе Борича походило на шипение опущенного в воду раскаленного железа. Он ненавидел нерешительность, это качество было ему отвратительнее самой нищеты.

— Спешу, господин... Спешу! — не поворачиваясь, ответил отрок, голос его сорвался на визгливый шепот. Сердце колотилось в горле, его стук сливался с шумом крови в ушах. Словно рак, пополз по мокрому склону, цепляясь пальцами за шероховатые стыки между досками, чувствуя ими липкую холодную влагу мха.

Дрожащая рука наконец сомкнулась вокруг тельца измученного голубя. Птица забилась в его ладонях, и это биение было похоже на его собственный страх. Повернулся и, в последнем усилии, протянул добычу хозяину, по поцарапанному запястью стекала капля теплой крови.

И в тот миг, когда птица покинула ладони, нога, ища опору, резко соскользнула с влажной, отполированной временем и дождями деревянной пластины. Грузно осел на кровлю, отчаянно замахал руками, пытаясь уцепиться за воздух, но вместо этого заостренный край другой драночной щепы глубоко впился в ладонь. Пронзило болью, острой и жгучей.

— Господин, помогите! — единственный крик, на который хватило дыхания, сорвался с его губ, а пальцы другой руки судорожно впились в узкую щель между кровлей и отходящим от стены водосточным желобом — грубым корытом из расколотого надвое бревна. Дерево хрустнуло, подаваясь, и этот звук был страшнее любого звериного рыка.

Борич не удостоил слугу ни взглядом, ни движением, торопливо отвязал крохотный свиток, привязанный к лапке птицы. Его пальцы, привыкшие перебирать дирхемы в резной костяной шкатулке, торопливо развернули написанное на бересте послание. Присел назад на стол, спиной к трагедии, разворачивавшейся за его спиной.

— А-а-а! — отчаянный крик, обрывающийся на полуслове, сорвался вниз и тут же его поглотил глухой, влажный стук, от которого на мгновение перестали чирикать даже глупые воробьи на крыше. Воцарилась тишина, нарушаемая лишь воркованием голубя в руке хозяина.

Но Борич и глазом не повел. Все его существо было поглощено посланием. Холодные глаза старца пробегали по строчкам, и по мере чтения лицо, обычно непроницаемое, озарялось жестким, хищным светом. Вести ужасные: князь Олег погиб, войско разбито. И это означало, что деньги, вложенные в поход — те самые, что хранились в дубовых судьях-сундуках, укрытые тяжелыми замками-ключами, — потрачены зря и не вернутся в виде полноценного серебра в закрома Борича. Гнев, холодный и расчетливый, уже сменял в душе первое оцепенение, рождая новые, мрачные планы.

На этом фоне падение слуги не более значимо, чем сорвавшийся с ветки кровавый осенний лист.

Спустя два дня весть о гибели князя Олег и сокрушительном разгроме дружины, стремительным лесным пожаром перекинулась через заставы и достигла Новгорода. А точнее — того хрупкого конгломерата трех поселений-концов, составлявшим город: Неревского и Людина на левом берегу, Славенского — на правом, разделенных темными водами Волхова и вековой враждой, которую трагедия под Мастерградом вывела на поверхность, словно гной из старой раны.

И Новгород вскипел. Замерли в недоумении гончары у дымных горнов на Гончарском конце, прекратили на время вечный спор о цене купцы-скотники с Людина конца, возвращавшиеся с лова рыбаки с ильменских причалов, не понимали куда девать улов. Город стал клокочущим котлом, где ярость густо замешивалась на страхе, а скорбь по погибшим — на холодном политическом расчете.

В тот же день над холмом у Волхова взметнулся в небо столб густого дыма — первый зов. Вслед за ним с капища Перуна прорвался низкий, протяжный рев тура, тут же подхваченный частыми, тревожными ударами в бии по всем трем концам. По утоптанным, грязным улицам, мимо бревенчатых срубов, крытых берестой и дерном, мимо частоколов, за которыми слышалось мычание скота, понеслись отроки, хрипло выкрикивая: 'Ко вечу! Ко вечу!'. Из низких дверных проемов выходили вооруженные мужчины — кто с секирой за поясом, кто с луком за плечами, хмуро переглядывались, спешили к капищу богов, над которым бился на ветру знакомый стяг.

Вече началось с приношения богам кровавой жертвы — молодого быка, дым от которого густо стлался по холму, смешиваясь с запахом пота и влажной земли. Следом выступили старцы градские от всех трех концов и посланник солеторговцев Русы Борич, чья фигура в дорогих мехах резко контрастировала с одетыми в грубый холст и кожи простолюдинами.

С одной стороны, горсточка русов, сторонников погибшего князя. Еще вчера — правящая элита. Сегодня — осажденное меньшинство, на лицах которых застыла смесь ярости и животного страха — слишком много их родичей и воинов не вернулось из рокового похода. Вместе с ними выступили и солеторговцы и их многочисленные сторонники из числа тех, кого прикормили щедростью.

'Собрать новую рать! Отомстить за князя! Сжечь Мастерград дотла!' — их призывы, полные огня и ярости, тонули в гуле враждебной толпы.

Им противостоял куда более многочисленные голоса: словене, чудь, меря, весь. Те, для кого гибель Олега не трагедия, а долгожданный шанс. Шанс возродить времена, когда у ильменских племен не было пришлых правителей из-за моря, а правили собственные родовые старейшины. В толпе, словно заклинание, шепотком передавали имя, ставшее символом сопротивления, — Вадим Храбрый. Его тень вновь витала над собравшимися. Гибель князя Олега для них была карой богов за гордыню и ясным знаком: пора сбросить чужеземное ярмо.

'Хватит лить нашу кровь! — слышится с другого края площади. — Пора вернуть себе право голоса!'

Чаша весов качнулась. Успех Мастерграда, сумевшего отбиться от княжеской дружины, стал для противников русов и солеторговцев лучшим аргументом. Призывы к новому походу разбились о стену молчаливого сопротивления и открытого неприятия.

К вечеру, когда багряное солнце стало опускаться за укрытый тучами горизонт, окрашивая воды Волхова в цвет крови, стало ясно: вече не приняло никакого решения. Ни 'за', ни 'против'. Оно не смогло консолидироваться ни вокруг мести, ни вокруг мира.

Город разошелся по составлявшим его концам неудовлетворенным и озлобленным. На улицах, где еще недавно звенели топоры, гудел и шумел торг, нависла тяжелая тишина, нарушаемая только тревожным мычанием скота за частоколами. Формально — ничья. Фактически — стратегическое поражение русов. Их власть, державшаяся на силе и авторитете князя, дала первую глубокую трещину. Над Новгородом повисла зловещая тишина, предвещавшая не внешнюю угрозу, а бурю изнутри. Гроза над Волховом только начиналась.

В тот же вечер, когда на востоке остался лишь кровавый отблеск спрятавшегося за горизонтом солнца, две противоборствующие силы сошлись на обрывистом берегу. Место было выбрано не случайно — ничейная полоса между Славенским холмом и Неревским концом, где пахло влажным песком, гниющими водорослями и дымом очагов, доносившимся с ближайших промокших подклетей.

С одной стороны плотной стеной стояли те, кто требовал мести Мастерграду. Не только дружинники-русы — к ним примкнули солевары из Русы в пропахших солью посконных рубахах, чей промысел зависел от княжеского порядка; гости-купцы в дорогих, хоть и запыленных, плащах, успевшие нажиться на торговле с югом; и молодые удальцы из словен и чуди, вкусившие сладость военной добычи и побед. Всех их сжигала ненависть к неведомому врагу, разбившему Олега, и к своим же соседям, в чьих глазах они читали молчаливое осуждение.

Напротив выстроилась иная стена — более пестрая, но не менее грозная. Здесь были молодцы из дальних весий, где помнили времена восстания Вадима Храброго. Рядом — ремесленники с Людина конца, их мозолистые ладони, привыкшие к топорищу и молоту, сжаты в каменные кулаки. Охотники из чащоб, с плечами, истерзанными тетивой, в плащах из медвежьих шкур. Их не объединяла ярость, их объединяло одно стремление — положить конец власти пришлых варягов.

Поначалу это был лишь гул — глухой, нарастающий ропот сотен глоток, где проклятья на славянском языке смешивались с руганью на наречии чуди. Но стоило одному из молодых варягов, швырнуть в лицо противнику горсть грязи, как воздух разорвался.

Подкова — скотник, получивший прозвище оттого, что стукнул его жеребец копытом, проломив нос и порезав губы, отчего остался на лице овальный шрам, крепкий и бравый, выкрикнул:

— Наших бьют! — и пошла потеха.

Это был уже не спор, а стена на стену, по старинному обычаю. Могучие русы, привыкшие к бою, напирали единым строем, как привыкли в сече, но навстречу им шли коренастые, приземистые кузнецы, чьи удары, отточенные у наковальни, точны и неумолимы. Охотники, ловкие как рыси, уворачивались и били наверняка, целясь в поддых. В воздухе — кислый запах пота, крови и разгоряченного дыхания.

— У-у-у-у...

— А-а-а-а-а...

— А-я-я-а-а-а-а-а!..

Гул от удара кулака о плоть, хриплые выдохи. Стон. Хруст носовых хрящей и скрежет зубовный ...

Молодой, кряжистый рус — настоящий богатырь, втесался в середину вражеского строя, расталкивая противников могучим плечом, валяя встречных одним ударом; а вот его на кулаках вынес и могучий словен, по виду кузнец, приложил к его короткостриженому затылку кулак — свинчатку. Рус рухнул, словно подкошенный.

Чей-то крик взлетел высоко над побоищем, как взвихренная осенняя нитка паутины.

Вот муж, по лицу и одежде — мерянин, ударил руса в грудь, тот, захрипев, попятился, беспомощно размахивая руками, и рухнул на землю, где его тут же стоптали десятки ног...

Бой был яростным, но по-своему честным — без железа, на кулаках. Никто не хотел смерти соседа — еще оставались родственные связи, еще помнили общее прошлое.

Через несколько минут, оставив на влажном песке выбитые зубы, кровавые пятна из разбитых носов и обрывки одежды, подхватив под локти обеспамятевших, противники начали расходиться, отползая и утирая кровь, отступая в темноту своих концов.

Но после этой ночи все в Новгороде поняли — словами спор не закончен. Он только перешел в новую, куда более опасную стадию.

* * *

Месяцем раньше.

Владения ятвяжского князя, одного из многих предводителей воинственного лесного племени, по имени Скирмонт, мало походили на княжеский двор в том виде, к какому привык Яромир, доверенный человек старца Борича из Русы. Скорее это разбойничье, волчье логовище в глубине непроходимых прибалтийских чащ, походный воинский стан. Несколько полуземлянок, закопченные очаги под открытым небом и растянутые на кольях звериные шкуры, в окружении зеленых крон деревьев, мир был невероятно свеж — все сияло столь пронзительно-чистыми оттенками аквамаринового, изумрудного. Невидимый дятел звонко барабанил по стволу. Чужие запахи наплывали со всех сторон — дыма, сырости и внутренностей, хотелось бы, чтобы звериных, а не человеческих. Хотя здесь Яромир был не уверен — 'слава' у ятвягов специфическая.

— Жих! Жих! — скрежетало впереди железо по камню. В сопровождении воина с равнодушными до жути глазами убийцы и коротким копьем в руке, он осторожно обошел полуразложившееся тело человека. Много таких в окрестностях лежало... перешедших дорогу отважным и умелым воинам-ятвягам.

Яромир вынырнул из густого подлеска, окружавшего невеликую поляну. Князь Скирмонт, могучий, с медвежьей проседью в черных волосах и цепкими, холодными глазами на загорелом, обветренном лице, сидя на пне, точил широкий нож о каменный брусок. Стараясь не выказывать страха, Яромир, остановился в паре шагов, голова склонилась в поклоне.

— Привез, говоришь? — не глядя на гостя, бросил Скирмонт. Грохочущий голос князя походил на отдаленный гром.

Яромир молча снял с плеча тяжелую кожаную торбу и бросил ее к ногам князя. Развязавшийся узел открыл взгляду тусклый блеск серебра. Ятвяг бесстрастно копнул дирхемы ножом.

— Половина сейчас, — сказал Яромир, — Вторая — после выполнения.

— Какое дело? — Скирмонт вскинул голову и Яромиру почудилось, что в глубине ледяных глаз лесного князя шевельнулась тень голодного зверя.

— Городок уральцев, слышал о таких?

Скирмонт молча кивнул, не отводя взгляда от лица словена. Еще бы не слышать! Удальцы князя Комата пошли в набег на кривичей, да натолкнулись на уральцев и не вернулся домой никто.

— Так вот на днях оттуда выйдет отряд. Небольшой. Человек десять — не больше. Ночью их можно подстеречь и взять. Живыми. За каждого заплатим серебром.

Скирмонт перестал точить нож и сунул в ножны на поясе и несколько мгновений молчал.

— Ты мне за серебро свою же братию в петлю тащишь? У вас, славян, свои счеты. Я в них не лезу.

В голове у Яромира вдруг всплыла картина: низкий, подклет в доме Борича, пахнущий страхом и кровью — пыточная. Он сам стоял там, слушая тихий, мерный голос хозяина, в то время как в темном углу двое дюжих холопов волокли труп одного из уральцев, который рассказывал странные и удивительные вещи.

'Новый транзитный град будет душить нас пошлинами за каждое судно по Днепру, Он не нужен никому, Яромир, — говорил Борич, не глядя на верного помощника, — А вот единая Русь, где товар идет без задержек и пошлин от греков до моря Варяжского... это выгодно. Крайне выгодно. А эти 'уральцы' сеют смуту. А их умения и знания — опаснее меча. Их нужно вырвать с корнем, а их секреты — стать нашими секретами'.

— Не братия они мне, — отрезал Яромир, глотая сухой комок в горле. — У них свои пути— дороги. А нам — свои.

Князь ятвягов настороженно прищурился.

— Откуда знаешь, когда и куда они пойдут? — деланно безразличный голос стал тише и оттого сам князь опаснее, — Такие походы в тайне великой держат.