Новая сказка о старом

— Код тебе зачем, интриган?

— Чтобы знать, что это точно вы. Я, получив сигнал, бегу к вам. Годится?

Девчонки уныло молчали. Они не любили звонить Дэну домой и тем паче приходить туда. По разным причинам. Прежде всего на нервы действовал слишком богатый по их понятиям дом, пронизанный атмосферой успеха и денег. Попадая в хоромы Архиповых, они чувствовали себя нищенками. Следующим тяжёлым моментом представлялись родители Дэна. Отец, известный художник, ненатурально играл демократа, сквозь флёр доброжелательности просвечивали недоумение и брезгливость. Мать, казалось, вовсе не понимала, каким образом непонятные девицы попали к ней в дом, ну да ладно, если это каприз Дэна, то не самый ужасный. Воспитание обязывает найти для гостей сына три минуты среди собственных, весьма важных дел. Пройдёте в дом, девочки, у Денечки чудная комната, ненадолго? Тогда, вы правы, лучше в холле подождать, присаживайтесь, может быть, чаю, сок, нет? Денечка, тебя ждут, не хорошо, не заставляй девочек... Надеюсь, вы меня извините, неотложные дела, как раз сегодня, ещё увидимся, полагаю... Дополнительные препятствия возвёл сам Дэн. Он не жаловал родные пенаты по трём пунктам: отсутствие единого стиля и хорошего вкуса, отсутствие элементарного человеческого тепла, глубокие идейные разногласия с предками по широкому спектру основополагающих вопросов. Ему было тесно и душно в коттедже, способном легко приютить дополнительно человек десять без особого ущерба для комфорта. В городе и общаге просторней. Дэн только ночевал дома. Ещё он, девчонки давно заметили и успели подробно обсудить, делил свою жизнь на некие условные "сектора" и не любил смешивать дела, события, людей из разных "секторов". Котлеты отдельно, мухи отдельно. Наверное, в разных "секторах" он бывал разным. Где прятался Дэн настоящий, кому он открыл своё истинное лицо, оставалось тайной. Девушки льстили себе мыслью, что настоящий он с ними и ни с кем больше.

Наташка потом неоднократно принималась обсуждать с Соней свершившиеся перемены и позицию Дэна, слишком премудрого для своих неполных девятнадцати лет. Соне было недосуг. Она влюбилась. Все её душевные силы уходили на акклиматизацию в новом состоянии. Изменились слух и зрение, мысли и чувства, душа и тело. Даже рисунки гипсовых шаров и пирамид, кувшинов и хлебобулочных изделий изменились. Однажды Глеб Николаевич, разбирая её домашние работы, раздражённо заметил:

— Вы влюбились, голубушка. Вот уж не вовремя.

— С чего вы взяли? — неумело притворяясь обиженной, смутилась Соня. — Ничего подобного.

— Очень всё подобрано. Смотрите сюда. Вы где-нибудь видели, чтобы чугунные утюги улыбались? Он же у вас натурально улыбается. Эдакий радостный утюг. Вы решили поиздеваться надо мной?

Соня посмотрела и увидела: точно, улыбается утюг, а солонка лукаво подмигивает. Хорошо, Парфенов на солонку внимания не обратил. Или промолчал? Слава богу, третий предмет натюрморта, ржавый кофейник, выглядел неэмоционально.

— Глеб Николаевич, миленький, у меня случайно получилось. Я, наверное, плохо обод прорисовала... Ага, этот... и штриховку неудачно... светотень неправильно... Я не нарочно, честное слово...

— Верю, что не нарочно. И захочешь, не всегда получится. Потому и говорю: вы влюбились, — Парфёнов выглядел до ужаса суровым и недовольным. Того и гляди, пригрозит в мультипликаторы отправить. Он почему-то мультипликационных художников считал рангом ниже.

— Ну, нельзя же по одной работе...

— Хорошо, смотрим другие...

Парфёнов выбирал, бросая короткие взгляды на рисунки. Вокруг них, посмеиваясь и перешёптываясь, столпилась вся группа. Один лишь Дэн сосредоточенно рассматривал улыбающийся утюг, остальные бесцеремонно шарили глазами по разложенным на полу листам.

— Вот, извольте, просветлённая высокими чувствами пепельница.

— Она просто бледная вышла. Штриховка слабая. Надо было нажим усилить. Да? — жалобно пропищала Соня.

— Надо было, — согласился Парфёнов. — Только дело не в этом. Ваша пепельница именно что просветлённая. Или берём следующий лист. Одухотворённый кувшин. Глиняный? Из пятой аудитории? Я и вижу: щербина знакомая, а кувшин не узнаю. Немудрено. Он у вас воздушным получился, того и гляди взлетит. Фон недостаточно прорисован? Ну-ну. А это? Сковородки танцуют. Тарантеллу? Пропорции пропорциями, размещение размещением, а эмоции ваши всё перехлестнули.

Соня больше не оправдывалась. Зачем? Слепой разве не увидит в последних натюрмортах её восторженное настроение. Стыдно-то как, мамочки...

— Запомните, Соня, в учебный натюрморт эмоции не вкладывают, во всяком случае, не в таких количествах. На данном этапе ваша задача добиться правильной компоновки, чёткой прорисовки основных линий, создания точной формы при помощи грамотной штриховки. И блики у вас никак не получаются. Вам работать и работать, а вы влюбиться изволили, — Парфёнов отчитывал Соню весьма серьёзно.

— А разве плохо? — Дэн спросил без вызова, однако, как равный. — Разве плохо для художника влюбиться?

Намекнул, поганец, на небезызвестный факт, что всё изобразительное искусство существовало за счёт перманентной влюблённости творцов то в один объект, то в другой.

— Сначала им надо стать, художником, — отрезал Глеб Николаевич. — Для этого приходится долго учиться и много работать. Если три дня кряду не рисуешь, перестаёшь быть художником. Когда ей, позвольте спросить, учиться и работать, если она влюбилась? В голове только он, вместо...

— Светотени, — тихонько пробормотал Дэн. Парфёнов услышал, усмехнулся.

— И светотени в том числе, — подтвердил, остывая. — Да не заступайтесь вы за неё, Архипов. Ей критика на пользу. Э, э, голубушка, куда вы свой уникальный утюг потащили? Ну-ка верните немедленно. Ишь шустрая какая. Порвать вздумали? Не выйдет. Я его на память возьму. Когда ещё столь курьёзный шедевр в руки попадёт?

Обычно Соня легко переносила критику, выуживая из неё необходимый для развития конструктив. И на Парфёнова не могла долго обижаться. Тем более, что тот на сей раз был прав как никогда — в мыслях девушки присутствовал всего один объект, обозначенный Глебом Николаевичем местоимением "он".

Нет, не совсем справедливо. Окружающий мир тоже занял особое место. Соня вдруг заметила то, на что раньше не обращала внимания. Например, людей — они такие разные, красивые все, добрые и хорошие. Каждого можно долго рисовать, находя новые привлекательные черты в изученных и вроде бы обыкновенных лицах. Или дома, деревья. Всё такое чистое, умытое, ясное, как только что созданное. Соня ходила по улицам, радостно озираясь, и город ответно улыбался ей людьми, домами, деревьями. Собаки удивительны, кошки грациозны, птицы уникальны, горы совершенны.

Самыми совершенными были небо и море, которые она наконец заметила и оценила. Раньше у неё как было? Попадались на глаза камень с необыкновенными гранями, красивыми прожилками или чугунная калитка, увитая диким виноградом, или маленький дивный уголок сквера — вот она, красота. Немедленно рассмотреть, повторить на бумаге. Остальное не стоило внимания, поскольку Соня не умела видеть красоту сразу во многом, особенно в большом. Она выбирала что-то одно, непременно малое. Гор, моря и неба имелось слишком много, для девушки — неохватно много.

Теперь всё переменилось. Душа её росла, охватывая необъятное. Глаз видел прекрасное в любом проявлении жизни. Перламутровые завитки или растушёванные перья облаков на небе то чистой лазури, то ультрамарина, то сепии, раздуваемые ветром, наполненные им словно паруса сказочных каравелл, гонимые им там, в недоступной выси, заставляли замирать сердце. Горы, оказывается, как хамелеон меняли свой цвет, а точнее цвета, на протяжении дня, прятали утром одни складки и трещины, вечером другие, давали любоваться сначала каменными "пальцами", потом "гребешками", потом острыми гранями обрывистых склонов. Цепляли вершинами чистое небо или брюшки облаков. Да-да, время дня, разное освещение, прочие мудрые и правдивые объяснения, до которых Соне не было никакого дела. Она видела стадо мифических гигантских драконов с разноцветной скальной чешуёй, разлёгшихся вокруг города и бухты. Море... то особая статья. Оно когда подавляло, гоня на берег тяжёлые мутные волны и оставляя на камнях грязную, быстро исчезающую пену, когда тревожило штилем или набегающими друг на друга торопливыми "барашками". В тихое утро и море утихало, еле плескало прибоем.

Наташка считала, что у Сони всё не как у людей. У нормальных девушек сначала возникает определённый настрой, взволнованное состояние души, а уж потом благодаря подготовленной почве появляется объект обожания. Соня и здесь пошла своим путём: сперва объект, затем почва. Какая разница? — думала Соня, — главное, и одно, и другое присутствуют. Она находилась в приподнятом настроении, на брюзжание подруги не обращала внимания. Зачем, когда так прекрасно устроен мир? Когда точно знаешь — ОН непременно найдёт тебя сегодня, где бы ты ни находилась.

Он разыскивал. Первое время улучал моменты в училище, подстерегал в городе. Якобы случайно. Позже, окончательно уверившись во взаимности, буднично заходил за ней в общагу, и они шли гулять.

Весна подступала к бухте. Звонче подавали голоса мелкие птахи. В воздухе веяло необъяснимой тёплой свежестью, ветры острее пахли солью. Солнце радостно обливало прозрачным золотом всё подряд. Город выглядел белым и нарядным. Соня, забыв данное Глебу Николаевичу обещание не разгибаться над мольбертом, с ощущением счастья, переполнявшего её, шла туда, куда звал или вёл он. Домашние задания выполняла по ночам, кое-как.

Работать в комнате девчонки не давали, им хотелось спать и спать при погашенном свете. Соня выползала на общежитскую кухню и, пока не появлялась комендантша, устраивала на коленях вместо планшета кусок ломаной фанеры, пришпиливала к нему лист, бралась за карандаш или кисти. Через час-два появлялась комендантша Зинаида Никифоровна, сварливая, с явно нелёгкой судьбой, баба лет пятидесяти. Некоторое время она от души ругала девушку на все корки, грозила ужасными карами, помогая себе активной жестикуляцией. Соня жалобно блеяла неловкие оправдания, но с места не двигалась, продолжала рисовать. Вконец раздосадованная, Зинаида Никифоровна уходила, демонстративно хлопнув дверью и отключив электричество в кухне. Тогда Соня доставала из-за кухонной стойки припрятанный фонарик. Глупо, разумеется, но хоть что-то хоть как-то сделать к завтрашнему дню. Через некоторое время возвращалась обеспокоенная Зинаида — проверить. Включала, тяжело вздыхая, свет. Садилась рядом с большой кружкой зелёного чая.

— Глупая ты девка, Сонька, вот что я тебе скажу, — рассуждала Зинаида, мелкими глоточками прихлёбывая чай. От удовольствия то и дело прикрывала сизыми "наштукатуренными" веками усталые глаза. — Сидишь по ночам, уродуешься. Ради чего? Ни один мужик не стоит наших трудов и жертв, поверь. А твой тем более. Поматросит и бросит. Такие не женятся на простых, от сохи. Им дочек академиков подавай или министров. Знаю, знаю, он другой, самый лучший, он тебя любит, хе-хе... Молчи уж. Я, девонька, жизнь прожила, всего нахлебалась — во. У меня на мужиков глаз намётанный. Я тебе прямо скажу: гони его в шею... или сама от него беги сломя голову... Так-то он ничего, гладкий. Со стороны посмотреть — гарный хлопчик, завидный. Далеко пойдёт. А тебя с собой не потащит. Ты для него... этот... как его... балласт. Нет в тебе шику, блеску, стервозности. Беги от него, Сонька, пока не увязла по уши, пока не поздно...

Бежать от него? Абсолютно невозможно, когда ноги сами, без приказа, к нему несут, глаза только его видят, до слуха только его слова доносятся. И вообще, он совсем не такой, как о нём Зинаида говорит. Просто не везло ей по жизни на мужчин, одни гады, наверное, встречались. А он не такой. Нет в нём самоуверенности, излишней настойчивости, капризности. Между прочим, её избранник всем нравится. Кроме Зинаиды, глупой, обездоленной бабы, да, пожалуй, Дэна и Глеба Николаевича.

То, что Володю, — а это был именно Володя Голованов, — не жаловал Парфёнов, слегка беспокоило. Но ведь Глеб Николаевич не господь бог, от ошибок не застрахован. Разумеется, в данном конкретном случае он ошибается, ошибается. Володя хороший, добрый, внимательный. Как он стеснялся в первые дни, как робко первый раз поцеловал Соню, лишь едва коснувшись, нежней ветерка, её губ. И ничего не притворялся. Про притворство Дэн придумал из вредности. Володя взаправду стеснялся. Постепенно они оба вошли во вкус, приклеиваясь друг к другу намертво. У Сони кружилась голова, оголтело стучало сердце. У Володи потели ладони и садился голос. Голубые его глаза темнели, становились серыми. Их роман развивался по нарастающей, становясь всё более бурным. Наташка завидовала отчаянно, ей тоже до смерти хотелось любви. Желательно сумасшедшей. Дэн предпочитал отмалчиваться, лишь изредка бросая две-три критического характера фразы.

Володя несколько раз приглашал Соню к себе домой. Днём, когда его родители работали. Сначала Соне понравилось. Очень приличная двухкомнатная квартирка, чистая, уютная, вся, начиная с прихожей, увешанная этюдами, эскизами, набросками и законченными работами Володи.

— Своеобразная персональная выставка, — пошутила Соня, придя в его дом первый раз.

— Это что, — оживился Володька. — Это мои предки себя и своих знакомых потрясают. Вот Бердников обещал мне через год-два в доме искусств персоналку, если сам не напортачу.

Домом искусств в городе называли огромное старинное здание в стиле модерн, где совместно обитали филиалы различных творческих союзов, имелся концертный зал и выставочный комплекс с постоянными и сменными экспозициями. Рядом притулились два городских музея. Эдакий культурный центр. По местным меркам престижней места не придумать.

— Персоналка? — задохнулась от восторга Соня. — В доме искусств? Не сочиняешь? Круто!

— А то! — самодовольно ухмыльнулся Володька. — У меня о-го-го какие планы на будущее! И связи кое-какие имеются. Может, мне и тебя пропихнуть удастся. Не сейчас, само собой, после. Сначала надо училище закончить.

— Не надо меня пропихивать, — немного обиделась Соня. — Я сама... если таланта хватит. Я по-честному хочу.

— А я не по-честному? — теперь уже обиделся он, случайно при этом скользнул взглядом по её надутым губам. В результате они легко помирились, взахлёб целуясь возле установленного для работы большого этюдника.

На третий визит в его дом, это случилось в начале мая, Соня распрощалась с девственностью. Она не жалела о случившемся, но опыт оказался неприятным и болезненным. Она неделю перемогалась и пряталась, впервые проманкировав пятницей.

— У многих так, особенно, кто поздно начинает, — утешала её Наташка. — Терпи. Зато позже начнёшь кайф ловить. Сама ещё на него прыгать станешь. Только смотри, не залети. Он хоть презерватив надел?

— Нет, — покраснела осознающая себя последней дурочкой Соня. — Он сказал, что если презерватив... то ничего не почувствуешь...

— Вот скотина, — зло определила Наташка. — Эгоист грёбанный!