— А меня из ГТУ послали как раз к вам! — уже с некоторыми нотками отчаяния воскликнул молодой человек. — Они говорят, что это вы задерживаете решение вопроса!

— Еще раз уточню — какого вопроса? — внутри я начал потихоньку закипать, но пока еще вполне был способен беседовать мягким, размеренным голосом.

— Какого вопроса? Какого вопроса?! — молодой человек уже кипел вовсю и нисколько не скрывал этого. — Из-за вас таможня не имеет утвержденного тарифа и потому держит наш товар!

— Как это — не имеет утвержденного тарифа? Ввозные тарифы были утверждены еще постановлением ВЦИК и СНК РСФСР от 9 марта 1922 года! — изумился я.

— Да, но Главкожа по настоятельным обращениям Обувного треста сделала представление через Президиум ВСНХ в Таможенно-тарифный комитет при СНК о снижении тарифа на кожсырье, что дало бы возможность хотя бы немного увеличить объемы закупок в пределах валютного плана Наркомфина. — принялся объяснять молодой человек.

— Еще раз спрашиваю — а при чем тут мой отдел? Это же вопрос ТТК, с ними и объясняйтесь! — Мое терпение, вообще-то говоря, не беспредельно, но я все еще держал себя в руках.

— А при том, — буквально взорвался молодой человек, переходя почти что на крик, — что с ТТК как раз мы все выяснили. А вот когда из ТТК послали новый тариф на согласование к вам, в НКВТ, то в Главном таможенном управлении он согласование прошел, а у вас в отделе импорта — все еще нет! И из-за вашей волокиты все стоит! Развели тут бюрократию! — Слова его пылали праведным гневом.

— Ну, наконец-то мы подошли к сути дела, — не преминул я подпустить немного язвительности в голос. — Хорошо, давайте разбираться, кто и что заволокитил. У вас есть номера и даты исходящих документов ТТК, которые были переданы нам для согласования?

— Да, вот, держите... — И с этими словами молодой человек завозился с латунными пряжками своего портфеля, затем зарылся в его содержимом и после нескольких минут раскопок извлек наконец несколько листков бумаги. — Вот они!

Перебираю протянутые мне бумажки и разбираю реквизиты предоставленных мне документов.

— Позвольте! Но вы ведь предоставили мне номера писем, направленных из ТТК на имя заместителя наркома товарища Фрумкина. А в мой отдел ничего не направлялось!

— Верно, — согласился со мной молодой человек, — но Фрумкин передал письмо ТТК в ГТУ, а те направили документы на согласование к вам.

— Так от какого числа и за каким исходящим номером бумаги из ГТУ были направлены к нам? — продолжаю выяснять обстоятельства дела.

— Прошу прощения, но это ваша внутриведомственная переписка! — парировал молодой человек. — Я не Рабкрин, чтобы иметь полномочия копаться в вашем делопроизводстве! Хотя если дело так и дальше пойдет, боюсь, без вмешательства Рабкрина не обойтись!

— Думаю, все гораздо проще, — помотав головой, берусь за вычурно изогнутую телефонную трубку, одновременно накручивая ручку вызова. Услышав ответ, прошу телефонистку с коммутатора:

— Барышня, дайте мне, пожалуйста, следующий номер... — и диктую ей номер заведующего ГТУ из списка, лежащего у меня под стеклом на столе. — Сейчас мы все выясним прямо у Потяева, — поднимаю глаза на посетителя.

— Алло! У аппарата зав Отделом импорта Осецкий. Андрей Иванович у себя? Переключите на него, пожалуйста... Андрей Иванович? Здравствуйте. Осецкий у телефона. К вам на согласование из ТТК должен был поступить проект нового тарифа на кожсырье. Меня интересует, какого числа и за каким номером бумаги на согласование были переданы в мой отдел? Хорошо, жду. — Вешаю трубку и поднимаю глаза на своего посетителя, который нервно тискает ручку своего портфеля, а его светлая кепка валяется на ковровой дорожке, но он совершенно этого не замечает.

— Молодой человек, у вас кепка упала, — произнес я, указывая глазами в нужном направлении. Тот нервно покрутил головой, затем его взгляд зацепился за упавшую кепку, он порывисто наклонился и поднял ее, при этом едва не уронив портфель.

В этот момент зазвонил телефон:

— Виктор Валентинович? — раздается в трубке голос Потяева. — Документы у нас, подписаны, но к вам еще не отправлены.

— Хорошо, Андрей Иванович, — ответил я, — тогда прямо сейчас к вам в секретариат заскочит молодой человек. Передайте, пожалуйста, документы ему.

Кладу трубку на место и повелительным тоном обращаюсь к своему посетителю:

— Так, сейчас беги в Таможенное управление, прямо к секретарю Потяева. Возьмешь у него бумаги — и пулей ко мне. Если там все в порядке, я завизирую и сегодня же попробую подписать их у товарища Фрумкина, а если ты хочешь ускорить дело, сам зарегистрируешь их в Управлении делами и в экспедиции, и потом оттащишь в Тарифно-таможенный комитет. Но вот на Совнаркоме вопрос только они могут поставить. Тут уж я ускорить ничего не смогу.

Ни слова не говоря, молодой человек выскочил за дверь.

Так начался мой первый день в наркомате. Кстати, тогда я и выяснил, какое у нас нынче число. На перекидном календаре на столе у моего секретаря значилось: '3 сентября 1923 года. Понедельник'.

Как день начался, так он и продолжился. Посетители, бумаги, подписи, согласования. Цены, тарифы, задержки на таможенных пунктах, склоки вокруг контингентированных товаров, неисполнение договоров поставки зарубежными контрагентами, переписка с торгпредствами, оформление удостоверений и лицензий на ввоз, урегулирование спорных вопросов с Валютным управлением Наркомфина...

Улучив момент между обедом и нашествием очередных посетителей, я улизнул в библиотеку наркомата и стал лихорадочно пролистывать подшивки 'Правды'.

Так, ультиматум Керзона. Был. XII съезд ВКП (б) — состоялся. 'Ножницы цен' — пик обсуждения прошел. Переворот Цанкова в Болгарии и убийство Стамболийского — были. Но вот восстания коммунистов в Болгарии, похоже, еще не было. Ну да, оно же так потом и называлось — 'Сентябрьское'. А сегодня еще только третье число. Что у нас в Германии? Конфликт вокруг Рурской области исчерпан, к власти пришло правительство Штреземана... А вот об образовании левых правительств в Саксонии и Тюрингии ничего еще нет. Значит, все это, как и гамбургское восстание, будет позже. Но когда позже? Во всяком случае до ноября, потому что в ноябре будет 'Пивной путч' в Мюнхене. Вот сегодня первые сообщения телеграфных агентств о катастрофическом землетрясении в Токио первого сентября. Но это мне ничего не дает...

А что у нас? Кризис сбыта. 'Дикие' забастовки из-за задержек зарплаты. Дискуссии с Троцким пока никакой не видно. Тут вроде все тихо. Значит, вот-вот начнется. Надо внимательно следить за атмосферой в партийных верхах и быть готовым. К чему? А вот это надо серьезно продумать. Принципиально вопрос ясен — надо не допустить чрезмерного обострения внутрипартийных разногласий, чтобы они не привели к росту взаимного озлобления и нетерпимости, которые сыграли столь роковую роль в нашей истории...

Однако сидя в наркомате что-либо 'серьезно продумать' было решительно невозможно. Текучка заедала. Причем главное время уходило на распутывание запутанных траекторий хождения бумаг между отделами и управлениями наркомата, между наркоматом и другими ведомствами — ВСНХ, Наркомфином, СНК, СТО, да и на поиск нужных документов в собственном отделе... Конечно, было бы утопией даже попытаться вылечить эту советскую волокиту за счет одной хирургической операции. Но вот навести некий элементарный порядок у себя в ведомстве можно попробовать. Даром, что ли, прямо напротив НКВТ высится здание, занимаемое Рабкрином? Попробую-ка я подрядить кого-нибудь оттуда на это дело. Им ведь эта задача как раз по профилю. Завтра же и займусь — сейчас уже рабочий день к концу пошел.

К слову сказать, в начале рабочего дня меня прямо-таки грызло опасение обнаружить перед сослуживцами свою непохожесть на прежнего Виктора Валентиновича Осецкого. Хорошо хоть, что у моего реципиента здесь нет семьи и прочных личных привязанностей. А не то как бы я выкручивался? У меня даже мелькала мысль начать имитировать сильные головные боли и списать на них провалы в памяти, да еще и врачу пожаловаться.

Однако час проходил за часом, а никаких подозрительных или косых взглядов со стороны сослуживцев я не замечал. Это что же получается — мой реципиент мне и свою манеру выражаться, и лексикон, и характерные жесты — уже все успел передать? Ладно, поживем — увидим. Во всяком случае непосредственных оснований для паники пока нет. Вероятно, те примерно полтора месяца, которые, по моим предположениям, я находился в личности реципиента в 'латентной фазе', как раз и позволили мне адаптироваться к особенностям его речи и поведения. Недаром и знания реципиента всплывали в моей памяти как-то очень вовремя и удачно.

Вот и сегодня к концу рабочего дня память услужливо намекнула мне, что надо бы прикупить продуктов. Те, что были, за прошедшие уже сутки с лишним, считай, полностью слопал. Домашних холодильников в этом времени не водится, на дворе стоит теплая сентябрьская погода, и потому запас продовольствия надо обновлять практически каждый день, закупая понемножку, как раз примерно на сутки, не больше — иначе испортится все на фиг.

Готовить дома обеды как-то тяги не было. Да и не умею я этого, сказать по чести. На работе можно и в столовой наркомата супчику похлебать, как я сегодня и сделал, а в выходной — заглянуть в трактир. Но вот посещать подобные заведения по вечерам — благодарю покорно. Ни вечерняя публика, ни атмосфера там мне была совсем не по нраву. А утром, перед работой, на походы в трактир жалко времени. Лучше поспать подольше, перекусить быстренько дома — и в наркомат.

Выскочив из трамвая на Охотном ряду, приглядел продовольственный магазин, где и запасся хлебом, сыром, колбаской, прихватил несколько яиц, а потом заглянул в лавку по соседству, чтобы разжиться молоком, творогом и сметаной. Хватит пока. Но тут передо мною встала неожиданная проблема: портфеля я с собой не носил и положить купленное было некуда. Приобрести для продуктов сетку-авоську? Собственно, этот вариант меня нисколько не смущал, и что обо мне подумают, например, сослуживцы, увидев своего начальника с авоськой, — мне было глубоко наплевать. Но вот не торговали ими в пределах прямой видимости, и память реципиента, как назло, ничего в этом вопросе не могла мне подсказать. Пришлось ограничиться самым простым решением — завернуть все покупки в оберточную бумагу и перевязать шпагатом. Получилось два свертка, не слишком удобных, но на первый раз сойдет. А потом что-нибудь придумаю.

Выйдя на улицу, я решил пройтись до своего дома пешком. Минут за тридцать-сорок доберусь, а при моей сидячей работе движение не только полезно, но и необходимо. Надо будет, кстати, к какому-нибудь местному спортивному обществу пристроиться, привести себя в хорошую форму. Не помешает.

Прогулка по Охотному ряду и Волхонке была довольно любопытной. С интересом разглядывая попадающиеся навстречу типажи, я не обделял вниманием хорошеньких барышень. Большинство одето весьма скромно, некоторые — в заметно потрепанную и залатанную одежду. Вот прошли две совсем молоденькие, короткостриженые и, в отличие от большинства, — простоволосые. На простеньких блузках — значки КИМ. Но попадаются и вполне прилично упакованные (а вот от таких словечек надо избавляться — даже мысленно лучше не употреблять!). Вон та, например. Серый деловой костюм из явно дорогой тонкой шерсти, шляпка и сумочка в тон. Даже перчатки! А чем это от нее пахнуло? 'Реноме', 'Кармен', 'Фуджи Сан'? Или вообще привозные, контрабандные? Не очень-то и разбираюсь я в здешних женских духах. Как еще названия-то вспомнил...

Так я дотопал до Пречистенки, все больше ощущая неудобства от больших бумажных свертков с продуктами, которые никак не мог пристроить поудобнее. Скорее бы до дома добраться... До дома? До какого дома? Этой коммуналки в Левшинском? Мой дом остался в Москве, в другой Москве, где живут все мои друзья, все родные, все дорогие мне люди, где идет та жизнь, которой я жил раньше и из которой меня вырвало неведомо зачем и швырнуло сюда! Для чего? Ввозные тарифы согласовывать?! А там, в утерянной жизни, осталась та, которой я уже никогда не смогу шептать слова любви, там остались книги, которые уже никогда не будут написаны и не увидят света, там остались друзья, которым я мог доверять и на которых мог опереться, там остался насквозь привычный, хотя и не слишком приятный мир. Здесь же я чужой, совсем чужой! И что мне теперь осталось? Совать пальцы между жерновами истории в надежде, будто это что-то сможет изменить?

Мне захотелось взвыть, вцепиться зубами в собственную руку и покатиться с воем по пыльной булыжной мостовой прямо под колеса дребезжащих трамваев. Однако же не завыл, никуда не вцепился и ни подо что не покатился. Остановившись, как вкопанный, я замер, сдерживая резко участившееся дыхание и прислушиваясь к гулкому стуку сердца, отдающемуся в висках. 'Спокойно! Спокойно! — уговаривал я сам себя. — Расслабься! Истерикой ты ничего не исправишь!' Постепенно первый приступ отчаяния схлынул, и я нетвердой походкой двинулся дальше, не особенно отдавая себе отчет в том, куда же, собственно, иду.

'Надо срочно приводить себя в чувство. Так совсем нервы разболтаются. — Эта мысль потянула за собой другую: — Тяпнуть, что ли, граммов сто для релаксации?' Я опять остановился. Покрутив мысль в голове, я вынужден был признать ее не слишком удачной. И в самом деле — водкой сейчас не торгуют. Знаменитая тридцатиградусная 'рыковка' появится только в декабре 1924-го, а настоящая, сорокаградусная (точнее, поначалу она была в 38 градусов) — в октябре следующего года. Нет, полстакана самогона в каком-нибудь трактире из-под полы... Но это если знать, как и у кого спросить. Можно, конечно, медицинский спирт купить в аптеке, хотя он и зверски дорогой. Или залить горе пивом либо вином. Только вот куда я приду по этой дорожке?

Незаметно для меня самого ноги принесли меня в Малый Левшинский переулок, к нужному подъезду. Вот и дверь на втором этаже. Ключи... Ключи в кармане. Когда я оказался в своей комнате, ее пустота вдруг навалилась на меня со всех сторон, громко крича: 'Ты здесь один! Один! Один!..' Внезапно подкрался приступ дурноты, стало трудно дышать, закружилась голова, держать ее прямо не удавалось — казалось, что сейчас я грохнусь посреди комнаты. Согнувшись и уставившись в пол, я медленно опустился на паркет, бросив свертки с продуктами там же, где и сел.

Накрыло меня всерьез, сил подняться не было. 'Так и копыта откинуть можно', — тревожно пронеслось в голове. Я постарался освободить голову от любых размышлений о смысле бытия, потихоньку приходя в себя. Где-то через четверть часа мне удалась попытка встать на ноги. Даже шатало не особо. Держась за стенку, доплелся до кухни, разжег 'на автомате' примус, поставил чайник — неполный, чтобы вскипел побыстрей. Затем вновь совершил поход в свою комнату, подобрал с пола пакеты с продуктами, прихватил заварку и опять осторожненько двинулся на кухню. Вскоре я уже отхлебывал горячий, крепко заваренный чай и закусывал чем бог послал, по-прежнему изгоняя из головы любые размышления. Да они уже и не проявляли былой настырности, не пытались взять за душу. Понемногу я успокаивался...