Игрушки для императоров. Иллюзия выбора

Комиссар удивлённо хмыкнул.

— Странно. Согласно моим сведениям, очень даже тесные!

Я хрипло рассмеялся.

— Вот тут вы правы! Тесные!

— Так 'тесные', или 'никаких'? — прицепился он, пронзая взглядом.

— Тесно негативные, — стушевался я.

— Поясните, сеньор Шимановский.

'Итак, друг мой, — подбодрил внутренний голос, — ты снова 'сеньор'. Издевательство закончилось, комиссар снова стал комиссаром, официальным лицом, обязанным говорить подследственному 'вы'. Ты рад?'

'Рад, — мысленно вздохнул я. — Но закончился ли пресс?'

В последнем мы оба сомневались.

— Бенито невзлюбил меня с первого дня, — начал я. — И несколько раз с компанией друзей участвовал в моём избиении.

Комиссар что-то живо написал на повернутом ко мне почти под прямым углом и потому невидимом планшете.

— У меня другие сведения. Это вы, сеньор Шимановский, участвовали в избиении сеньора Кампоса. Причём сделали это на территории школы, запись этого инцидента лежит в открытом доступе в сетях.

Я снова рассмеялся, теперь более весело.

— Сеньор, я такой крутой, что решил вдруг ни с того ни с сего избить пятнадцать человек? Я похож на психа?

Комиссар не моргнул и глазом.

— Возможно. У вас был мотив. При таком резком негативном отношении не бывает 'ни с того, ни с сего'. А что псих? Вряд ли. Скорее злоумышленник, твёрдо рассчитавший силы, вооружившийся специальными средствами, дающими локальное преимущество над противниками. Шокером, например. Или гранатой. А что, алиби великолепное: 'Я же не псих, нападать на пятнадцать человек!' Хотя на самом деле...

— А на самом деле вы единственный, — зло закончил он, — кто в тот день вышел сухим из воды, без единого повреждения. В то время как абсолютно все ваши противники, да и сообщники, отправились в госпиталь, и некоторые задержались там достаточно долго. Опасно, сеньор Шимановский, опасно сработано. Но безупречно.

Я позеленел от злости и сжал только-только начавшие отходить, объятые полчищами мурашек, кулаки.

Сволочь! Тварь! Падаль! Ненавижу!

Но комиссару было плевать на мою злость, именно её он и добивался.

— Отдаю вам дань уважения, всё прошло великолепно. Из вас вырастет неплохой наемник, вы умеете планировать операции. Если вырастет, конечно. Но вернемся к нашему делу.

Я попытался взять себя в руки. Не сейчас, Хуанито! Не с этим... Пассивным представителем сексуальных меньшинств! Не выказывай свою слабость!

— Итак, вы питаете к сеньору Кампосу-младшему стойкое чувство неприязни, связанное с неединичными стычками друг с другом, коим наберётся достаточно свидетельств. Так?

Глупо отрицать.

— Да, так. Но сеньор комиссар, при чём здесь вообще Бенито? Я — это я, Бенито — это Бенито. Какая связь между мной, моим делом и им?

Комиссар резко посерьёзнел, хотя и до этого его лицо несерьезным назвать было нельзя.

— Такая, сеньор Шимановский. Два дня назад Бенито исчез. Был похищен. Его телохранителей отравили парализующими капсулами, те ничего не могут сказать об инциденте. В высшей степени грамотная акция, сработали профессионалы. Следов похитителей обнаружить не удалось — что говорит не только о профессионализме похитителей, но и их связях в структурах обеспечения безопасности этого города.

Я усмехнулся.

— И при чём здесь я? Да, я положил пятнадцать человек, но справиться с телохранителями Бенито?..

— При том, сеньор Шимановский, — последнее слово комиссар произнес с сочувствием, — что только вы обладаете достаточным мотивом для его устранения, только у вас есть знакомые, способные осуществить подобную акцию. Напомню, если вы вдруг забыли, дон Кампос — хефе, авторитет криминального мира, и его сына охраняли непоследние люди своей профессии.

Комиссар картинно схлопнул планшет в капсулу.

— Вот сейчас вы и расскажете, как, зачем, почему и на каких условиях никем не контролируемая структура, именуемая 'Корпус королевских телохранителей', сделала для вас эту грязную работу, что вы (или они) собирались делать с сеньором Кампосом-младшим, жив ли он ещё, и если жив, где находится. А чтобы не сомневались в серьёзности наших намерений, сеньор Сантьяго будет вежливо напоминать вам об этом всякий раз, когда вы попытаетесь промолчать или сказать неправду. Феликс!

Люк поднялся и в камеру чинно вошёл мой мучитель, сияя в предвкушении. В руках он держал приспособления, безобидные на первый взгляд, однако опытный исследователь орудий пыток инквизиции обнаружил бы в них массу интересного.

— Сеньор Сантьяго, приступайте.

Я сидел, наблюдая за неспешными приготовлениями этого Сантьяго к любимому делу, и до меня, наконец, начало доходить. Бенито похитили! А крайним хефе пытается сделать меня, поскольку я ненавидел его сына больше жизни. А ещё я дружу с особами, одна из которых открыла по Бенито и его дружкам огонь прямо на улице и заставила лизать ботинки. Я непричастен, это легко проверить и доказать, но дон в гневе, в волнении за единственного отпрыска, и вряд ли способен адекватно мыслить. Ему просто наплевать, что сделают со мной его гориллы. Он отдал приказ — и они будут мурыжить меня, пока...

Пока не сделают чего-то непоправимого.

Итак, я здесь потому, что на меня повесили чужие проблемы, и способов открутиться от них не вижу. Думать о вполне осязаемом худшем не хотелось, потому я закрыл глаза и принялся безостановочно повторять про себя знакомые с детства слова маминой молитвы. В данной ситуации это лучшее, что я мог сделать.

'Pater noster! Qui es in caelis, sanctificetur nomen tuum. Adveniat regnum...'. (2)

Глава 2. Скорбящий ангел

И всё равно я ничего не понимал. Ну, не стыковалось всё одно к одному! Отсутствие логики в происходящем напрягало даже больше, чем так называемые пытки охранников.

Пытки. Начну с них. Меня пытали довольно изощрёнными, но гуманными способами, никакого средневекового варварства, никакой пародии на инквизицию. Правда, делали это почти без остановки, но менее гуманными от этого методы не становились. Из чего напрашивался вывод — меня берегли.

Да, кулаком по лицу больно. Да, таранный удар под дых то ещё удовольствие. И даже выкручивание рук с последующей обработкой болевых точек, от которой я орал благим матом — всё это плохо, больно, страшно... Но не фатально для организма.

Как потом выяснилось, провёл я в застенках три дня. Меня пытали, если учесть первую ночь в ледяной камере, почти непрерывно, отвлекаясь, чтобы отдохнуть (самим, а не чтобы дать отдохнуть мне, как могло бы показаться). За это время я не получил ни одной серьёзной травмы, ни одного вывиха или перелома. Даже еду давали! Да, постоянно прессовали, держали в напряжении, но я научился справляться и с этим, 'уходить' от мучителей в нирвану в прямом смысле этого слова, не реагируя ни на что и не чувствуя боли. Это было беспамятство, тяжёлое, бредовое, на грани сумасшествия, но спасительное, а потому благословенное.

Своей нирваной я поставил в тупик брутального мачо Сантьяго, моего главного мучителя от мира гвардии, привыкшего повелевать теми, кто попадает в его руки, но этим же, однако, только ускорил лавину накатывающих событий. Впрочем, по порядку.

Это случилось, когда меня 'топили'. Есть такая изощренность, когда на лицо кладут тряпку, а затем льют на неё сверху воду. И ты тонешь, захлёбываешься в прямом смысле слова. Великолепные ощущения! В тот момент я 'тонул' раз, наверное, в шестой. Бился в конвульсиях, пытаясь сделать глоток воздуха, намертво прикованный к стулу, превратившемуся на время пытки в горизонтальное кресло. Бился, бился... И в один миг мне стало всё равно.

Чего я, собственно, мучаюсь? Они ведь и хотят заставить мучиться, страдать. Убить не убьют, я нужен, искалечить не искалечат по той же причине, а боль — всего лишь боль. Боль — это страдание.

А страдание определяется желанием. 'Если ты избавишься от желания, тебя покинет и страдание'. Сиддхартха Гаутама, шестой век до нашей эры. 'Достичь подобного можно лишь с помощью медитативного созерцания себя любимого...' Тоже оттуда.

Буддизм — красивая религия. Я изучал все пять мировых религий, было интересно, знаю разницу между классическим буддизмом, более похожим на философию, и веру апокалипсиса, в Священный Круг Жизни, вобравшую в себя слишком много от радикальных учений ислама и неохристианства, и более напоминающую агрессивную религию (если бывает агрессивное равнодушие, конечно). Но знать теоретическую базу одно, а использовать практические её достижения — совсем другое, в моих условиях трудновыполнимое. Нельзя просто так перестать желать дышать, когда твои легкие рвёт на части изнутри, когда ты бессильно пытаешься вдохнуть или выдохнуть, а в метре от себя ощущаешь презрение и ненависть со стороны мучителей. В таких условиях нирваны не достичь. Но я упрямо цеплялся и цеплялся за эту мысль, силой вгоняя себя в состояние презрения к жизни, и с каждым ведром воды спокойствие всё более и более овладевало моим сознанием, а конвульсии становились всё менее сильными. Это было много, но всё же недостаточно.

Я ждал паузу, просвет в графике. К счастью, ждать пришлось недолго, на тот день мучители уже выдохлись, они же тоже люди, и Феликс, и второй помощник. Им, как и всем, необходимо спать, питаться и справлять минимальные потребности организма. Второй тюремщик, их было двое, менялся, но сам сеньор Сантьяго оставался незаменим. Присутствовал всегда, что накладывало отпечаток на график истязаний. Я получил несколько минут отдыха, и этих драгоценных минут мне хватило.

Концентрация, сосредоточенность на одной мысли — вот чего не достает! Одной единственной, но яркой, забивающей все остальные, всепоглощающей! Она должна стать моим плотом, спасательным кругом, утянуть больное страдающее сознание из глубин реальности ввысь, к заоблачным далям безвременья и бессознания. Я должен выйти отсюда, из этой камеры! Но что может стать локомотивом?

В недолгой жизни я сталкивался лишь с одним явлением, вгонявшим меня в искусственную нирвану. Это была музыка. Причем не та 'бла-бла-бла-тра-та-тарам' в лучших традициях Латинской Америки, основа основ любого популярного течения на планете, а другая, настоящая, от которой ноги не начинают прыгать, ведя тебя в огне ритма, но от которой в душе что-то переворачивается. От которой хочется смеяться и плакать, рыдать от горя и кричать от радости одновременно. Музыка средневековья, Золотого века.

Песня родилась сама собой. Я и слышал-то её всего пару раз, но запомнил. У неё был типичный непонятный для жанра текст, а мелодия напоминала скрип дверных петель, но вьюжная и тихая, она как нельзя более подходила моменту. Я слышал в ней тоску и печаль, радость и грусть, любовь и надежду на счастье, а ещё прощение — столп еще одной, иной, но тоже мировой религии.

Её текст как-то касался темы Севера, бескрайней природной пустыни на севере тогдашней России, суровой жизни тех краёв. И когда я слушал впервые, отчего-то представил себе собственную жизнь, будто это я, а не герой песни, бреду по белой беспросветной тундре в бесконечную полярную ночь в поисках чего-то. Иду, ищу и не нахожу. А вокруг вьюжит и метёт, я знаю, что могу заблудиться и не вернуться, но всё равно устало передвигаю ноги, шаг за шагом. Потому что где-то рядом мой собственный чум — место, где меня ждут и всегда будут рады. Если доживу, конечно, выберусь и не потеряюсь.

Когда Сантьяго с помощником отстегнули меня и привели в вертикальное положение, я был уже далеко. Они что-то кричали мне, угрожали, требовали, но вместо брани и угроз я слышал тихий шепот белых крупинок, а перед глазами простиралась даль бесконечной белой пустоши, в которой я, молодой и неопытный юнец, совсем запутался. Эта тундра и есть моя жизнь. В ней, где-то там, за горизонтом, к небу поднимается дым очага, моего места в этом прекрасном, несмотря на жестокость и непривлекательность, мире.

— Слышишь, твою мать! Отвечай!..

Феликс орал. Он видел моё состояние, чувствовал, что теряет меня, и понимал, ни черта не может сделать. Потом, кажется, бил. Не знаю, я больше не чувствовал боли, она проплывала как-то мимо. Ещё, кажется, мне давали нюхать аммиак. Опять-таки 'кажется', потому что это не помогало им надолго. Да, я приходил в себя, природу и рефлексы не обманешь, но удержать меня в этом мире сеньор Сантьяго был не в состоянии.

Он бил меня, а я видел перед собой снег, чарующий танец вихрящихся снежинок. И тихий шелест ветра, хриплым баритоном со страшным древним акцентом ложащийся на душу медленной музыкой:

Если б знать, как любить тебя

Или петь, как лететь,

Был бы дальше и выше наш чум,

Был бы слаще наш дым...

Нирвана...

* * *

Когда очнулся, вокруг царила темнота. Я лежал на кушетке, вмурованной в стену, продрогший от холода. Лицо пылало. Избитое тело сигналило о том, что не горит желанием повиноваться. Во всяком случае, не в ближайшее время. Пошевелил руками и ногами. Вроде целые. Уже хорошо, остальное переживём. Закашлялся.

Итак, на мне всё ещё моя одежда, старый школьный костюм. Сухой, точнее высохший после последнего истязания, но за время обработки гвардией превратившийся в лохмотья. Обидно. Лежу я не в той холодной камере, другой, потеплее, и это здорово — в той уже заболел бы в мокрой одежде, а так просто кашель подхватил, да знобит чего-то. Ничего страшного, поправлюсь, главное — жив.

После оценки состояния мысли переключились в практическую плоскость. Меня не пытают, оставили в покое. Надзирателей рядом нет. Это сигнал? О чём? Гвардия больше не будет заниматься мной?

Феликс так и не смог вывести меня из нирваны, и этим проштрафился, как специалист. А с ним расписалась в бессилии и вся гвардия, не сумевшая на меня надавить. Значит, по логике, вашего покорного слугу должны передать иным, имеющим бОльшие возможности специалистам. Например, людям дона. Скорее всего, сейчас утрясаются формальности, как именно передать меня бойцам криминального авторитета без огласки, учитывая, что я нахожусь в застенках гвардии, и мне вроде как официально предъявлено обвинение. В последнем сомневаюсь, но это же не шарага, тюрьма нашей доблестной системы правопорядка, должно же быть у гвардейцев хоть что-то похожее на совесть? Не могут же они действовать НАСТОЛЬКО нагло?

Нет, не должны, всему есть предел, даже в таком продажном государстве, как наше. Но сомнений, что данная процедура у них давно отработана, пройдёт без сучка и задоринки, у меня не возникло ни на секунду. С этой стороны надежд нет.

Конечно, такой расклад имеет право на существование лишь случае, если я действительно нужен дону, и мой прессинг здесь — часть основного действа, а не вспомогательный эпизод. А в последнем сомневался.

Почему? Всё просто. Я — никто, звать меня 'никак'. Да, вокруг наблюдаются какие-то движения, мной интересуются разные службы, от ДБ и дворцовой стражи до корпуса телохранителей. Катарина вообще в упор стреляла в дружков Толстого, а самого его заставила делать не самые приятные вещи. Но по большому счёту это ерунда, временные следствия безобидных случайных причин, которые не могут усовершенствовать меня выше того уровня, на котором я нахожусь, уровня 'парня с района'. Я не причина, по которой некто захочет похитить или тем паче убрать сына одного из влиятельнейших людей на планете, не та весовая категория.