Алхимики. Часть I. Nigredo

— Эта реликвия была привезена из самого Рима, — шепнула она, прикладывая к губам серебряную ладанку на цепочке. — В ней — волос святой Варвары, моей покровительницы. Хотите поцеловать ее?

Андреас кивнул — голова у него шла кругом, как у пьяного. Ладанка все также была у нее на губах, когда он склонился, чтобы припасть к ней, но в последний момент Барбара ловко выдернула ее, и их губы соединились.

Дверь комнаты отворилась, и вошла ее сухопарая родственница.

— Кузина, — произнесла она голосом скрипучим, как тележная ось, — батюшка ваш просит распорядиться на счет ужина. Он велел передать, что желает к бобам мускатную подливу, только чтобы ее не передержали, как в прошлый раз...

Андреас отпрянул, кусая губы, чтобы не выругаться.

— Я сейчас спущусь в кухню, — как ни в чем не бывало ответила Барбара. Ее лицо вновь стало спокойным и гладким, румянец исчез, а дыхание выровнялось. — А ты будь добра, проводи господина богослова.

Школяр глянул на нее, не веря своим ушам.

— Хотите, чтобы я ушел? — запинаясь, спросил он. Она с нежностью улыбнулась ему.

— Господин Хеверле, я вам благодарна. Видит Бог, я никогда не получала столь полного и исчерпывающего толкования Священного писания. До сих пор я пребывала в плену невежества, вы раскрыли двери моей темницы одним словом...

— Чтобы самому угодить туда, — чуть слышно произнес Андреас.

— Такого пленника я содержала бы столь же нежно, сколь и собственное тело, — ответила Барбара, не сводя с него пристального взгляда.

— Кузина, поспешите! — напомнила ей родственница.

Школяру ничего не оставалось, как откланяться; на прощанье женщина взяла с него слово быть у нее завтра в тот же час — этим ему пришлось удовольствоваться.

Назавтра Андреас явился гораздо раньше назначенного времени и целый час прохаживался взад-вперед по улице, то останавливаясь напротив ее окон, то срываясь прочь в страхе, что его могут заметить. Он старался не думать о Барбаре, но разум отказывался ему подчиняться. Когда же школяр переступил порог ее дома, ему почудилось, что он падает в пропасть.

Барбара встретила его очень приветливо. В комнате сидело несколько женщин почтенного вида, — это были ее подруги, жены и дочери бюргеров. Им пришла охота послушать, как он читает Писание, и школяр прочел им о предательстве Иуды, в то время как внутри у него все кипело от злости и вожделения. Он надеялся, что скоро они с Барбарой смогут остаться вдвоем, и ее взгляды как будто обещали ему это. Сегодня ей не сиделось на месте, она змейкой вилась вокруг Андреаса, то и дело касалась его руки, а один раз отвела ему волосы и промокнула его лоб своим платком. Он продолжал читать, хотя с большим удовольствием зашвырнул бы Библию в угол. Потом Барбара прервала его и попросила подать ей бокал: когда он это сделал, их пальцы соприкоснулись. Женщина кивнула и отвернулась, но больше ничего не сказала. Подобные игры как будто доставляли ей большое удовольствие, и Андреас не понимал, какой шаг должен последовать за этим, захочет ли она остаться с ним наедине или прогонит, как вчера. Видя недовольство школяра, Барбара лишь улыбалась — довольной улыбкой сытой кошки. Она протянула школяру молитвенник, чтобы он указал ей молитвы на каждый день Страстной недели; ее подруги сделали то же самое. Андреас дрожал от нетерпения, но они окружили его и никак не оставляли в покое. А Барбара Вальке вдруг стала равнодушной и далекой, будто школяра и вовсе не было в комнате. Наконец он понял, что надеждам не суждено сбыться, и от обиды у него перехватило дыхание.

Школяр ушел, кипя от раздражения — желание, не нашедшее выхода, причиняло ему боль. И он поклялся никогда более не приходить в этот дом.

IX

На улице Андреас увидел Ренье: в своей драной школярской мантии тот сидел на каменной тумбе и наблюдал за голубями, копошащимися у сточной канавы, и подкрадывающейся к ним кошкой. При этом вид у пикардийца был задумчивый.

— Вот и ты! — сказал он, заметив приятеля. — Что-то ты не очень весел. У тебя взгляд человека, объявившего войну пороку, меж тем как тебе должно прославлять его во весь голос...

Не выдержав, Андреас схватил камень и со злостью швырнул его в кошку.

— Брат Ренье! — резко ответил он. — Ты — мудрый товарищ, и за это я люблю тебя, но сейчас лучше помолчи!

Видя друга в таком неистовстве, Ренье присвистнул:

— Эге!.. Видать, женщины в этом городе возлюбили Иисуса Христа превыше всего и славят добродетель. Бедняжки! Они предпочли смерть от скуки доброму веселью...

— Не жалей их! — крикнул Андреас. — Ведь в них нет жалости! Они носят добродетель, как маску, скучную, вялую, бескровную маску, под которой прячут змеиное жало, чтобы вернее нас уязвить! Клянусь святым Андреем, эта женщина улыбалась мне, манила взглядами, нежными прикосновениями... Глядя на нее, никто бы не усомнился, что она сгорает от любви! И все оказалось ложью, хитрой игрой! Она зазывала меня в свой дом, чтобы хвастаться перед подругами, будто дорогой игрушкой! Будь она проклята! Я мог бы ее полюбить! Я ненавижу ее!

— Ты злишься, потому что она обвела тебя вокруг пальца. Впервые ты потерпел поражение от женщины, и это не дает тебе покоя.

Лицо Андреаса стало смертельно бледным.

— Не дает... — задыхаясь, прошептал он. — Кажется, будто у меня в груди раскаленный уголь, жжет невыносимо... О, что за мучение... Брат, помоги! Что мне делать? Я этого не вынесу.

Ренье поднялся с тумбы, потирая отсиженный зад; скорчив недовольную гримасу, он несколько раз притопнул и сплюнул под ноги.

— Вот что, брат Андреас — ты пьян. Да, говорю тебе, ты пьян, потому что разум твой одурманен, ты, как пьяница, утопил его в стакане горькой отравы. Теперь тебе дурно, ты страдаешь, но это пройдет. Есть верное средство, в народе именуемое "клин клином" — вернее его я не знаю. Раз тебя сжигает огонь, залей его пивом и добрым вином; а если твое сердце разъедает язва, приложи к нему бальзам из поцелуев красивых женщин — и боль исчезнет.

— Женщин? — с отвращением переспросил Андреас. — С ума ты сошел, раз предлагаешь мне это?

— Что, женские ласки теперь вызывают в тебе отвращение?

— Не говори мне о них!

— Брат мой, славный мой братец... — произнес пикардиец, дружески обнимая приятеля и увлекая его вниз по улице. — Мудрецы говорят, что тот, кто не желает себе добра, лишен, стало быть, ума и благоразумия, а то и вовсе слабоумен; если тебе дарована вольная жизнь, не отвергай ее радостей и не меняй их на слезы и печаль. Если твоему благородному сердцу невозможно смириться с женским обманом, иди туда, где пороки и слабости являют себя открыто и без прикрас — уж там-то обмана не будет.

— К шлюхам? — спросил Андреас.

— К шлюхам, — согласился Ренье. — К веселым лихим красоткам, которые отмерят столько любви, на сколько у тебя хватит денег — ни больше, ни меньше. Поверь, нет женщины честнее доброй шлюхи! Никаких ужимок, кривляний, томных взглядов, жеманных жестов, чуть слышных вздохов и приторных слов: за что платишь, то и получаешь. Пойдем в "Певчего дрозда" — там девки на любой вкус, тебе будет из чего выбрать...

— У меня нет ни гроша, — сказал школяр.

— Но на твоем пурпуэне висят эти славные круглые золотые монетки — для красоты, что ли? Ты и без них будешь хорош! Пойдем и пропьем все.

И приятели отправились в трактир "Певчий дрозд", где добрые девушки, узнав о печали Андреаса, обступили его, стараясь развлечь. Одна взяла лютню и запела, другая наполнила его стакан амбуазским вином, третья села к нему на колени и осыпала школяра поцелуями. Она напомнила ему Барбару, но оказалась куда добрее. Язычок у нее был острым, а взгляд — живым и лукавым. Однако, глядя ей в глаза, школяр невольно вспоминал ту, другую и вновь становился угрюмым.

А девушка с лютней пела:

Спросите, в чем любви зарок?

На чем стоит ее чертог?

— Душой любить.

Что для нее надежный щит,

Который скроет, защитит?

— Умно таить.

Прошу, скорей мне назови,

Что будет знаменем любви?

— Краса очей.

Дружок, а кто же верный страж?

— Опаска: нет ее верней.

Где средство, что развеет страх?

— В признаньях и мольбах.

На шатких столах чадили свечи; блики играли на закопченной посуде, бутылках, бокалах, чашах. На открытом очаге стреляла жиром огромная сковородка. Девицы визжали и смеялись; хозяйка, сидя у пивной бочки, стучала двумя громадными жбанами. В углу маленький чумазый оборванец играл на дудке. Выпивка текла рекой.

Ренье усадил рядом двух красоток: одна поила его вином, другая кормила изюмом.

— Завтра же отправимся в Гейдельберг, — сказал другу Андреас. — Здесь ничто нас более не держит. Думаю, не следовало вообще приходить в Ланде, только зря время потеряли. Прежде мы были не слишком усердны в учении — пора, наконец, взяться за ум.

— Amen, святой отец, — смеясь, отвечал пикардиец.

— Какой славный священник к нам пришел! — крикнула одна девка. — Хорошенький, как ангелочек!

— Я бы не отказалась выслушать его проповедь, — добавила другая, схватив школяра за руку. Андреас вырвался, и она расхохоталась, обнажив длинные неровные зубы. — Поглядите-ка, он сердится! Ах, красавчик, как сверкает глазами! Разит им чисто молнией небесной! Не сердись, милый, лучше посмейся вместе с нами. Скажи, кто из нас тебе по душе?

И все девушки, что были в трактире, окружили Андреаса и наперебой закричали:

— Я!

— Нет, я!

— Я! Он показал на меня!

— Нет, на меня, глупая ты корова!

— На меня, мерзкая ты обезьяна!

— На меня! На меня! — И одни уже готовы были вцепиться друг другу в волосы, а прочие — растащить школяра на части, но хозяйка прикрикнула, и они нехотя отпустили свою добычу. Ему пришлось выбрать одну, чтобы прочие оставили их в покое — он выбрал девку, похожую на Барбару.

Глядя на это, Ренье смеялся так, что его стала разбирать икота.

— Прекрасные девушки! Добрые девушки! Веселые девушки! Нежные ручки, круглые груди, сладкие губы, горячие тела! Бери, брат мой! Все твое! Твое, пока звенят монеты.

— Завтра мы уйдем в Гейдельберг, — сказал Андреас.

Приятели пробыли в "Поющем дрозде" до темноты. Немало монет было срезано с зеленого бархатного пурпуэна, и когда Ренье с Андреасом отправились домой, они еле шли, точно тела их были из соломы.

X

На следующий день пикардиец поднялся рано. Бодрый и свежий, как апрельское утро, он сошел в кухню, ласково улыбнувшись хлопочущей там Сессе. Теплые солнечные лучи, проникая сквозь приоткрытое окно, вычерчивали светлые квадраты на неровных плитах пола, в их свете кружились невесомые пылинки. Золотистое сияние окутывало начищенные до блеска горшки и оловянные кружки, в котле над очагом аппетитно булькало, и по всей кухне растекался аромат тушеных с уксусом овощей. Сесса была особенно хороша, когда с раскрасневшимся лицом и блестящими глазами стояла, помешивая большой деревянной ложкой в котле. И Ренье, у которого вовсю бурчало в животе, сказал себе, что никогда еще не видел более приятного зрелища.

Не дожидаясь просьбы, девушка поставила перед ним кружку с пышной пенной шапкой, за что он был ей благодарен. Но мысли пикардийца все время возвращались к иному предмету: его мучило желание узнать, что скрывает дверь за светлым гобеленом. Любопытство стало нестерпимым, тем более что накануне Ренье не слишком преуспел в том, чтобы его удовлетворить. Женщины в Черном доме будто сговорились ему мешать: госпожа Мина постоянно находилась в комнате брата, если же ей случалось выходить на минуту, она тщательно запирала дверь на замок. Внизу старая Грит не спускала глаз с гостя: невзирая на мучившие ее боли, вылезала из своего закутка и, словно собака, с угрюмым видом усаживалась на ступенях лестницы. Сесса ничего не делала, но смотрела на школяра таким умоляющим взглядом, что ему становилось не по себе — точно он и вправду готов был совершить нечто роковое. Когда же Ренье удавалось отделаться от этого ощущения, он спрашивал себя, что же кроется за этим простодушным видом, и так ли невинна молодая служанка, как желает казаться?

Но своих мыслей пикардиец не выдавал. Сидя за столом, он завел непринужденный разговор, с наигранным сочувствием расспрашивая о здоровье Хендрика Зварта.

— Я был так пьян в тот вечер, не помню и половины из того, что говорил и делал, — сказал он Сессе. — Надеюсь, наш хозяин скоро будет в добром здравии.

— От всего сердца молю об этом Господа и Пречистую деву, — серьезно ответила девушка.

— Когда же господин Зварт намерен встать с одра болезни?

— Не скоро. Хозяйка молчит, но я слышала ее разговор с Симоном ван Хорстом: раны господина Хендрика заживают плохо, сделалось воспаление на левом глазу, а правый так ничего и не видит. Вчера мы с Грит ставили свечи за исцеление хозяина.

Но Ренье покачал головой, словно сомневался:

— Много ли пользы от фунта сала и воска? Нет, в таком деле было бы желательно заручиться поддержкой влиятельного святого, совершив благое паломничество и пожертвовав ему не менее пяти золотых дукатов.

— Пяти золотых? — ахнула служанка.

— Minimum, nihilo proximus*... — пожав широкими плечами, ответил школяр. — Многое зависит от положения святого в небесной иерархии: известно ведь, что Господь к одним охотнее преклоняет ухо, нежели к другим, и у всех имеются посредники. Хорошо еще, чтобы святой был из этих мест — к землякам-то охотнее прислушиваются. Требуется также учесть спешность и важность прошения. Ergo**, блаженный Фульк из Нейи обойдется не более, чем в пять лиардов, но какой с него прок? От святого Арнульфа толку побольше, но на поклон к нему надо идти в Брюссель, а в таком случае лучше просить святую Гудулу — у той, известно, и мать, и брат, и сестры ныне пребывают на небесах, в великой милости у Христа и Девы Марии. Коли они затянут все вместе, так и ангельский хор перепоют. Вот и выходит, что на каждого надо положить по гульдену, иначе никак. В таком деле, как наше, скупиться не пристало.

— Господин Ренье, по-вашему, святые — вроде тех лавочников, что торгуются за медный грош? Разве при жизни они не были смиреннейшими из людей, разве не творили милостыню, зачастую отказывая себе в насущном?

— Не вини их за это, все дело в природе — naturae vis maxima

* * *

. Она дала золоту два вида существования: здесь на земле это металл, а на небесах — чистый свет, благодать Божья. Брось монетку в церковную кружку, а тебе взамен — лучик; так и приобщаемся понемногу, и никто не в накладе, ни святые, ни церковь.

— Все вы смеетесь! — сердито топнула служанка. — Не стану вас слушать!

Пикардиец скорчил покаянную мину, и девушка, не выдержав, расхохоталась. На недолгое время оба забыли о делах, творящихся в Черном доме; от смеха по кухне прокатился звон, а на полках затряслась посуда.

Их веселье разбудило старую Грит. С появлением старухи Ренье почувствовал, как внутри у него все вскипает, но не подал виду. Про себя он поклялся, что обведет ее вокруг пальца, а потому, вмиг сделавшись серьезным, достал из кармана деревянные четки и принялся медленно перебирать зерна.