За стеной Кавказа

Из переписки Г.А. Печорина

Здравствуйте, любезный мой Максим Максимович!

Прошу Вас не винить меня за мою холодность в последнюю нашу встречу, и простить меня от всей души Вашей! Поверьте, что не по прихоти своей я принужден был держать себя с Вами столь холодно, а встречи нашей не мог дать продолжения. Путешествуя отнюдь не по своей воле, а по казенной надобности, мы — увы! — не вольны распоряжаться собой! Признаюсь, что лишь мое искреннее желание увидеть вас, драгоценный мой Максим Максимович, позволило случиться нашему свиданию, хоть и мимолетному, однако доставившему мне убежденность, что Вы по-прежнему пребываете в душевной бодрости и добром здравии. Так что я настоял на возможности видеть Вас, хотя мой начальник настоятельно требовал от меня уклониться от встречи.

Дорогой мой Максим Максимович, когда бы Вы только знали, как часто я вспоминаю те счастливые дни, проведенные вместе с Вами в нашей маленькой крепостце, Вы бы совершенно уверились в моем к Вам неизменном почтении и искренней благодарности! Если Вы соблаговолите войти в мои обстоятельства, увязанные с моею службой, то напишите мне, любезный мой товарищ, о житье своем после нашего расставания. Я же со своей стороны предоставляю Вам, сколь допустимо полный отчет о своем.

Покинув нашу крепость у Каменного Брода, я некоторое время находился в распоряжении полковника К. в Пятигорске, а затем вызван был в Петербург с тем, чтобы принять участие в нашей миссии в Персию. Старый мой знакомец — гвардии поручик Фрышкин и я назначались в охрану pour ce voyage , так что мы в скором времени отправились обратно, на Кавказ. Миссия сия имела секретное поручение, и нам было строго наказано избегать встреч и разговоров со знакомыми, дабы не раскрыть ни целей поездки, ни имен и званий ее участников. И тут, вообразите, я узнаю, что поблизости — вы, любезный мой Максим Максимович! Как мог я удержаться от встречи?

Мне удалось уговорить своих товарищей представить дело так, будто я еду один. Коллежский регистратор Хлестаков — препустой человечишка, но изрядный актер! — разыграл роль моего лакея, дабы проследить и впоследствии доложить наш разговор. Вот потому-то я и был с Вами, дорогой мой друг, столь холоден и напускным безразличием старался скрыть свои чувства! Надеюсь, что я оправдан в глазах Ваших и могу, как и прежде, рассчитывать на Вашу приязнь.

Расставшись с Вами, я догнал своих товарищей и далее с неделю следовали мы безо всяких приключений. И тут, вообразите себе, случилось со мною происшествие, которое вновь заставило меня вспомнить Вас, наше жить в крепости и Ваши уроки об охоте.

Помните ли Вы, любезный мой Максим Максимович, тот странный случай, когда оба мы были принуждены спасать свои жизни на кривой чинаре, куда загнал нас с Вами дикий вепрь? Сидя на ветке, вы долго пеняли мне, зачем я не проверил и не заменил пороху на полке, из-за чего ружье и осеклось. Правда, тогда Вы тоже пустили заряд в небеса, так что мы оба оказались в одинаковом положении, и лишь наши казачки вызволили нас из этого затруднительного, но презабавного положения. Pardone moi, нас сняли с насеста...

Вообразите же себе ущелье, в котором гонит свои воды маленькая быстрая речонка, к которой я, рано поутру, направился свершить свой туалет. Выйдя на берег, я увидел, что на другом берегу барс приготовился напасть на мальчика не более десяти лет от роду. Бедняга прижался к дереву, ожидая неминуемой смерти, и уже не чаял помощи ни откуда.

Памятуя наставления Ваши, дорогой Максим Максимович, будучи в местах диких, я не расстаюсь с оружием. У меня были с собой пистолет и кинжал — тот самый, что достался мне от покойного Казбича, но стрелять через реку я не рискнул — расстояние было слишком далеко.

Я закричал так громко, как только мог и побежал через поток к зверю. 'Буду шагах на пяти — выстрелю', — рассуждал я, но видно не все Ваши уроки пошли мне впрок! Замок дал осечку, и я оказался лицом к лицу с разъяренным зверем лишь с бесполезным пистолетом в руках, который взвести вторично уже не успевал.

Барс кинулся на меня с такой яростью, что я посчитал дни свои оконченными. Чудом мне удалось достать кинжал и, по Вашей ухватке, ударить зверя в грудь. Дальнейшее я помню плохо, а местами — не помню вовсе.

Очнулся я в темном шатре, на неудобной, почти пыточной постели. Оказалось, что своим вмешательством, я выручил из беды сына вождя клана Бенгер — человека богатого и могущественного, а также — прославленного в здешних местах разбойника, теперь считающего себя моим кунаком и побратимом. Около меня вели ученый спор двое местных медикусов — признанных светил в деле исцеления. Один — высокий и худой старик с длинной, но жидкой бородою в престранном колпаке, другой же оказался при пристальном взгляде старухою, столь маленькой и столь толстой, что вовсе казалась одним сплошным шаром, чему немало способствовали ее пышные одеяния. Благодаря Вам, любезный мой Максим Максимович, я немного говорю по курдски, чьему языку Вы столь старательно, хотя и не столь успешно пытались меня выучить, так что я понял, что они бранились меж собою, уличая друг друга в невежестве, хотя, на мой взгляд правы были обе стороны. Чувствуя нестерпимую жажду, я попросил пить, сперва — по-русски, а потом — и на всех известных мне языках, но просьбы мои остались безответны — так увлечены были сии доктора своим спором.

Внезапно к ложу моему подбежала девушка юных лет и протянула мне чашку с яблочным взваром. То была Гулпери — сестра спасенного мною малыша, которого, кстати, зовут Ордие.

Я, к стыду своему, могу догадаться, о чем Вы подумали, прочтя эти строки. Но клянусь Вам, дражайший Максим Максимович, что никогда более не повториться история несчастной Бэлы! Никогда боле ни одна дикарка, пусть даже и самая прелестная, чего и не скажешь об Гулпери, не подвигнет меня на новые попытки приручить ее!

Дети Аздо Бенгера проявили в моей судьбе самое живое участие, а их отец потребовал от обоих лекарей немедля прекратить свою перебранку, и лечить меня, хотя бы и каждому по-своему. Но не успели они приняться за дело, как снаружи послышались выстрелы, и бек вооружившись выбежал из шатра, предоставив мне гадать, напали ли то разбойники из соседнего племени, или турки, или персы, и какой же еще удар судьбы ожидает меня.

Однако все разрешилось чрезвычайно быстро. Эти выстрелы были известием, что товарищ мой Фрышкин, решивши, будто я пленен бенгерами, сделал попытку принудить моих добрых хозяев возвратить мне свободу. На счастье, никто не пострадал, лишь самому славному освободителю пулей пробило насквозь ногу. Впрочем, сделавший сей удачный выстрел племянник бека Аздо Бенгера Осман принес свои извинения несчастному Фрышкину, которые и были благосклонно приняты вместе с замечательной красоты турецкою саблей.

Так как двигаться самостоятельно я не мог, то 'предводитель' наш, надворный советник Подколесин, порешил принять приглашение добрых бенгеров и присоединить наш бивак к их лагерю, надеясь, что сможет забрать меня, как только позволит к тому мое здоровье. Однако раны мои оказались такого свойства, что я не смог подняться и по прошествии двух недель, почему Подколесин приказал мне оставаться в лагере курдов до полного излечения с тем, чтобы потом догнать отряд по пути и отбыл, оставив со мною лишь моего драбанта — казака Ерошку. Он — предобрый малый, страдающий, однако, от чрезмерного пристрастия к чихирю . Но здесь, среди магометан, это ему вредит не слишком...

По прошествии трех недель я, наконец, смог подняться на ноги, но так и не был отпущен моими добрыми хозяевами. Бек Аздо Бенгер заявил, что до тех пор, пока я не смогу сидеть на лошади как до раны, он клянется бородою Пророка, что не отпустит меня от себя. Так что я еще месяц с лишком пребывал среди сих курдов — добрых, но диких и грязных. За это время я коротко сошелся с племянником бека Османом, который стал не только моим кунаком, но и побратимом. Во всяком случае, именно так он заявил своему дяде и братьям.

По окончании моего затвора, я получил от бека множество подарков, в том числе — замечательного коня, настоящего текинца, коий теперь и ходит под моим седлом. По совету бека Аздо, мы с Ерошкой переоделись в курдские одежды, и теперь путешествуем вместе с Османом и его слугою Алакелем, которые взялись сопроводить нас до Тебриза короткой дорогою. Пользуясь этим, заехал я в Ехегнадзор, навестить беднягу Фрышкина, а заодно отсылаю с оказией Вам, любезный мой Максим Максимович, это письмо, и надеюсь, что тесной приязни, возникшей между нами в былые времена, отныне ничто не помешает.

За сим остаюсь Вашим верным другом,

Поручик Лейб-гвардии Гусарского полка

Григорий Печорин.

Глава 4

Оставь напрасные заботы

Не привлекай меня красой!

Мой дух погас и состарелся.

Ах! много лет как взгляд другой

В уме моем запечатлелся!..

М.Ю. Лермонтов

Раннее утро наполнило воздух запахом цветов. Тени, что еще синели ночной темнотой, уползали, спасаясь от сияющих клинков безжалостного светила. Долина пробуждалась к новому дню... Впрочем, избавимся от описания гор, от возгласов, которые ничего не выражают, от картин, которые ничего не изображают, особенно для тех, которые там не были, и от статистических замечаний, которые решительно никто читать не станет.

Ордие проснулся с первыми лучами солнца и, скоро одевшись, выскочил из шатра. Сегодня Джеурген обещал научить его стрелять птицу влет , а его слуга — кайсак Ероджика — показать правильную рубку шашкою.

В таборе курдов обоих урусов уже не было. Ордие это нисколько не опечалило: он прекрасно знал, куда с утра могут пойти Джеурген и Ероджика. А потому он только отругал себя за то, что как ни старался, а все равно — проспал и вприпрыжку помчался к реке.

Там он и нашел своего спасителя, который, голый по пояс, умывался в ледяной воде. Ордие вознамерился, было, подкрасться поближе и плеснуть ему на спину, но когда он был шагах на четырех от Джеургена, тот, не оборачиваясь, пообещал, если что, научить юного пахлевана искусству плавания, причем пригрозил, что может приступить к этому немедленно...

...Мальчик, уже не таясь, подошел поближе. Печорин кончил умывание и достал из красивого футляра тисненой кожи бритву. Но не успел он приладить ее к лицу, как раздался конский топот, и на берег вылетел верхом Ерошка, ведя в поводу второго коня.

— Га! Отец мой! — закричал он. — Коней напувал, проводил — хоть сейчас в Питербурх скачи!

Тут он увидел в руках Печорина бритву и, соскочив с седла, подошел поближе:

— Ты что же это, отец мой, удумал? — спросил он. — Не след тут с голым лицом быть, не след. Сам же намедни велел, чтобы от татар отлички ни в чем не имать? Дай-ка я тебя за татарина составлю. Ужо помню, как няня мой, кунак, Гирчик, — этим именем Ерошка именовал грозного некогда Гирей-хана, с которым и впрямь водил большую дружбу, и раз даже чуть не породнился, — себя холил. Дайко-сь...

С этими словами он протянул свою огромную руку и чуть не силою взял бритву.

— Садись-ка на вон тот камушек. Сейчас я тебя, отец мой, по-татарски обрею.

Смочив бритву в ледяной воде, он лихо провел ею по голове Печорина, приговаривая:

— Вот так, отец мой. Под шапкой — не зябко, а обычай у них такой: лица не тронь, а голова чтоб голой была...

Ерошка быстро орудовал бритвой, раз или два поправив ее на ремне, и вскоре на камне сидел совершенно восточного вида человек, с бритой головой, густыми черными усами и небольшой бородкой.

— Ай, хорош татарин вышел! — восхитился Ерошка. — Черкес, истинно что черкес!

Тут он оглянулся в поисках, на ком бы еще показать свое искусство казачьего кауфера, и поманил Ордие:

— Бача, ступай сюда! Хочешь, и тебя сейчас?..

...В животе у Ордие сладко заныло. Ероджика считает, что ему уже пора ходить по-мужски обритым! И Джеурген, которого отец велел почитать вторым после себя, не против! Они полагают его уже взрослым мужем, витязем, пахлеваном!..

Мальчик подошел и уселся на камень. Кайсак тронул бритвой его лохматую голову и первые пряди черных волос упали наземь. Было совсем не больно, только немножко холодно и капельку страшно: Ордие на собственном опыте знал, как режет отцовская бритва, а эта была еще и получше. Но дядя Ероджика ни разу не порезал его, а когда он закончил, Джеурген плеснул ему на руки какой-то непонятной, остро-пахнущей воды из склянки и велел растереть голову. Ее немилосердно защипало, но Ордие вытерпел. Сердце у него пело от счастья: он стал мужчиной!..

— ...Пежори-ага, а мне теперь можно носить сорани ?

Печорин с интересом посмотрел на мальчика, который отчего-то выглядел так, словно его представили к кресту:

— Шашка тебе пока великовата будет, — задумчиво пробормотал он и потянул из-за пояса тот самый кинжал, которым сразил барса. — На, Ордие-бек, владей! Без дела — не вынимай, без славы — не вкладывай!

Мальчуган восхищенно приладил кинжал к поясу. Он был так поглощен этим занятием, что не слышал негромких слов, брошенных Печориным Ерошке, который после того вскочил в седло и унеся куда-то. Кинжал был явно велик для десятилетнего Ордие, но тот упрямо старался укрепить его так, как полагается взрослому курду.

Печорин следил за попытками мальчика, и слабая улыбка бродила по губам его. Ему вдруг представилось, что Ордие явится в Петербург и познакомится с дядюшкой и Варенькой. Видение мальчика-курда на каком-нибудь балу позабавило его...

-... Посмотри, Пежори-ага, вот так?

Ордие показал Печорину плоды своих трудов. Григорий Александрович нагнулся к малышу, поправил ножны. Тут вернулся Ерошка и, слезши с коня, подошел к ним, неся в руках небольшой деревянный футляр.

Печорин принял его из рук казака, раскрыл и вынул оттуда маленький двуствольный дорожный пистолет. Осмотрел его и протянул Ордие:

— Твой...

А Ерошка добавил:

— Не смотри, что невелик. Ахнет — здоровенного абрека свалит...

Мальчик схватил в руки настоящее оружие, оглядел его со всех сторон, а затем, склонив голову, торжественно произнес:

— Да будет моя голова твоей жертвой, Пежори-ага. Я еще мал, но скоро мой отец умрет, и я стану беком бенгеров. И знай: когда бы ты ни пришел к нам, тебе всегда будет лучшее место у стола, лучший кусок, лучший шатер и лучший конь! И никто не посмеет сказать: 'Этот старик только даром ест хлеб!', потому что я убью такого говоруна!..

Они возвращались к шатрам курдов. Печорин ехал верхом, а Ерошка вел своего жеребца в поводу. В седле гордо восседал Ордие, который то и дело поворачивался во все стороны так, чтобы кинжал и рукоять пистолета, торчащего за кушаком, были видны всем и каждому.

Ерошка, изредка лукаво поглядывавший на мальчика, прогудел вдруг:

— Ах, люблю тебя, паря! Джигит, вот как есть — джигит! Смотри, только, малый, — прибавил он с внезапной тоской в голосе, — вот ты теперя, хоть и пахлеван, а только не женись до срока! Люби, милуйся, а не женись!

С этими словами он глубоко вздохнул: жена его два года тому назад сбежала из станицы к русскому фельдфебелю. С того-то Ерошка — матерой казак! — и вызвался идти с экспедицией в Персию, хоть кем, предпочтя скромную роль драбанта тоскливому сидению в опустевшем доме.