Жизнь в Советском Союзе была...

И это если не считать, что из окон "своего" мостопоездовского садика я видел свой дом и свой двор. В течение дня я наблюдал, как там одиноко гуляет Борька Ровный — мой однолеток, единственный из ровесников, не ходивший в нашу группу, поскольку он жил не только с родителями, а еще и с бабушкой, приглядывающей за ним лучше всякой воспитательницы. Видел, как Генка Мальчиков и Сашка Бардин — ребята постарше, придя из школы, затевают какую-то новую проказу. Как возвращаются вечером с работы мужчины нашего двора, и значит, скоро нас с братом заберут домой.

Из окна этого садика я каждый день видел одно и то же. В газетном киоске "Союзпечати", находившемся от нас через дорогу, на противоположной стороне улицы Володарского (ныне Свердловского проспекта), женщина— киоскер по утрам открывала синие деревянные ставни, закрывавшие стеклянные витрины ее киоска. а по вечерам, наоборот, закрывала. По тротуарам под нашими окнами ходили абсолютно незнакомые мне люди, а по мостовым ездили какие-то автомашины.

В самом центре перекрестка имелась круглая тумба, и днем на нее иногда забирался милиционер-регулировщик, который, махая руками, указывал водителям, куда им ехать. Светофора тогда то ли не было вообще, то ли регулировщик вставал на пост, когда тот не работал.

Из всех посещений этого садика чётко запомнились почему-то только два эпизода: похороны какой-то старушки и кража с расследованием.

Однажды, когда обед уже кончился, а полдник еще не наступил, в самый, что ни на есть "тихий час", когда нам следовало послушно закрыть глазки и предаться дневному Морфею, поспать нам не дали. За окном с нарастающей громкостью вдруг заиграл духовой оркестр. Играл он мелодию грустную и даже траурную, как оказалось, это был похоронный марш. Играл довольно долго и настойчиво, поскольку процессия, которую он сопровождал, то ли неторопливо шла вдоль нашего здания по улице Володарского, будущему Свердловскому проспекту, то ли просто выходила к нему по улице Солнечной, ныне проспекту Победы. Хоронили, как я понял со слов воспитательницы и нянечки, наблюдавшими эту церемонию в окно, какую-то старушку — женщину 60 лет.

Уж не знаю, почему из всех недель посещения этого садика мне запомнился именно этот эпизод. Но такие воспоминания характеризуют, как сильно изменился мир вокруг нас и наш город. Можете ли вы сейчас представить, чтобы сегодня похоронная процессия неторопливо и с оркестром шла по мостовой Свердловского проспекта — одной из основных магистралей города, да еще и в самый разгар дня? И это ведь хоронили ни какого-то знатно-знаменитого гражданина, известного всему городу, а рядовую бабушку. Да сейчас разгневанные автомобилисты сметут любую колонну, которая мешает им проехать по их личным делам. А тогда автомобильное движение на этой магистрали было настолько нечастое, что процессия ему не мешала, водители могли спокойно ее объехать и не создавать пробку.

Да и шестидесятилетних женщин сейчас никто старушками не считает. Самый энергичный возраст, живи и радуйся. А тогда продолжительность жизни у представительниц слабого пола была заметно короче, и 60 прожитых лет считалось солидным достижением. К тому же, если учесть, что в 1965 году этот юбилей праздновали те, кто родился еще при царе и лично помнил Октябрьскую революцию, гражданскую войну, индустриализацию, коллективизацию и прочие исторические события, то в наших глазах они были сродни мифическим персонажам.

Впрочем, лет через двадцать, возможно, также будут относиться и к тем, кто жил и работал в СССР.

Другой эпизод, запавший в мою память, носил криминальный оттенок и связан был с кражей.

Однажды, когда наша сводная группа пришла с прогулки и готовилась приступить к обеду, выяснилось, что произошло страшное преступление. Кто-то из ребятишек, воспользовавшись тем, что воспитатель и нянечка заняты в раздевалке с вернувшимися с прогулки детьми, стянул с подноса бутерброд с повидлом, приготовленный на десерт, и скорее всего его съел. Было проведено следствие с элементами допроса, ведь бутерброды были по счету, а теперь кому-то лакомства могло и не хватить.

Детсадовские шерлоки-холмсы с разбегу, похоже, никого не разоблачили. Никто из детишек не сознавался. Тогда нас покормили, раздали оставшиеся бутерброды— кому именно не хватило украденного — не знаю, и уложили на сончас, приговаривая, что вот сейчас, когда мы уснем, они позовут милиционера с собакой, и "мухтар" непременно выявит воришку.

Поскольку я в преступлении замешан не был, и совесть моя была чиста, то заснул я легко и спал долгим глубоким сном. При подъеме воспитатель и нянечка заявили, что милиция им помогла и преступление раскрыто. Правда, они не объявили нам во всеуслышание имя преступника, съевшего лишний кусочек хлеба с повидлом. Так что окончания этого детектива я, к сожалению, не знаю.

VII

Я повторю общеизвестную истину, что все когда-нибудь кончается, даже ремонт в садике. Через пару-тройку месяцев мы вернулись уже к себе на Краснознаменную, 32, в нашу родную группу, к старым друзьям — приятелям. Где они провели все это время ремонта, я не знаю.

По ходу дела вспомнился еще один "подвиг", совершенный мной в то время.

Детские прогулочные площадки нашего садика были разгорожены газонами с густым кустарником, в дебрях которого, при желании, легко можно было скрываться от кого угодно. А поскольку участки старшей и подготовительной групп были смежными, то никто не мог помешать уйти в кусты на одном участке и незаметно вплотную подобраться к другому.

Вот этим я однажды и воспользовался. Скрытно подобравшись к младшим по возрасту, я из-за кустов бросил на их территорию "ядерный боеприпас". Моя атомная бомба представляла собой бумажный кулек, начиненный обычным песком. Ясен пень, что таким оружием убить никого невозможно, но запросто удается посыпать песком неудачников, над которыми пролетит развертывающийся на лету кулечек. Кто же знал, что среди этих малолетних недотеп окажется и вполне взрослая воспитательница соседней группы.

Если бы я, как известный норвежский террорист, готовил свое злодеяние в одиночку, таясь ото всех, то, наверное, смог бы уйти от ответственности за содеянное. Но я о предстоящем запуске межконтинентальной баллистической ракеты с термоядерным оружием на борту поставил в известность группу своих товарищей, с которыми вместе играл в тот день в песочнице. А некоторые из них даже пошли посмотреть, как я исполнил планируемый мною запуск. Так что стоит ли удивляться тому, что уже через пару минут после того, как в старшей группе раздался визг пострадавших, кто-то из этих наблюдателей выдал меня с головой. Враги не выдают, сдают только друзья.

И вот стою я перед двумя воспитательницами: нашей Тамарой Ивановной и другой, толстой, не очень красивой, не сильно молодой, в очках, да еще и с покрашенными в рыжий цвет волосами, и стыжусь. Вернее меня стыдят. Которая не наша рассказывает, что только вчера вечером она помыла голову, а я, такой нехороший и злой мальчик, засыпал ее чистую голову песком. При этом она требует извинений. А я смотрю на ее редкие рыжие кудряшки и, как опытный преступник, иду в "несознанку", полностью отрицая свою вину.

Меня, конечно же, уличают — свидетелей моего проступка много. Выгораживать меня им резона нет. Тогда я замолкаю. И до сих пор отчетливо помню, что я боялся не того, что меня накажут, а того, что надо повиниться и просто сказать "Простите меня, пожалуйста!". Стыдно было не за злодеяние, которое я совершил, в нем я совершенно не раскаивался, стыдно было просить прощения. Было в этом что-то для меня унизительное. Я молчал долго. До обеда и даже после обеда, когда всех уложили на сончас, я продолжал стоять в углу. Потом я как-то преодолел этот стыд и попросил-таки прощения.

Сейчас, на склоне лет, я готов вполне осознанно и добровольно попросить у этой женщины прощения, за ту свою детскую шалость. Вот только не было бы поздно, ведь ей, если она жива, должно быть далеко за семьдесят.

Летом 1966 года, нас торжественно проводили из садика в школу.

Сейчас детского сада N175 нет. Его здание продано, огорожено новой чугунной решеткой, и вместо сотни детей туда ходит лишь группка взрослых. Старые могучие тополя, засыпающие во время цветения всю округу белоснежным пухом, срублены, площадки заасфальтированы, и вместо качелей и песочниц на них стоит несколько автомобилей. Долгое время в этом здании располагалось Казначейство Калининского района.. А теперь находится контора, управляющая городскими кладбищами. Где когда-то смеялась и играла детвора, сидит несколько граждан и учитывает покойников. Во истину русская классика, как всегда, актуальна: "Где стол был яств, там гроб стоит...".

Часть 3.

Люди же вокруг!

Глава 1

Семья

I

Прежде, чем рассказывать про чудесные школьные годы, я хочу рассказать о людях, что меня окружали.

Начнем с ближнего круга.

В июле 1961 года отец уволился из Мостопоезда 424. Ездить в командировки по далеким стройкам ему больше не хотелось. Он и устроился работать на Челябинский электровозо — ремонтный завод. На ЧЭРЗ командировок не было, работать предстояло в цеху в две смены, а все льготы железнодорожника оставались при нём, поскольку завод также подчинялся МПС. Мать из "Мостоотряда" тоже уволилась и перешла работать на этот же завод в столовую на должность калькулятора.

Вот только не смейтесь, она не исполняла обязанности карманной электронной вычислительной машинки, так тогда называлась начальная бухгалтерская должность в общепите. В ее обязанности входило проведение калькуляции цен на сложные блюда. Как узнать, сколько должна стоить порция борща или салата? Вот специалист с таким смешным названием и рассчитывал стоимость порции блюда, исходя из цен составляющих его продуктов, потраченного труда и столовой наценки.

Старшие братья — Юрий и Владимир — учились в школе N9.

Отец мой, Алексей Васильевич, не смотря на то, что большую часть жизни проработал в рабочих должностях, имел склонность к искусству. Он был самодеятельным музыкантом, игравшим в духовых оркестрах на различных инструментах, дома у нас долгое время хранился корнет-а-пистон. Склонен отец был и к изобразительному искусству. Он написал множество картин маслом: в основном пейзажи и портреты, хотя были и жанровые сценки. Также был папа большим любителем театра, и когда мы переехали в Челябинск, то долгие годы занимался в театральной студии "Юность" (ныне это театр-студия "У паровоза"), участвуя, как актер, во многих ее спектаклях.

Тогда, как и сейчас, эта студия располагалась во Дворце культуры железнодорожников, режиссером-постановщиком спектаклей там была легендарная Зоя Арсеньевна Александрова.

Многие популярные ныне фильмы задолго до того, как их сняли маститые наши кинорежиссеры, я впервые увидел в виде спектаклей именно в этом театре. И если в "Пяти вечерах" роль у отца была эпизодической, то в пьесе Брагинского "Сослуживцы", больше известной под названием кинофильма "Служебный роман", он играл главную роль — Новосельцева. В молодежной постановке "Вестсайдской истории" ему доверили возрастную роль — владельца бара Дока. Задействован он был в "Оптимистической трагедии", в "Игле и штыке", в "Где брат твой, Авель?" и многих других спектаклях. Причем, некоторые прогоны и генеральные репетиции этих спектаклей я наблюдал не из зала, а из-за кулис, что само по себе было весьма интересным и занимательным.

Отец любил читать и охотно покупал хорошие книги, он собрал неплохую по тем временам библиотеку. Когда же с книгами стало напряженно, он записался в городскую библиотеку имени Пушкина, благо она тогда располагалась не так далеко от нас — на улице Каслинской — и приносил книги оттуда. Именно он воспитал во всех своих сыновьях любовь к чтению.

Насколько отец был увлечен искусством, настолько моя мать,— Нина Сергеевна, — была человеком земным. Именно она следила, чтобы мы все были обуты, одеты и накормлены. Она вечно занималась хозяйством: шила, вязала, готовила, мыла, стирала, сушила, гладила — и так до бесконечности. Все-таки, четверо пацанов и один взрослый в доме.

Старшие братья с нами особо не водились, разница в возрасте — десять и восемь лет — развела нас по разным поколениям. Они росли в шумные 50-е, в эпоху восстановления, развенчания и свободы. На нашем становлении сказалась эпоха возраставшего благополучия и мерно-неторопливого развития страны.

Старшие по наказу матери могли за нами присмотреть, куда-то отвести, что-то разрешить или запретить, но личное время проводили в своем кругу, во взрослых компаниях со своими друзьями, не особо посвящая нас в свои дела.

Мы с Лешкой играли со своими сверстниками в наших детских компаниях. Так что, хотя у нас и было два старших брата, но поскольку в наши мелковозрастные проблемы они почти не вникали, то их наличие мало чем нам помогало. Все свои трудности приходилось решать самим, своими силами.

Тут можно рассказать, как они нас воспитывали.

Однажды, когда мы с братом были еще маленькие настолько, что радость выражали веселым гуканьем, а недовольство дружным ревом, мать поручила Владимиру присмотреть за нами, чтобы мы весело гукали и не ревели.

Средний сын добросовестно пошел выполнять возложенное на него ответственейшее поручение. Через некоторое время после его ухода, мама, занятая на кухне, услышала, что плач младших сыновей вроде бы уже прекратившийся, возобновился вновь. Недоумевающая Нина Сергеевна заглянула в комнату и была поражена увиденной картиной. Возле кроватки, в которой находились малыши, сидит ее Володенька и, одной рукой держа перед собой книгу, читает увлекательнейший роман, а другой рукой он равномерно размахивает громыхающую погремушку. Вроде бы все, как надо, вот только одна деталь не позволяла успокоиться шпингалетам: уткнувшийся в книгу средний брат погремушкой равномерно стучит по лбу сидящего на кровати Мишеньку, а Лешенька, видя, как обижают братика, ревёт с ним за компанию — наших же бьют!

Вот так в нас и вбивали любовь к приключенческой литературе.

Другая история про Володю гласила, что однажды ему поручили покрасить бачок в туалете. А бачок, надо сказать, был тогда у нас еще старого образца, располагался высоко на длинной сливной трубе, и вода из него спускалась методом "дерни за веревочку". Так вот, когда Владимир взобрался на табуретку, от запаха краски у него вдруг закружилась голова и он, упав на пол, сломал себе руку.

Долго держалась эта легенда. Лет тридцать. Пока однажды на семейном празднике не зашла случайно речь о котельной, которую я уже описал и которая была "украшением" нашего двора, и о ее высокой трубе. Только тут, в возрасте сорока с лишним лет Володя, вырастивший уже двоих своих детей, признался, что всё в истории про сломанную руку было несколько иначе. Как в том анекдоте про Армянское радио, где на вопрос: "А правда ли...?" Всё оказывается наоборот. Так и здесь выяснилось, что дело происходило совсем не в туалете, а на свежем воздухе, и Владимир вовсе не собирался ничего красить, а просто баловался, и не голова у него закружилась от запахов краски, а руки не выдержали, и он не с табуретки упал, а с высоты в 3-4 метра. А так все правильно — руку он действительно сломал.