Конец света по-рузацки

Я открыла глаза, не понимая, что меня разбудило. Приподнявшись на локте, оглядела ряд кроватей — воспитанницы спали. Ничто, кажется, не мешало снова спокойно улечься, как вдруг я увидала нечто, отчего сон отлетел от меня. Дверь, запертая мною накануне, была открыта. Я быстро глянула на кровать Кати. Она была пуста.

Еще ничего не понимая, я соскользнула с теплой постели и нащупала ногами тапки. Длинная ночная рубашка, которую мне тоже предоставила из запасов интерната Нина Павловна, была довольно теплой. Фланель гораздо лучше греет, нежели те легкомысленные шелковые сорочки с кружевами, которые я наивно привезла с собой вместо по-настоящему теплых вещей. Но в целом в этом облачении я походила на пациентку палаты для сумасшедших. Накинув на плечи шаль, я осторожно двинула к двери. И тут вдруг осознала, что машинально покачиваю головой в такт слабой мелодии. Похоже, что близкое общение с больной девочкой для меня даром не прошло — я начинаю слышать музыку. Это была всё та же знакомая мелодия в исполнении механической игрушки, но к ней примешивались звуки колокольчика и, как ни странно, отчетливо слышимые трели флейты.

Настенные бра слабо светили, периодически теряя накал — от недостаточного напряжения в сети. Поэтому глубокий проём коридора то и дело погружался в кромешную тьму, а затем видимость медленно и неохотно восстанавливалась. Я двигалась почти на ощупь. Едва дыша, чтобы не пропустить малейших звуков.

Тихая странная музыка доносилась как будто издалека, и в то же время казалась близкой — какой-то околдовывающий, заманивающий танец. Это нельзя даже назвать мелодией — смесь разных звучаний. Непрерывный, вкрадчивый, тягучий голос музыкальной шкатулки — было в нём что-то томное, кошачье, как иногда коты разнежено и мягко перебирают лапами, чуть выпуская когти, и едва слышно урчат от удовольствия — чувственно и сладко. Поверх бархатных альтовых тонов парили тонкие трели невесомого, как будто невещественного колокольчика — словно ребёнок, расшалившись, бегает с хрустальным колокольчиком. И третий слой — печальный, как плач ночного ветра в печной трубе, голос флейты.

Я добралась до холла и осторожно высунулась из-за угла.

Большое, просторное помещение слабо освещалось лунным светом — он проникал через высокие зарешеченные окна. Холл был словно поделён между серебристым светом, расчерченным в квадраты, и полосами глухой, непроницаемой черноты. Посередине одного лунного прямоугольника медленно кружилась Катя.

Подняв руки с вяло свесившимися кистями и склонив набок голову, она переступала босыми ногами по холодным плитам пола. Глаза её были закрыты.

Едва дыша от страха, я огляделась — кроме девочки в холле не было никого, и непонятно, откуда шла эта музыка. Тогда я осмелилась подойти к девочке и тронула её за плечо. Она опустила руки, они бессильно повисли вдоль тела, и продолжила свое кружение — все так же, с закрытыми глазами. Лицо её не выражало ничего. Едва я взяла ребёнка на руки, как музыка тут же стихла, а Катя безмятежно посапывала, прислонившись головой к моему плечу.

Крадучись, словно совершала преступление, я вернулась обратно в палату и уложила девочку в кровать. Руки Кати были ледяными, а про ноги и говорить нечего. Подоткнув ей со всех сторон одеяло, я осмотрела остальных девочек, с которыми все, кажется, было в порядке — они спали. Тогда я подумала: что делать с дверью? Закрыть её нечем — ключ исчез. Я улеглась в свою койку, закрылась одеялом до носа, чтобы отогреться, и решила не спать — почему-то мне казалось, что в состоянии бодрствования я смогу воспрепятствовать всякой мистической напасти, надумай она залезть в палату.

Утром же проснулась я оттого, что меня будили. Кажется, я проспала.

— Ирина Борисовна, откройте двери, — говорили мне.

В первый момент я ничего не поняла, потом вспомнила, что надо отпереть дверь и выпустить девочек для умывания и прочих утренних дел. Поднялась, накинула на фланелевую сорочку большую шаль, взяла ключ из тумбочки и отперла дверь. И только потом до меня дошло: а ведь дверь была закрыта на замок!

Выходит, все ночное приключение мне только приснилось!

Дальнейшие несколько дней потянулись томительной, однообразной чередой. Нина Павловна что-то окончательно разболелась и все дни лежала в своей комнате в полудрёме, оставив на меня все обязанности по интернату. Я забегалась между кухней и прачечной, назначая воспитанниц в помощницы угрюмой и неразговорчивой кухарке и следя за стиркой, просушкой и глаженьем белья. То хорошо, что девочки все были хорошо приучены к работе и делали свое дело прилежно. Кроме того, близились осенние холода, и требовалось заполнить угольные ящики в палатах, на кухне, классах и учительских помещениях. Об этом пришлось договариваться с нелюдимым истопником Петровичем.

Пока он молча накидывал лопатой в вёдра уголь, я стояла возле дверей подвала, кутаясь в большой тёплый платок грубой шерсти. Глядя, как неопрятный худой старик широкими махами подхватывает уголь, я пыталась представить, как он поздним вечером, после рабочего дня слушает свою музыкальную шкатулку. Наверно, он присаживается в своей тесной каморке возле кухни на узкую, аккуратно застеленную кровать, торжественно достает из тумбочки массивную старинную шкатулку, осторожно заводит её резным ключиком, а затем сидит и слушает её таинственно-печальную музыку, задумчиво склонив набок седую голову и глядя в угол ничего не выражающими глазами, словно грезя.

Так, уйдя в свои фантазии, я пропустила вопрос, который задал мне Петрович.

— А? — растерялась я.

— Вы проверяете третий этаж? — в своей обычной хмурой манере спросил истопник таким тоном, как будто спрашивал, не хватит ли для кухни угля.

Этот вопрос заставил меня растеряться. Дело в том, что за эти дни я ни разу не ходила наверх — слишком уставала, заменяя Нину Павловну. Да и потом, с чего бы истопнику задавать мне подобные вопросы — его ли это дело? Тем не менее, я машинально ответила, что проверяю. Он мрачно кивнул и вернулся к своей лопате.

— Вам нравится музыка? — сорвался с моих губ вопрос — сама не знаю, почему. Может, из-за того, что Петрович первый заговорил со мной.

— Какая музыка?

— Вы вечерами слушаете музыку, — попыталась объяснить я.

— Ничего я не слушаю, — неприветливо буркнул он.

Тут в котельную прошли девочки, чтобы отдать пустые вёдра и взять полные. Их приход заставил меня молчать, и лишь после того, как воспитанницы ушли, я спросила:

— Разве у вас не играет вечерами музыкальная шкатулка?

Он остановился, оперся руками о лопату и искоса посмотрел на меня.

— Не знаю, о чем вы говорите. У меня нет никакой шкатулки.

— Так значит, эта музыка... — растерянно проговорила я.

Петрович не ответил, он снова занялся своей работой, насыпая уголь в ведра. А мне невольно пришла на память картина: как я увидела во время обхода этого проклятого третьего этажа в комнате играющую музыкальную шкатулку. И тут мне ясно представилось, что истопник говорит правду: никакой музыкой он вечерами не развлекался, и никакого таинственного увлечения у него не было. Откуда же доносилась музыка?

Мне стало нехорошо, и я под незначительным предлогом отошла от дверей подвала — тут справятся и без меня.

После ужина я решила навестить Нину Павловну. Ей стало уже гораздо лучше — давление снизилось, но осталась слабость.

— Вы проверяете двери на третьем этаже? — сонным голосом спросила она меня, и я снова солгала, чтобы не тревожить больную. А сама дала себе слово нынче же после отбоя проверить третий этаж.

Чем ближе к назначенному часу, тем более мне становилось не по себе. Я проследила за тем, чтобы все воспитанницы умылись на ночь и сходили в туалет. Потом обошла обе палаты и пожелала всем спокойной ночи. Потушила светильники в коридорах через один. Проверила, заперты ли наружные двери, оглядела все окна первого этажа. Наконец, мне более нечего было делать, как только идти наверх. Остановившись возле лестницы с тяжёлым подсвечником, я поставила его на тумбу и зажгла свечи — наверху электрического освещения нет. И вот, стараясь ступать бесшумно, я двинулась наверх. У самых дверей я поставила подсвечник на пол и стала искать в связке нужный ключ.

Замок ударил по нервам резким щелчком, дверь тяжело отворилась, и в проём пахнуло длинной струей холодного воздуха из нетопленного коридора третьего этажа. Все три свечи тут же погасли.

Это было явно плохое начало, отчего мне тут же захотелось убежать прочь. Но я и так уже несколько дней не выполняла эту странную обязанность, к которой все тут относились так серьёзно. Так что я опять поставила подсвечник на пол и стала нашаривать в кармане спички, попутно вглядываясь в тёмный коридор, освещённый лишь тусклым светом месяца, падающим из-за тяжёлых портьер на окнах. Он делил коридор на чёткие отрезки — глухие темные и лунно-клетчатые. Геометрически расчерченные тени падали на чопорные дубовые панели и массивные двери в комнаты. И вот тогда я поняла, что есть в этом что-то неестественное. Продолжая нашаривать завалившиеся в кармане спички, я рассматривала коридор, пытаясь понять, в чем дело. Наконец, достала коробок и чиркнула спичкой. Огонёк вспыхнул, но тут же погас от сквозняка.

Откуда тут сквозняк? Вторая попытка тоже не дала успеха, и я оставила попытку зажечь светильник. Замирая от страха, я вгляделась в коридор и вдруг поняла, что меня насторожило в нём — двери были открыты! Да, те самые двери, которые я тщательно проверяла в последний раз, дня три назад, когда была здесь. Ни у кого, кроме меня, не было ключей от третьего этажа, поскольку только я все эти дни исполняла обязанности ключницы.

Минуту-две я колебалась, не смея отойти от входной двери. Потом догадалась использовать бесполезный подсвечник — я заложила его так, чтобы створка не могла захлопнуться. И двинула по коридору с намерением на этот раз точно запереть все двери.

Ни звука не было слышно, такая тишина стояла. И мне казалось, что за мной кто-то наблюдает. Пришли на ум те мальчики в средневековой одежде, которые привиделись мне во сне. Всё на этом проклятом третьем этаже действовало мне на нервы, оттого чудились мне всякие жуткие вещи, как тогда с этим улыбающимся портретом. Или когда я нашла эту шкатулку, звуки игры которой мне потом прислышались. Галлюцинации это и больше ничего. Нервные галлюцинации.

Дойдя до первой двери, я на мгновение замерла, набираясь духу перед тем, как заглянуть внутрь. Вмиг представился мне тот портрет на стене, и насмешливый взгляд мальчика в голубом. Тяжёлые портьеры, полные пыли, массивные часы в углу, темные потолки морёного дуба и кровать, покрытая потемневшей старинной парчой. Мне придётся пройти через эту комнату, огибая кровать с балдахином, чтобы проверить окна. И эта дверь, она ждёт меня, как ждёт добычу капкан. Как только я войду, он захлопнет пасть.

На мгновение у меня возникла паническая мысль: бежать. Но я превозмогла свой страх — ведь Нина Павловна каждый вечер до меня взбиралась по лестнице и обходила все эти пустующие комнаты. Зачем? Никто не говорил мне.

Ничего там нет, ничего. Всё тихо. Слишком тихо. Так мертвенно тихо.

Сосчитав до трёх, я выдохнула воздух и встала в проеме. В первый момент я ничего не поняла. А потом мое сердце глухо ухнуло и заколотилось так, что в глазах потемнело.

Шагах в трёх от двери стояла одинокая свеча в подсвечнике. Ровное пламя горело, не колеблясь. Высокий столбик чуть желтоватого воска, а вовсе не стеарин, как в тех свечах, что были у нас в пользовании. Никаких потёков, словно свечу зажгли только что.

Мысли мои враз испарились, уступив место бездумному страху. Несколько мгновений я смотрела на огонёк, не зная, как поступить. Казалось мне, что нужно погасить свечу, но как сделать эти несколько шагов до неё? А как проверять окна? Для этого надо пересечь всё помещение! О, Нина Павловна, как ты вообще всё это делала все эти годы? Откуда брала мужество, как умела подавлять в себе страх?

Я не могла решиться — так и стояла, как окаменевшая, и глядела на свечу. Внезапно пахнуло сквозняком — откуда, не пойму! — и свеча потухла. Себя не помня, я захлопнула дверь и моментально заперла её. Стоя возле неё с колотящимся сердцем, я смотрела дальше по коридору — на неподвижные двери — и понимала, что должна пройти их все. Я должна закрыть их, иначе... Что будет иначе?

За те три дня, что меня тут не было, пока я не следила за третьим этажом, здесь хозяйничала какая-то иная сила. Меня подстерегали, давали знаки, предупреждали. И я сдалась, не столько под напором обстоятельств, а сама себя убеждая, что ничего особенного не случится, если я немного пренебрегу непонятными местными предосторожностями. Теперь я одна и некому мне объяснить, в чем дело. Как быть? Убежать и оставить всё, как есть. Кто знает, вдруг возникнет пожар.

Отчётливо ощущая, как по спине течёт холодный пот, я двинула к следующей двери. Сердце колотилось так, что шум стоял в ушах. За три года у меня возникнет такая же гипертония, как у Нины Павловны. Это точно.

За дверью, метрах примерно в трёх, стояла на полу свеча. Ровный огонёк слабо освещал большую комнату, углы которой утопали в полной темноте. Но взгляд мой боязливо скользнул к стене напротив кровати с балдахином. Портрет был на месте, мальчик на нём был неподвижен, и лишь глаза его неотрывно смотрели на свечу. И я могла поклясться, что в его зрачках плясали крошечные отражения огня.

Мгновение я смотрела на портрет, и воображение мне рисовало, как сейчас эти темные глаза оторвутся от созерцания свечи и обратятся ко мне. Тогда я не выдержу и сойду с ума. Но мысль ещё жила во мне: как затушить свечу. Казалось мне, что это и есть самое главное. И в то же время я не могла заставить себя покинуть двери. Какое там проверять окна — это было свыше моих сил!

И снова пахнул таинственный сквозняк, словно убедился в моей неспособности войти в комнату, словно проверял меня. Так, каждый раз слабея от ужаса все более и более, я обошла все восемь дверей, везде было одно и то же: на одинаковом расстоянии от двери — так, чтобы я не могла достать — горела свеча. Минуту горела, а потом гасла от сквозняка. И больше ничего там не было, но и этого для меня было более, чем достаточно. Закрыв последнюю дверь на ключ, я двинулась на выход. Проходя светлые, расчерченные прямоугольниками полосы, я чувствовала слабое облегчение. Минуя же тёмные тени, я испытывала первобытный ужас. И всё казалось мне, что сейчас дойду я до выхода с этажа и обнаружу, что подсвечник мой исчез, и дверь наглухо захлопнута. Дальше этого мысли не текли — за этим рубежом была сплошная тьма. Рассудок едва слушался меня.

Подсвечник был на месте, он верно охранял выход, не давая захлопнуться двери. И я поспешно выскочила вон, испытывая облегчение при мысли, что всё закончилось. По крайней мере, на сегодня.

Шатаясь от неимоверного напряжения, я пересекла пустынный холл и побрела по коридору к себе в комнату. Была у меня мысль: не лучше ли пойти к девочкам в палату. Но я решила никого не тревожить поздним визитом. Думала я, пробираясь в свою холодную нетопленную громадную комнату, что не смогу я заснуть в эту ночь. Но, забравшись на широкую тахту и укрывшись до подбородка холодным и тяжелым одеялом, я неожиданно легко заснула, словно провалилась в глухой сон без сновидений.