— Не туда зашли? — поинтересовалась я.
— Туда. Подожди здесь, я посмотрю, где хозяин.
— Амаргин!
— Прекрати за меня цепляться, я тебе не нянька.
— Не вздумай меня здесь оставить! Ты обещал отвести меня обратно!
— Да ты все-таки трусиха, матушка. Сколько раз надо утонуть, чтобы перестать бояться кладбищ?
— При чем тут кладбище? Ты обещал...
— Я обещал тебя кое с кем познакомить. Мы пришли в гости, так что веди себя пристойно.
Он стряхнул мою руку и решительно вломился в кусты дикой смородины. В воздухе разлился резкий острый аромат. Я постояла немного на тропинке, слушая как он шуршит и бормочет за стеной листвы. Ну, хорошо, я буду послушно ждать хоть до утра, если Амаргин так желает. Вампиры и мертвецы не пугают меня ничуть. И если маг задумал выбить клин клином и уничтожить мой страх перед водой еще большим страхом, то...
Я вздохнула в темноте, переступила с ноги на ногу. Задела коленом один из камней. Это была плита, наклонно лежавшая среди смородинных кустов. Проведя пальцами, я ощупью прочла невидимую надпись: "Хавн и Вива Живые".
"Живые"? Я прощупала буквы еще раз. Да, в самом деле, "Живые". Забавная фамилия. Особенно забавно читать ее на могильной плите.
Усмехаясь, присела боком на холодный камень, покрытый пленкой влаги. Амаргина уже не было слышно. Тьма кралась между деревьев, отирая лохматыми боками стволы, сдвигая ветви, тревожа птиц и шевеля тяжелую отсыревшую листву. Из оврага поднялся туман, расслаивая ночь словно творог на пласты: на плотный белый туман, над ним — похожий на сыворотку, водянистый, перенасыщенный испарениями слой сумерек, ближе к небу теряющих белесую муть, и — очищенный, пронизанный звездами аспидный мрак. Ну, что ж... Спите спокойно, Живые. Пусть земля будет вам пухом.
Прохладно. Я обняла себя, потерла ладонями плечи. День Поминовения. То есть, уже ночь. В эту ночь живые приносят на могилы огонь из домашнего очага, расстилают на земле скатерть и накрывают на стол. И приглашают своих мертвых вечерять. И беседуют с ними до утра.
А я, дважды утопленница, как в насмешку, сижу на могиле каких-то Живых, без огня и хлеба, и жду, наверное, пришествия Полночи. Непонятно, кто из нас мертв — я или Хавн со своей Вивой. Я мерзну, как живая и злюсь, как живая, и подозреваю, что никаких Хавна с Вивой под камнем нет и не было — ибо какие Живые согласятся лежать в мокрой земле на заброшенном кладбище? Живые встанут и уйдут, это только мертвые зябнут тут и трясутся как идиоты...
Я поднялась, похлопала себя ладонью по отсыревшему заду. Прошлась от куста крапивы до куста смородины. Смородина все еще пахла в темноте — зазывно, сладко, горестно. Я пошарила под листьями — пальцы нащупали влажные от росы гроздья, бахрому, низанную бусами. Когда-то старая Левкоя запрещала мне собирать кладбищенские грибы и ягоды. Но теперь эти запреты вряд ли ко мне относятся.
Горсть ягод в руке нежно-холодна, как драгоценный жемчуг. Я сомкнула пальцы, ощущая, как рвутся ниточки, подержала ягоды в ладони — и отправила в рот.
(...высокая грузная старуха, серая шаль на груди крест-накрест, холщовая юбка, облепленная по подолу землей и прелыми листьями. Стряхнув с плеч корзину, полную мелких грязных кореньев, старуха шваркнула ее чуть ли не мне на колени.
— Ишь, ты лихомань, заброда длиннорясая. Расселась тут, порог протирает. Че надоть тебе от бабки, божья невеста?
Нагнулась, рассматривая. Глаза как выцветшее рядно, крапчатые, белесые, зрачки — проеденные молью дырки. И глядит из этих дырок какая-то жутковатая насекомая тварь, пристально, чуждо. Хитиновый шелест, пощелкивание жвал.
Я втянула голову в плечи. Хотела отодвинуться, но за спиной у меня была запертая дверь.
— Г...госпожа Левкоя?
Старуха выпрямилась, опираясь на палку. Неприятное лицо, тяжелое, мучнистое, в грубых морщинах. Брезгливый, коричневый от табачного сока рот. Хмурые брови. Непокрытая голова дважды обернута толстенной сивой косой.
— Слышь-ка, на старости лет госпожой кличут, ага? Госпожа на языке, кукиш в мошне. Никак гостинчик нагуляла божья невеста, какой молитвами не отмолишь? Как блудить — так все горазды, а кашу расхлебывать — так сразу к бабке. Ага. А вот прочищу тебя ведьминым корешком, да угольком прижгу, чтоб неповадно было!
— Я... не...
Старуха вдруг хрипло расхохоталась. Злорадно так, аж птицы в кустах галдеть перестали.
— Да вижу я, вижу, девка ты еще, даром что длиннорясая. А вот рожица твоя вроде как бабке знакома, ага. Не, тебя я не упомню, а вот мамку твою...
— Да, да, — я закивала. — Ида Омела моя мать. А меня Леста зовут.
— Внуча, значить... — старуха осклабилась, показав крепкие бурые зубы. — Ишь, заброда. В гости, али как?
— В гости. Я на юг иду... бабушка. Вот, решила заглянуть... раз уж через Амалеру... Мать говорила...
— Ида так в скиту своем и сидит?
— Да, она в монастыре Вербены Доброй.
— А тебя на кой послала?
Я поднялась, отряхивая подол монашьего платья. Подобрала свою котомку.
— Она не посылала... Я сама...
— Сама, значить... Сама — рассама. Че в дом-то не вошла?
— Да как-то... неудобно как-то. Без хозяйки.
— Неудобно елкой подтираться, ага.
Старуха вынула березовую хворостину из петельки для замка. Толкнула дверь.
— Заходь, малая. Корзинку-то не тронь, щасс пойдешь корешочки в ручье полоскать. Ишь, внучка-белоручка, неудобно ей. А задницу о камень морозить удобно? А вот кабы я в село к куму заглянула, так бы и куковала на пороге ночь напролет?
Я ступила в темные сени, сплошь завешанные серыми вязками трав, заставленные коробами и туесами. От крепкого сложного духа заперло дыхание. Сенная пыль, воск, деготь, квасцы, плесень...
— Ааапчхи!
— Ты, малая, сторожней, ага? Головушка с плеч слетит. Ну, че встала столбом? Иди, иди в кухонь, не топчись тут...
И бабка Левкоя чувствительно наддала мне под зад коленом.
Тогда стояла середина апреля, снег сошел совсем недавно, земля еще не успела просохнуть. В лесу цвели подснежники. На юге полыхала война. За Нержелем, в Викоте и Каменной Роще буянили шайки горцев-ваденжан, Север завяз в драках с ингами, но в Амалере пока было тихо. Однако еда стоила дорого, вместо припасов я тащила полную сумку лекарских склянок, почти все деньги как-то быстро и неожиданно разбазарились, продавать склянки было жалко, а красть я боялась. У меня хватало ума не путешествовать одной, но только за то, чтобы присоединиться к каравану, мне пришлось отдать серебряную архенту. За неделю я здорово порастеряла боевой пыл и не раз малодушно подумывала о возвращении в монастырь. Если бы не Кустовый Кут, хутор моей бабки, о котором рассказывала мать, я бы повернула назад.
Но назад я не повернула, добралась таки до Левкои. Кабы знать...)
Доска под ногой хрустнула, обломки полетели в черную воду. Я тотчас припала на четвереньки, вцепившись в столбик перил, и с содроганием ощутила, как пальцы, не встретив препятствия, сминают волглую гниль. Столбик переломился и канул под мост. Холера черная!
Переждав, пока мостик перестанет раскачиваться, я осторожно двинулась вперед. На четвереньках, ощупывая настил руками. Вот зачем Амаргин меня сюда приволок! Чтобы я грохнулась в воду. Вместе с этим треклятым мостом. К лягушкам и пиявкам. Тьфу, тьфу, это гораздо противнее любых покойников...
Ладони ткнулись в мокрую траву. Ага, еще немножко — и подо мной твердая земля. Фуу! Я разогнулась, вытерла руки о юбку. Не грохнулась, слава небесам.
— Гав! Рррррргав-гав-гав-гав-гав!!!
Наверху тропинки стояла собака, в темноте ярко белели пятна у нее на груди и на морде. Довольно крупная собака, она загораживала мне дорогу.
— Гав-гав-гав-гав-гав!!!
— Ты чего лаешь? Чего ты разоряешься?
Я шагнула вперед, стараясь не делать резких движений.
— Рррррр!
Блеснули оскаленные зубы. Псина встопорщила холку, ощерилась. Попятилась, рыча.
— Пшла вон! — я пошарила вокруг в поисках палки. — Иди, иди отсюда!
Огибать чертову шавку и оставлять ее за спиной не хотелось. Такая вполне может кинуться сзади и тяпнуть. Приличной палки не нашлось, склон зарос колючей ежевикой и крапивой. Я выдрала с травой хороший ком земли и швырнула в собаку.
— Ауу, ску-ску-ску... Гав! Гав-гав-гав!
— Прочь пошла!
Я снова ухватила траву за вихор.
— Буся, Буся, Буся!
Кто-то шарахался под деревьями, звал собаку. Из черных зарослей выплыл огонек и двинулся в нашу сторону.
— Буся, Буся!
— Эй! — крикнула я, — Хозяин! Отзови пса! На цепи надо держать таких бешеных.
— Гав-гав-гав! — заливалась Буся.
— Отзови собаку, холера!
— Ааа! — вдруг взвизгнул хозяин, — Навья! Навья! Мара! Буся, куси ее!
— Да ты что! — взвыла я. — Какая мара, протри глаза!
— Куси, Буся, куси!
— Гав-гав-гав!
Собака скакнула вперед, получила комок земли в нос и отскочила.
— С ума сошли! Чокнулись совсем! Пропустите меня, уроды!
— Пошла, мара, пошла! В землю пошла, в воду, под камень! Куси ее, Буся!
Голосивший размахивал фонарем, и я внезапно узнала его. Узнала тяжелые плечищи и крохотную, плоскую, как чечевичное зернышко, голову, и стеклянные от страха глаза, и рыбий хлопающий рот.
— Мара! — кричал Кайн-придурок. — Навья! Иди под камень! Иди на место! На место! На место!
Я попятилась. Безумец... откуда он знает? Откуда?
Сверху, с тропинки, прилетел комок земли и ляпнулся мне в грудь. Второй едва не попал в лоб.
Остро, так, что свело внутренности, вспомнилось: камни, куски глины, какая-то гниль — в лицо, в голову, градом, сбивающим с ног ливнем. Не закрыться руками — связаны руки — только отворачиваться, прижиматься щекой к плечу. Липнут волосы, в глаза течет дрянь, мешаясь со слезами, кляп не дает дышать.
— Ррр! гав-гав-гав-гав!
Я повернулась, подхватила юбки, и бросилась прочь по пляшушему под ногами мостку. Холера, проклятье, урод поганый! Чтоб тебе пусто было! Чтоб тебе...
Навстречу, на мост, из зарослей противоположного берега вдруг вымахнуло что-то огромное, черное. Два алых огня мазнули вверх, оставив в воздухе огненный росчерк. Тварь взвилась, мелькнула над головой, осыпав меня водяным крапом — и мосток сотрясся от удара.
— АААгррррххх! Аррр!
— Ааааййй! — по-человечески завизжала собака. Ей вторил Кайн-дурак:
— Бусяаааа!
Свет фонаря метнулся зигзагом и погас.
— Грррр! — снова вспорол ночь потусторонний рык.
— Ииии! Ску-ску-ску...
— Дьявол, дьявол, дьяаааааа!!!
Крики удалялись.
Я выбралась на темный берег и села в крапиву, икая от пережитого. Клин клином, господин маг? Ничего себе — ик! — покойники! Урод... собаку натравил... да я тебя...
Сжала ладонями лицо. Все. Все. Он полоумный, не мстить же ему, правда? Этот черный его прогнал. Или загрыз?
Кто он? Хозяин, сказал Амаргин. Хозяин кладбища. Вампир? Волк? Вервольф? В любом случае, он — тварь Полночи. Это не та сторона. Это... еще дальше.
Они что, приятельствуют с Амаргином? Жуть какая... Впрочем, ничего удивительного. Амаргин показывал мне свою фюльгью — она у него полуночная. У меня, между прочим, тоже, не к ночи будет помянута, брррр!
Я потерла лицо и увидела сквозь раздвинутые пальцы — ОН сидит напротив и смотрит на меня.
Черная тень, чернее окружающего мрака, большая, горбатая, косматая. Шумное дыхание, клыки. Глаза пламенем горят — уж не знаю, какой они тут свет отражают, может, свет преисподней.
— Здравствуй, хозяин кладбищ. Амаргин привел меня к тебе в гости. Только вот, не удосужился нас представить. Меня зовут Леста.
— Знаю, — сказала амаргиновым голосом тварь с глазами как пламя. — Испугалась?
— Еще бы. Могла бы на всю оставшуюся жизнь заикой сделаться. Я хочу спросить. Тот человек... который с собакой... он жив?
— Гр-р! — заявило чудище. — Рррастерзан! И сожрррран! Вместе со своей моськой. Гррр, тьфу, тьфу! Моська оказалась рыбой фарширована, террррпеть на могу рыбу!
— Правда?
— Поди проверь. Я на косточках повалялся, клочки по кустам разметал, дураковы штаны на елку повесил!
— Там... кажется, нет елок...
— Агггррр, кх, кх!
Тварь смеялась, мотая башкой. Огненные искры так и чиркали перед глазами.
— Шутишь?
— А то! Кх, кх, кх, гррр!
Я неуверенно улыбнулась в ответ.
— А! — меня осенило. — Знаю. Знаю, кто ты. Ты — грим, да?
Тварь приподнялась, горбя спину, и будто бы раздалась вдвое больше прежнего. Распахнулась узкая пасть, пурпурный драконий отсвет вылощил клыки. Я заворожено уставилась в раскаленную скважину глотки.
— Ггггрррррр! — ночь откликнулась обморочной вибрацией, трепетом ужаса. У меня волосы зашевелились. — Сссспрашиваешь, кто я? Знай — я пожиратель трупов! Я хранитель сокровищ! Я страж царства меррррртвых!
С трудом сглотнув, я, неожиданно для самой себя, фыркнула. Патетические раскаты амаргинова голоса звучали по-дурацки. Амаргин вполне бы мог такое отколоть, тараща глаза и воздевая руки к небу, а итогом этой клоунады была бы птичья клякса, ляпнувшаяся с облаков ему под ноги.
— Хранитель сокровищ? — переспросила я. — Какие у тебя тут сокровища, на погосте?
— Щасс, держи карман, расскажу тебе, где что прикопано! — неожиданно сварливо отозвался грим. Голос у него изменился, потерял сходство с амаргиновым и стал просто низким хриплым мужским голосом. — Где у меня горшки с золотом, где какой симпатичный скелетик лежит в кольцах-ожерельях. Знаю я вас, милых барышень, сперва расскажи, потом покажи, потом дай поносить, а потом ищи-свищи...
Я искренне возмутилась:
— Да мне твои жалкие горшки даже не смешны! Ты бы мои сокровища видел, вот это сокровища! Груды! Горы! Там такие перстни есть, на тебя можно надеть вместо ошейника. Во! — я развела руки. — Латы раззолоченные, только картиночки на них целый день рассматривать можно. Мечи в полтора человечьих роста, великану впору. А всякой мелочи — несчитано. Я ногами по ним хожу. Их девать некуда.
— Истинная драконидка, что ли? — грим подался вперед, шумно меня обнюхивая. — Хм, хм, да нет, показалось. Хм... Вода. Вода, а не пламя. Что ты мне голову морочишь? Вода твоя суть, нет в тебе ни капли драконидства, тем более истинного.
— Это я тебе голову морочу? При чем тут дракониды?
— Да ни при чем. Уж больно ты складно про сокровища врала.
— Да я...
Грим отступил, сел на хвост и склонил голову набок. Видели, как собаки улыбаются? Он улыбался сейчас, сощурив огненные очи, вывесив на локоть тлеющий алым язык. Наконец, кивнул огромной башкой:
— Вот. Вот, почему мне померещилось. Мертвая вода.
— Что — мертвая вода?
— Оставила след. Я же чую — Полночь тебя коснулась. Значит, ты теперь вместо дракона Стеклянную Башню сторожишь?
— Да нет, дракон там как был, так и остался. В мертвом озере. Но он спит. А я за ним ухаживаю. Рыбой кормлю.
— Фу! — ощерился грим. — Гадость!
— Дракон лопает, — о трудностях кормления я решила не рассказывать. — А что до сокровищ — зачем их сторожить, если в пещеру никто войти не может? Ну, кроме Амаргина. И теперь меня.
