— Мой царь, ничего. Стариковское. Царь Аттал был не лучший правитель и дурной человек, но уж в ядах он смыслил. На редкость полезная книга, и твой отец очень правильно сделал, что скрытно вывез ее из Пергама и спрятал тут от досужих глаз. Я учу тебя третий год, чтобы ты мог в ней разобраться, и прошу тебя, не разглашай никому, чем мы тут занимаемся.

— Мне кажется, — доверительно говорит Митрадат, — ее всё-таки кто-то читал, кроме нас.

— Почему? — удивляется и пугается Асклепиодор. — Я ручаюсь тебе, ларь был заперт и запечатан.

Митрадат, повернувшись к нему и сверкнув глазами:

— Ты знаешь, что кто-то пытался вчера меня отравить?

— Мальчик мой! — хватается за сердце Асклепиодор. — Почему ты доселе молчал?

— Обошлось. И кому я должен был говорить — Протогену? Кассандру? Тебя же вечером не было. Я удрал на прогулке, вернулся поздно, меня долго отчитывали, но все-таки накормили обедом. Ел один. Мне подали мясо под соусом. Я уже собрался взять в рот, как приметил, что стольник... нервничает. Тогда я положил кусок на блюдо, вымыл руки и вызвал повара. И велел отведать обоим: и тому, кто готовил, и тому, кто принес.

— Ну... и что?

— Повар сдох, стольник все еще мается. Всю вину свалили на них, потому — никакого дознания.

— А сегодня ты что-нибудь ел?

— Ел. Орехи и яйца. Асклепиодор, я боюсь теперь даже хлеб вкушать в этом доме! И пить — даже воду!

— Не бойся, твои недруги вряд ли скоро решатся повторить этот опыт. А ты, сколь ни голоден, не бросайся на пищу, пускай ее прежде кто-то попробует. И не забывай принимать то, что я тебе дал. Каждый день.

— Гадость мерзкая! Только вспомню — мутит! Лучше вовсе не есть!

— В этой гадости, царь мой, твое и наше спасение. Я хочу, чтоб ты понял состав и сумел без меня ее сделать. Читай и затверживай, у нас мало времени.

Митрадат вновь вгрызается взором в свиток. Ему хочется плакать. Он сдерживается, стиснув зубы. Ослабевшему — не уцелеть.

26. При царе Митрадате среди воспитателей оставался Асклепиодор, ученейший муж из Синопы, который один лишь умел внушать ему коли не кротость, то сдержанность. Созерцать безучастно старания недругов, силившихся погубить Митрадата, было мудрому старцу невмочь, и он тайно сплотил вкруг себя уцелевших друзей Эвергета, притворявшихся ныне приверженцами Лаодикиного двора. И чем более возрастала опасность для мужавшего отрока, тем усерднее слали его незримые покровители тайных гонцов в сопредельные страны, дабы выискать место, где он бы сумел завершить свое воспитание и, созрев душой, возвратить себе власть.

Великий эллинский праздник — Дионисии. Вешнее небо дышит нежным теплом, а весеннее море — холодом. Свежий ветер. Пронзенные златоцветным солнцем несущиеся облака бросают лиловые тени на мрамор храмов и портиков и на красноватый песок стадиона.

Царица с двумя сыновьями восседает под пестрым навесом. Бега колесниц предваряются состязанием в выездке — красивым, хоть и не столь горячительным зрелищем. Подростки и юноши из знатнейших семейств объезжают круг, гордо зная, что ими любуются, восхищаясь свежестью лиц, блеском глаз, волнами кудрей, гибкой стройностью тел под короткими хитонами ярких цветов, золотым убранством на сбруях молодых холеных коней — у кого-то нисейской, а у кого-то и аравийской бесценной породы...

Лаодика, не отрывая глаз от арены, наклоняется к старшему сыну и показывает на юнца лет семнадцати:

— Погляди, каков юный герой! Знаешь, кто это?

— Знаю. Дион, внук Кассандра. Дурак дураком.

-Ты завидуешь, сын мой. Он просто красавец! Истый Беллерофонт! И как легко ему подчиняется конь!

— Ничего особенного, — говорит Митрадат. — Я умею не хуже.

— Не хвастайся.

— Митрой клянусь, — вскипает упрямец. — Я с младенчества езжу верхом и заткну за пояс любого!

— Хорошо, — снисходительно улыбается мать. — На будущий год я тебе разрешу...

— Нет! Сейчас! — он вскакивает, резко взмахивая руками. — Мне не нужно твоих позволений, я царь! И выступлю в нынешних скачках!

— Если ты свернешь себе шею, то не мне отвечать, — осаждает его Лаодика. — Впрочем, ты, скорее всего, просто нос расквасишь и при всех опозоришься.

Но его уже не удержит ничто.

— Богом Меном Фарнаком клянусь! — заявляет он. — Нет такого коня, с коим я бы не сладил!

Сорвавшись с места, он мчится навстречу судьбе, окрыленный пламенем — то горит на солнце и хлопает на весеннем ветру его царский пурпурный плащ.

Устроители объясняют Митрадату озабоченно и терпеливо, как маленькому, что ко всякому выступлению нужно готовиться, что привычные ему лошади — в царской конюшне, и пока их сюда приведут, пока сделают, что положено, скачки уже закончатся...

Дайте мне любого коня! — настаивает Митрадат.

Его царская воля исполнена.

Перед ним возникает мощный гнедой жеребец. Ослепительно белые зубы, голубые белки диковатых очей, раздутые яростно ноздри... Двое рослых рабов лишь с трудом заставляют его покориться, ведя его в поводу. Боги, где они раздобыли такого? Одолжили у самого Посейдона? Или у Гелиоса? Такие же огнедышащие скакуны погубили когда-то юнца, что затеял взлететь выше солнца...

Наверное, думали, Митрадат испугается и не рискнет.

Ему в самом деле слегка страшновато. Стадион гудит словно бурное море, над которым со стонущим хохотом носятся белые молнии чаек. "Если ты возвратишься с расквашенным носом"... Лучше я — совсем не вернусь!

— Царь, одумайся, — шепчет сзади один из конюхов. — Конь не объезжен, куплен — вчера... Слышишь, царь?

Митрадат улыбается доброжелателю. Значит, вот оно что. Снова каверза, снова подстава. Снова — игры со смертью.

Отказаться — обречь себя на посмеяние и поношение.

Он не откажется. Лишь помолится напоследок богу эллинов, что умел укрощать диких тварей.

О Дионис! Агрионей! Бромий! Грозный младенец, рожденный от грома и молнии!

Помоги Митрадату.

Остаток дня Митрадат проводит в постели. Тело ломит, ссадины ноют, в голове звенит. Стадион его чествовал, называя "вторым Александром", но победа не радовала. Он выдержал скачку и рухнул без сил на руки подоспевших охранников.

Сейчас возле ложа, где он отдыхает, сидят на подушках и табуретах друзья. Дорилай, Харет, Гай и Папий. Митрадат боится теперь оставаться один в своей опочивальне. Ему бы, измученному, задремать, но сон нейдет в его потрясенную душу. Разговаривать тоже не хочется. Потому Асклепиодор, устроившись в кресле у самой жаровни, читает воспитанникам приятную книгу. Сочинение о начале времен и о древних богах.

Из окна доносится дальний звон, удары в бубен, дудение в авлосы, крики "Вай! Эвоэ!"...

Митрадат, приподнявшись, прислушивается. И вздыхает: "Счастливые. Празднуют".

— Твой отец любил Дионисии и всегда в них участвовал, — вспоминает Асклепиодор. — Ему нравилось шествие с факелами, как сейчас. И бессонная ночь, когда целый город пляшет, поёт, распивает молодое вино...

— А меня никогда не пускал.

— Там, где пьют, случается всякое.

— И нескучный же бог!

— Бог великий.

— В твоей книге есть про него? Прочитай! Хоть так позабавимся.

— Слушай, царь мой. Слушай внимательно.

..."Урану наследовал Кронос"... — тут Асклепиодор запинается, но решает всё огласить без прикрас. — "Кронос, оскопивший отца. А ему, пожиравшему чад своих — Зевс, низвергший родителя в Тартар. А Зевсу — Дионис, коему царь богов добровольно вручил свою власть и с почетом возвел на властительское седалище. Но глаголят, что Дионис был в веках не один, и неясно, единое ли божество представало в разных обличиях, или разные боги звались одинаковым именем. Чтимый всюду Диев сын от фиванки Семелы, выкликаемый Бромием, Ойнеем, Линеем, Лиэем и Вакхом, был не первый из них.

Прежде Вакха родился младенец Загрей, порожденный Дием, принявшим обличие змея, от дщери его Персефоны, владычицы мертвых. Великая Гера возненавидела беззаконное чадо, и Зевс растил любимца на Крите, где у него был дворец, охраняемый верными стражами. Мальчик был от рожденья рогат, но толико прекрасен лицом и приятен нравом, что ему покорялись и боги, и люди, и всякая тварь на земле, за что его звали Великим Ловчим и Агрионеем — Владыкою диких зверей.

Зевс нарек его грядущим преемником и повязал его лоб диадемой. Но Гера задумала погубить дитя и явилась к Титанам, приставленными ко дворцу для несения стражи. Царица богов принялась уязвлять их насмешками, подстрекая к неслыханному злодеянию: "Неужели вам любо терпеть, — говорила она, — что Титанами, что древнее нас, олимпийских богов, ныне повелевает дитя?" И когда Титаны взъярились от попранной гордости, Гера дала им игрушки, коими полагалось выманить мальчика со двора, где он был в безопасности: погремушку, клубок пестрых ниток, зеркало и золотые яблоки из садов Гесперид.

Погремушка заставила малолетнего бога встать с высокого трона, за клубочком крашеной шерсти он побежал по ступеням дворца, собирая же золотые яблоки, вышел из защитительных стен. И тогда ему показали сиявшее аки солнце медное зеркало, в коем юный Загрей в первый раз увидал свой облик, не поняв, что зрит отражение. Устремившись к внезапному другу-ровеснику, мальчик протянул к нему руки, а Титаны, дразня и смеясь, увлекли его шаг за шагом в чащу леса, куда Загрей шел спокойно и безбоязненно, ибо ни рыщущий зверь, ни аспид никогда его тронуть не смел. И в глубоком ущелье Титаны, набросившись, растерзали его, разорвав на мелкие клочья, и бросили в дебрях, надеясь, что мрак покроет их преступление. Даже солнце померкло от скорби тогда, и завыли все твари лесные, и кровавые соки заструились по стеблям растений. Только сердце одно уцелело, и Афина, искавшая мальчика, принесла его Дию, укрыв в своем пеплосе, дабы его сохранил безутешный Отец"...

Асклепиодор замолкает, сам потрясенный прочитанным.

Митрадат сидит на постели. Рот его приоткрыт от волнения. Мускулистое смуглое тело озаряет огонь от жаровни. Тень от головы — на стене: то ли кудри, то ли рога, то ли острые листья венка из победного лавра и буйного плюща...

— Ради всех бессмертных богов, Митрадат, — говорит старик очень тихо. — Заклинаю тебя, не рискуй собой опрометчиво. И не ходи один — никуда. Что б тебе ни сулили и кто бы ни звал. За пределы дворца без друзей и охраны — ни шагу. Здесь с тобою непросто расправиться, и враги твои это знают.

— Да, — лишь взмахом ресниц отвечает ему Митрадат.

"Нет!" — царица бросается в кресло и закрывает лицо руками. Худые плечи ее содрогаются, длинные золотые серьги от рыданий звенят.

Протоген не верит, что Лаодика действительно плачет. Нельзя наперед предсказать, какой она предстанет через миг. Нужно выждать.

Покрывало падает на пол. Пальцы отняты от яростного лица. Оно расчерчено черными полосами размазанной краски с век и кажется мордой тигрицы.

— Ты!!... Ты не смеешь о том рассуждать! Потому что не знаешь, какие страдания ежеденно терзают меня!... Пусть он дикий зверь, пусть дракон, пусть ехидна — но это я его родила!...

— Он, похоже, о том позабыл, — хладнокровно речет Протоген. — У тебя есть другие дети, которые необманно любят тебя. Этот же... Знаешь ли, что он мне ответил, когда я вчера пришел и сказал: "Мать зовет тебя для беседы"?... Слово в слово: "Если царице угодно повидаться с царем, пусть приходит сама".

— Но ведь он был еле живой после этой ужасной скачки! С его гордостью он не желал признаться, что не в силах встать...

— Его гордость ему не мешала допоздна проболтать со старым сплетником Асклепиодором и четверкой дружков, которых он, кстати, оставил у себя ночевать и сказал, что отныне так будет всегда.

— Да? С каких это пор он заводит тут свои собственные порядки?

— С того дня, как ты сама увенчала его диадемой царя. Он законный монарх, и дворец — его дом. Неужели ты будешь ждать, когда он тебя выставит прочь? Ждать осталось недолго. Мужает он на глазах. И сговорчивей он не стал. А хитрее и злей — многократно. Он всё видит, всё понимает, всё хранит в своей памяти — и однажды со всеми расплатится.

— Знаю. Но то, что вы предлагаете, я не могу приказать. Я все-таки мать.

— О царица, не надо приказывать. Лишь поклянись торжественной клятвой, что не будешь карать своих верных друзей, если те решатся избавить мир от чудовища, а тебя спасти от застенка или изгнания. Коли это не сделать сейчас, то уже через год будет поздно. Решай, государыня!

— Хорошо. — Лаодика смотрит на пламя, и глаза ее сухи, а взор их безжалостен. — Но не в этих стенах. Мне довольно одной неотвязной тени. Хоть тогда... меня даже не спрашивали.

27. Враги Митрадата прибегали к коварнейшим каверзам, дабы гибель его сочтена была всеми нечаянной. Но когда он сумел совладать с необъезженным жеребцом и победой своей повторил деяние юного Александра, его зложелатели рассудили, что приспело время расправы. Царица и двор по обычаю совершали паломничество вглубь страны, в храм богини Ма Эннио, что в древней Комане, и дорогою учинялись то празднества, то охоты. Лаодика охотно отпускала строптивого сына в леса, уповая, что в некий день он оттуда живым не вернется. И ее надежды исполнились: Митрадат в самом деле исчез без следа, но умер и не был растерзан ни людьми, ни зверьми, а бежал, оторвавшись от свиты, и скитался по диким горам, посвятив в свои замыслы лишь четырех вернейших приятелей. Имена я их уже называл: Дорилай, Гай, Харет и Папий.

28. Пропажа царя оказалась нежданной не только для его ненавистников, но и для сокровенных друзей, что давно уже намеревались похитить сына у матери и отправить подалее, где б его согласились принять и не выдать до возмужания. Предлагались и Крит, и Вифиния, и Боспор, и даже Египет; дело требовало осмотрительности, многих денег, долгого времени и надежных людей. И, пока рассылались в те царства гонцы с тайнописными грамотами, пока взвешивались приходившие отовсюду ответы, пока собирались потребные средства и готовились сухопутные и морские пути — Митрадат вдруг порушил все замыслы.

...Страх и радость! Свист рассекаемых скачкою трав, свист взлетающих крыл, свист дыханья и ветра, оклик спутников, потерявших твой след! Песнь погони, гонка, агон: ты — и дичь, и охотник, рогатый Загрей! Страх и радость — вай, эвоэ!...

"Митрадат, попомни слово мое, — сокрушался Асклепиодор, провожая его из Синопы. — Мне не по сердцу эта затея с паломничеством, но как царь ты не ехать не можешь... Ради всех великих богов, будь всегда начеку! И не соблазняйся ни празднествами, ни охотами — а то не возвратишься живой! В пьяной ссоре — кинжал, на охоте — выстрел из лука"... — "Прекрати причитать! — оборвал Митрадат. — Надоело!"...

Расстались без рукопожатия.

Митрадат разуверился в увещаниях и обещаниях. Где они, те сторонники, верные долгу перед ним и тенью отца? Почему Митрадат никого не знает ни в лицо, ни по имени, кроме этого старика? Может, нет таковых? А ежели есть, почему доселе бездействуют? И зачем Асклепиодор его кормит какими-то сказками о возможном и близком спасении, если знает, что каждый день может стать Митрадату — последним?