Муж беспорочный

— В Храм! Скорее! — крикнул десятник. И тотчас же:

— Туда на конях нельзя!

Возница в последний миг успел вывернуть коней, один из караковых жеребцов споткнулся, возок опасно накренился... Женщины кубарем выкатились в снег, знахарка с визгом кинулась в ворота, Любава быстро прошла за ней — бежать не позволяла гордость, едва не сбив княгиню с ног, влетел перепуганный возчик. Княгиня, повернувшись к преследователям, закричала:

— Убежище!

Те заревели в ярости. Стрелять у священных стен они не решались, до противника было рукой подать, но они не успевали. Дружинники уже спешивались, поспешно отступая за храмовые ворота; десятник, положив руку на меч, ждал, пока последний из его людей ступит на освященную землю, и это едва не стоило ему жизни. Самый ярый из древлян подскочил к нему, занося копье... Кто-то отшвырнул русича внутрь. В воротах вырос старец в белых одеждах, величественным жестом поднявший руку. Древляне попятились. Великий жрец хранил молчание, но под взглядом его золотых глаз древляне нерешительно начали спешиваться, стаскивать шапки.

— Кто вы? — промолвил наконец золотоглазый старец.

Тот самый седеющий мужик, который ранее разговаривал с княгиней, выступил вперед. Он уже успел овладеть собой, и поэтому отвечал не без достоинства:

— Мы — вольные мужи из веси Нижний Волок.

— Почему вы преследовали этих людей?

— Преследовали ведьму, сбежавшую от суда, а эти ... гм... люди помогли ей скрыться.

— В чем обвиняется ведьма?

— В потраве скота у Микулы Окуня, вот у него, значит.

— Какого именно скота?

— Да всего, сколько было. Корова с теленком, и овцы околели все до единой.

Обвинение было не просто серьезным. Потеря, да еще в одночасье, всего скота — это страшная катастрофа; это означало неизбежное разорение, голод, долги, которых вовек не отдать; возможно, и распад самой семьи, потому что кому-то придется идти на заработки, в батраки, или в услужение... Если ведьма действительно сотворила такое, она десять раз заслужила смерть. Тем не менее великий жрец продолжал расспрашивать:

— А кони?

— Была одна кобыла, та чуть живая, скоро, наверное, тоже падет.

— Почему обвинили именно эту ведьму?

— Так кроме Путихи никто в округе ворожбой не занимается. Еще слышали, как она бранилась с Окунихой, и грозила на нее навести порчу. И еще в ночь перед бедой ее видели около Окуневой хаты.

— Она уличена бесспорно?

Большак помялся, но слукавить все же не посмел, или не пожелал.

— Нет, батюшка. Потому и повели испытать водой, как надлежит по дедовскому обычаю.

— Какие же были сомнения?

— Тут такое дело... Окунева хата как раз посреди веси, мимо нее много народу ходит. А Окуниха та такая сварливая баба, что с ней только немой не ругался.

— Так, — старец едва заметно улыбнулся. — Доверите ли мне рассудить вас?

Мужики заколебались, но ненадолго. Как ни малы были сомнения в вине ведьмы, они все же были, и, исходя из простого здравого смысла, лучше всего было доверить дело тому, кто явно разбирался в этом лучше любого из них.

— Доверяем, батюшка, — решился наконец большак.

— Добро. Даждьбожья ладья спустилась уже низко, и суд до заката совершить не успеем. Приходите завтра на рассвете. Теперь ступайте.

Глава 5.

Мужчины моногамны. Но они об этом не знают.

"Зачем выходить замуж".

Светынь — от слова "светлая". Стояло село на пригорке, с которого открывался вид широкий и красивый. С одной стороны — светлый березовый лесок, видный насквозь, где в вышине ветви тонут в перламутровой дымке, а на снегу лежат прозрачные тени. С другой — уходящие за горизонт, белые сейчас поля, и вьющийся между ними говорливый, редкую зиму замерзающий ручеек.

Село было хорошо устроенным и нарядным, не было в нем приземистых полуземлянок, которые, как ни украшай, а смотрятся мрачновато; избы стояли, как одна, высокие, просторные, с резными наличниками да крылечками. А господский дом был даже двухъярусный, с гульбищем, с огромным крыльцом и узкими лестницами, огражденными хитрой работы перильцами, с расточительно большими окнами, словом, почти терем. Ну так ведь и Светынь была не обычной весью, а именно селом — местом, где князь Ростислав поселил нарочно набранных людей, бывших полоняников, или пришлых из соседних земель, или иных, оказавшихся без рода и хозяйства, обеспечил семенами, скотом, орудиями труда и прочим, что было необходимо. Устроенные таким образом, поселенцы, лично свободные, но зависимые материально, сажали жито и овощи, пасли скотину, бортничали и добывали зверя, отдавая князю установленную долю, и тем самым обеспечивали доходы его личной, а не государственной, казны.

На рубеже VIII и IХ веков такие села только начали возникать на Руси, точнее, будущей Руси, вскоре они распространились повсеместно, едва ли не вытеснив родовые поселения — веси. Князь или боярин, словом, тот, кто закладывал село, выделял необходимые средства из собственных запасов, поэтому и устраивал все по своему вкусу. Ростислав, например, ценил свет выше тепла и, по понятным причинам, терпеть не мог низких потолков. Села служили не только хозяйственными единицами, но и загородными резиденциями. Владимир Святой, кстати, Ростиславов родственник*, до того, как стал святым, держал в одном таком селе свой гарем; где держал после, история умалчивает. Ростислав был человек попроще — он использовал Светынь в качестве охотничьего домика.

И вот сидел Ростислав в этом домике, точно мишка в малиннике, а вокруг порхали хорошенькие женщины, только тем и озабоченные, как бы ему угодить. Самая хорошенькая, конечно, Данюшка, еще Забавушка-солнышко, еще Милана, еще боярыня Потвора, Морозова жена, немолодая, но собой видная и весьма обаятельная, еще тихая женщина, которую все завали Яросветихой, красовитая, но замученная постоянными заботами о своих четырех дочках, и восхитительно солившая рыжики.

Милану Ростислав не видел несколько лет, с самой ее свадьбы, и теперь только удивлялся, до чего она переменилась. Она все так же походила на сестру, но двадцатипятилетняя Любава была утонченной, чувственной, томной, а ее младшая сестра — проще и строже. Нельзя сказать, чтобы она казалась старше своих лет — ослепительная кожа и лебединый изгиб шеи не дали бы прибавить и лишнего дня к ее двадцати; но внимательный взгляд замечал на прекрасном лице печаль и мудрость зрелой, много испытавшей женщины.

Все время, пока Ростислав неспешно выздоравливал в Светыне, Милана оставалось рядом с ним, ни разу не заикнувшись, что ее ждут дома. Ее тонкие пальцы уверенно и ловко касались ран; под этими же пальцами расцветали на полотне дивные многокрасочные цветы. Милана вышивала сорочку для своей дочки, которую ласково звала Заюшкой. Кто-то мог бы сказать, что такой наряд слишком богат для двухлетней крошки, и что шить его дольше, чем носить, только не Милана. О Заюшке она была готова рассказывать часами, расцветая счастливой улыбкой. Ростислав, который с некоторых пор засматривался на каждого встречного малыша — также часами готов был слушать, а однажды спросил, отчего же не подарит она мужу еще дитя. Милана вдруг вспыхнула, но тотчас же вновь острожела ликом и ответила: "А если нет ладу, как и детям родиться?" — так, что Ростислав больше не решался расспрашивать.

Забава тоже была прехорошенькая, но уж никак не женщина, девочка — жавороночек, серебряный колокольчик. С умилением Ростислав слушал, как важно Забава рассказывает древние предания:

... И в один день родовичи увидели, как вышел из леса прекрасный белый лось с огромными рогами, и сразу дался людям в руки. А те решили принести дивного зверя в жертву пресветлому Хорсу, потому и отвели его в хлев, привязали там, и заперли на два засова. А в веси той жила одна девица, и была она первая красавица, умница и рукодельница, пела дивные песни и лучше всех была в хороводе, а еще была она добрая и несчастная. Стало девице жалко белого лося, и ночью, когда все уснули, вышла она из дома, отперла засов, отперла другой, отвязала белого лося и говорит ему: "Выручи меня, братец лось, выдают меня замуж за немилого. Спасу я тебя от лютой смерти, и ты спаси меня от горькой доли, унеси далеко отсюда, чтобы не нашел меня жених нежеланный".

Сказала так, села белому лосю на спину, за рога ухватилась, и помчался лось как стрела, через леса темные, через поля широкие, через реки быстрые, и прибежал лось к Белому озеру. Вошел белый лось в воду, и обернулся лось прекрасным юношей. Тут девица в воду и плюхнулась, потому как держаться-то стало не за что! — неожиданно заключила Забава и сама рассмеялась звонче всех. — Ну а потом, понятно, стали они жить-поживать да добра наживать, и пошел оттуда род Белого Лося.

Очаровательное создание была эта Забава, и, конечно, предстояло ей сделать счастливым какого-нибудь парня, только не сейчас, через годик — другой — третий, потому что разве пятнадцатилетней девчонке впору дом да семью вести? Ей, заботы не зная, веселиться, хороводы водить, да, может целоваться тайком — за уголком. Так рассуждал зрелый муж Ростислав, совсем забыв, что Любаве расплели косу* как раз в день пятнадцатилетия, рассуждал потому, что Забава могла быть вполне подходящей невестой ему самому.

Не зря ведь Некрас постоянно твердил: княже, присмотрись к Морозовым! А что, род был хороший, почтенный, не особенно богатый, но многочисленный и дружный, ни с кем не имевший кровной вражды. Род исконно белозерский и ни одной веточки своего раскидистого древа за пределы земли не выпустивший, а это значило, что никто из князей-соперников не окажет на него давления. К тому же род Белого Лося теперь был связан с князем Ростиславом определенными узами: Вадима, спасшего ему жизнь, Ростислав взял к себе отроком. И сама невеста обладала всеми достоинствами: и красотой, и умом, и добрым нравом, и отменным здоровьем. Кроме одного: Ростислав охотно болтал с Забавой, пожалуй, не прочь был бы чмокнуть ее в пунцовые губки, мог представить ее чьей-нибудь, да даже и своей, невестой, вот только женой не видел, и все тут.

Еще Ростислав, не откладывая далеко, начал учить Вадима. Конечно, для того, чтобы преподавать воинскую науку, Ростислав еще был слишком слаб, и пока рассказывал то, что необходимо знать будущему воину, да гонял туда-сюда, присматриваясь. Хороший был мальчик, понятливый. Послушный. Хотя Ростислав был не из тех, кто покорность почитает за первую из добродетелей. Бывает и так в жизни, что надо не повиноваться, а думать своей головой; от того, бывает, зависит сама жизнь, да не только твоя. Вадим, судя по всему, относился к тем, кто умеет думать. Когда Ростислав рассказывал отроку про былые сражения, чертя прутиком по снегу, тот, зачастую, видел ошибки еще до того, как учитель на них указывал, а то и предлагал свои варианты. Было у него то чувство момента, которое жизненно необходимо полководцу.

Еще он был хорошо сложен, увертлив, для своего возраста достаточно силен и — как заметил вездесущий Некрас — вполне пригож собой, что было немаловажно. Ведь дружина — это не только наиболее боеспособная часть войска, но и парадная княжеская свита. Словом, отрок Вадим обещал со временем сделаться отличным воином, а то и воеводой.

Вот так и текло время. А в один прекрасный день... день действительно был прекрасный, что часто бывает на исходе зимы. Солнечный луч дробился в мелком переплете окошка. Ростислав валялся на постели, прямо поверх беличьего одеяла, думал о какой-то приятной ерунде, и не сразу заметил, что в горнице есть кто-то еще. Женщина, возникшая словно из ниоткуда, была не просто стара — она был древней, как сама земля, настолько древней, что прожитые годы как бы слились, делая возраст неразличимым: восемьдесят лет, сто, может, и триста. Спадавшие на плечи косы были седыми до желтизны, коричневое худое лицо и руки изборождены бездонными морщинами, а вот глаза — прозрачные и ясные. Старуха была закутана в накидку, из такой же ткани, как и понева, ткани грубой, с крупными и неровными, как бы наспех прилепленными друг к другу коричневыми и малиновыми клетками — беровских цветов, хотя Ростислав не знал в своем роду такой женщины. Как ни давно он откололся от рода, о такой женщине он не знать не мог. Вся одежда загадочной старухи была беспорядочно расшита клочками меха — волка и лисицы, белки и медведя, оленя и рыси, черного крота и даже благородного соболя — вперемешку с медными пряжками, серебряными лунницами и оберегами-уточками. Высохшую шею охватывало тяжелое монисто, и такие же гроздья золотых монет звенели на висках вместо колец.

Ведунья молча смотрела на князя, а того словно охватила оторопь; ни слова выговорить, ни пошевелиться не мог он, ни отвести глаз от этого пронизывающего взгляда. Наконец она заговорила — и голос неожиданно оказался теплый, почти молодой, и насмешливый:

— Ну, здравствуй... князь. Эк ведь тебя угораздило.

— Да я здоров уже, бабушка, — попытался он было отвертеться, но ведунья оборвала его:

— Знаю. Телом здоров, а нет, так скоро будешь, да и в другом дело. Неплодная яблоня недолго в саду простоит.

— И ты про то же! — с раздражением воскликнул Ростислав. — Не сочти за дерзость, почтенная, но в своем дому дело это как-нибудь сам решу.

— Реши, князь Белозерский. И быстрее реши, — старуха помедлила. — Смерть над тобой витает, княже. Скоро предстоит тебе битва, и если до того не найдешь наследника — из этой битвы ты не выйдешь. И, главное, решай сам. Ты, возможно, и не ведаешь, но все, кто вокруг тебя, каждый, кто тебе дорог, желает навязать тебе собственный выбор. Кто из любви к тебе, кто из любви к самому себе, но, слышишь — каждый! — из твоих близких ведет тайную игру.

— Кто?! — вскинулся Ростислав, ошеломленный и разгневанный, — Кто и кого? — закричал он, уже в пустоту, и услышал затихающее:

— Смотри... все они здесь. И помни: ты должен решить сам...

И Ростислав увидел... Горница оказалась вдруг заполненной людьми. В изумлении распахнула карие очи Забава. Строго глядела Милана. Почему-то рядом с сестрой оказалась и Любава, которой вообще не должно было быть в Белоозере. Таращился в пустоту Яросвет, а рядом нервно пощипывал ус Любомир. Застыл на месте отрок Вадим, сжимая кинжал. И у самой двери, молча, как и все, стояли стремянный Некрас и ключница Данька.

— Кто и кого? — крикнул князь, срывая голос... и понял, что рядом с ним никого нет. Что все случившееся было сном, или, может быть, мороком.

— Некрас! — заорал он уже въяве. Сил едва хватило подняться. Разорванное плечо нещадно саднило. Некрас явился не тотчас, раскрасневшийся и подозрительно довольный. Злой Ростислав рявкнул:

— Где шлялся?

Некрас изобразил обиду:

— У меня, княже, вообще-то и собственные дела могут быть.

— Раз так — вон из города! К лешему! Там будешь свои делишки обделывать! Седлай коней, — приказал князь, слегка остыв. — Мы возвращаемся в город.

И дернул же нечистый Некраса за язык:

— Княже, так вечереет уже...

Ростислав, вне себя, замахнулся... Некрас подсадом ушел под руку; остановившись в полушаге, промолвил холодно и очень серьезно: