Давно это было или недавно? Да кто его знает? По годам — всего-то ничего: каких-то семь лет тому назад ещё сходили с ума по Марадоне и Пеле, перед смешливыми девчонками фигуряли, пытаясь выплести ногами и мячом путь к загадочному женскому сердцу... А по жизни? А по жизни с тех пор целая и прошла — да со всеми атрибутами: надсадно родились, кровью окрестились, пожили торопливо, увенчав сей конфуз судорожной кончиной. И за какие такие грехи отпустило небо ещё один шанс — мало кто задумывался. Не до философии тут — и не до жиру.

Нынче ребята гнали мерс, и по безмолвной договорённости машину вёл Сашка. Обычно на дорогу им отводилось восемь ночных часов, но семьсот с небольшим километров от Питера до первопрестольной они пролетали чуть быстрее. Нарушали инструкции Палыча, конечно, нарушали...

Кот предпочитал бээмвушки — за неповторимый голос движка, низкий, тягучий... такой у влюблённой женщины бывает — но и на мерседесах вполне мог подменить Сашку; для того и полагалось ходить в рейс парой: первый пилот и пилот номер два, он же штурман. Мог бы подменить... да только Сашка провозгласил себя рыцарем прекрасной дамы Мерседес Бенц, и лучшему другу уступал поводья лишь в крайних случаях. А таких за без малого год, что они накатали, было всего два.

Песня закончилась, и Кот автоматически точным жестом ткнул на перемотку — назад. Несколько секунд они ехали в тишине, которая могла бы и оглушить, но мешал шорох резины по влажному асфальту да мягкий скрежет плёнки в кассетнике.

Дорога плавно пошла вниз — после валдайских русских горок с их перепадами высот и крутыми дугами поворотов этот пологий спуск дарил передышку, и Сашка любил его. По левую руку задумчиво текла Волга, темнел на дальнем берегу лес. Если бы мы могли выбирать место, где умереть, Скворцов предпочел бы здесь. Почему — и сам не знал. Просто уж больно хорошо ему тут было. Он бросил рычаг на нейтралку, убрал ноги с педалей — и по уставшим мышцам потекло наслаждение. Стрелка спидометра ушла чуть правее, но до ста сорока не дотянулась.

Кот выждал ещё пару секунд и включил play чётко на паузе между песнями. Салон наполнился треском иглы по виниловым дорожкам — эта запись ещё не была почищена от шумов.

С первыми аккордами Скворцов приободрился, выпрямился в кресле, нежно вставил пятую передачу и легонько вдавил педаль газа. Покорённая его ласковой властью, машина отозвалась лишь водителю понятным напевом — и вот уже опять Кот не успевает ловить взглядом километровые отметки на обочинах.

— Горел асфальт! Ты чувствовал тепло!

Порывами встречного ветра налетала на лобовое стекло прозрачная тьма, неохватная пустота кружила в небе над путниками.

Салон обволакивал ласкающим уютом — словно родная берлога. Чертовски удобный руль послушно лежал под Сашкиной левой ладонью, а правая, как на скипетре, покоилась на рычаге скоростей. И лишь взгляд выдавал напряжение гонщика: это его глаза раздвигали пространство впереди. Сашка думал о том, как он поцелует Альку при встрече.

Кот поплотнее запахнул куртку, и почти улёгся в пассажирском кресле. Полуприкрыв глаза, он смотрел на красивый, очерченный призрачным светом приборов профиль Скворцова и думал о губах его сестры.

Ровно гудел мотор. Машина летела сквозь ночь. Динамики похрипывали в такт рыдающим на высоких нотах струнам. И уже вполголоса подпевали любимой группе ребята. Свои слова им были не нужны — всё звучало в песнях, под которые они жили.

— Горел асфальт! Смертям! Назло!

* * *

Плывёт по вселенной крохотный и слегка сумасшедший кораблик Земля, подставив неспешному звёздному свету необъятные паруса небес. Кружится в вечном вальсе, меняет континенты и обычаи, эры и наряды... как сейчас, к примеру: над южным полушарием воцаряется осень, а над северным — куролесит весна. Никогда не бывает скучно на этом корабле — и любой, кому посчастливилось попасть на его гостеприимный борт, остаётся тут навсегда.

Ветер спешил, спешил. Гнал во всю мощь крыльев. На лету зачерпнул в левую ладонь жару Сахары — а в правой нёс просоленную пену океана. Он знал — она уже отворила окно и смотрит в гаснущий на западе камин: ждёт.

Мелькнуло и осталось далеко позади Средиземноморье — крепко спала эта древняя земля, даже не заметила прикосновения могучего атлантического ветра. Лишь кипарисы качнули бархатными макушками в ответ на его влажное тепло да пробудились тёмно-розовые почки на миндальных деревьях.

А он уже нёсся над великой и славной рекой, которую не всякая птица решится перелететь, и лукавой улыбкой светила ему вослед зелёная луна.

Окна были раскрыты настежь — чтобы ночь скорее вошла в дом, наполнила озорной свежестью все этажи, все комнаты. Олеся сидела на подоконнике и встречала апрель. Огромная бабушкина шаль щекотно покалывала шерстинками плечи, спину и чуть ниже... наставления любящих людей надо выполнять неукоснительно, а натурам мечтательным — и подавно.

Тихи и пустынны, лежали внизу улицы, тяжкая хмельная одурь накрыла их пропотелой телогрейкой, и от того ещё выше, ещё дальше отстранялось небо. Ревнивые фонари остро резали мертвенно-белым светом по зрачкам тех, кто вспоминал холодной той весной поднять взгляд на льдисто мерцавшие звёзды.

Скудная городская земля исходила солоноватым паром, молитвенно ластясь его теплом к лицам и рукам одиноких прохожих, блестела влажно, призывно... но они брели мимо, дальше, в дремучем сне, и не чуяли этой, покинутой небом, нежности.

Пришедший с далёкой Атлантики, от самых Ястребиных островов ветер ничуть не устал. Он как мог, продлевал последние минуты перед встречей, кружил над спящим городом. Редкие мохнатые облака от греха подальше решили сами уплыть с его пути — и над крышами распахнулась сияющая тьма. А ветер, меж тем, ерошил верхушки тополей и каштанов, касался чутких ветвей берёз. Мимоходом покружился у сонной речки. И всё не сводил глаз с замершего в ожидании женского лица. В распахнутом под самой крышей окне. В доме на окраине столицы.

Он совершил ещё один неторопливый оборот над притихшим в темноте городом. Вот, бережно поднял нерастраченную любовь одинокой земли, обернул её зноем великой пустыни, и обвязал подарок кровью океана.

И лишь после этого позволил себе приблизиться к истосковавшейся женщине.

Она вдохнула полной грудью, растворяясь в потоке ласкового ветра. Дождалась, дождалась, сумела выжить одичалой зиме назло! Дождалась пряной апрельской прохлады! Кровь вскипела вечно юным огнём жизни. Алмазно брызнули во все стороны последние оковы холода. И упала на пол старая, ненужная теперь шаль...

Днём всё ясно и понятно, днём всё решено и взвешено — и лишь ночью можно услышать, как бьётся под тайными покровами великое сердце жизни. Поэтому, когда ночь зовёт тебя в путь — не перечь. Иди. И услышишь.

Лиса открыла дверь и замерла, по давней привычке балансируя на волшебной секунде между "ещё здесь" и "уже там". Из комнаты Сашки и Альки слышится мерное дыхание в четыре дырочки. В квартире Нинели тоже тишина... что ж, все спят — можно их и оставить до рассвета.

Дверь закрылась за хозяйкой без единого скрипа — вот что значит не пожалеть масла для петель. Закрылась, но не отпустила сразу: пристально смотрела вслед, словно ожидая прощального взгляда через плечо. Олеся не выдержала и, повинуясь зову, обернулась. Счастье, когда тебя понимают — и дверь ярко просияла надписью, что появилась на ней в день, когда Лиса и Браун помогли донести до дома несчастного поклонника Нинели.

Вспоминать об этом до сих пор было стыдно и больно — особенно, когда до Лисы вдруг дошло, что Лёша всё знает и всё понимает.

Парни пыхтя втянули тяжко обвисшее тело в лифт. Машина медленно сдвинула челюсти и начала подъём. Тем временем Лиса на секундочку представила себе картину: сейчас они позвонят в дверь, Лёшина мама откроет дверь и увидит всё это.

— Ребят, Лёш... а может, погодим домой пока?

Лёша отозвался не сразу — явно раздумывал, что можно сказать этим двоим, а что — нет:

— Мать и так с ума сходит. Бати со вчерашнего вечера нет. Мы уже и в больницы звонили... Милицию пока не хотели подключать.

— А она знает, что ты отца уже нашёл?

— Нет.

— Тогда давай обождём ещё — ну, пусть он хоть немного в себя придёт.

Что-то тяжко и хрипато подсвистывало у отца в груди, мешая дышать по-человечески. Лёша задумался. Перед глазами словно кадры слайдов мелькнули: вот он бежит на другой конец микрорайона в гараж, надеясь застать отца там, вот обходит методично двор за двором, вот — нашёл, в десятках метров от собственного дома. В словах девчонки вроде и был смысл, но там же мать вся извелась...

— А... такое уже бывало? — робко коснулась затянувшейся тишины Лиса. Тишина натужно зазвенела — но выдержала: ресницы парня дрогнули — он хотел зыркнуть на эту... эту! Да побоялся ненароком сделать ей больно. Потому совсем опустил взгляд, ещё жестче сжал губы и продолжил молчать. Только кнопку ткнул этажом ниже своего.

Лифт послушно остановился.

Лёша поколебался ещё немного, а потом попросил Лису открыть дверь на пожарную лестницу.

Наощупь по шершавым и сухим от пыли стенам дети добрались до ступеней и опустили на них пьяного. Сами нахохлившимися воробьями расселись рядом и уткнули носы в колени — чтобы хоть как-то дышать вонью, населявшей лестницу.

Мужчина откинулся спиной к стене, поводя вокруг себя полуприкрытыми мутными глазами. Он явно ничего вокруг не узнавал, но дар речи постепенно возвращался:

— Гады все! Твари! — всхлипнув и мучительно преодолевая сопротивление парализованных алкоголем языка и губ, он выкрикнул, — Страну! Угрохали!

Эхо лестничных пролётов послушно отразило его вопль — и все последующие тоже. В которых выл такой ураган, что хотелось схватиться за голову и убежать. Но они остались там, покорно слушая хмельную стонущую ругань. А что ещё оставалось? Страна — она у нас одна, если все убежим — то что же останется? Кто?

Говорить с ним было бесполезно — он не слышал. Да и получилось бы возразить? Или возражать? Это взрослые целыми вечерами сидят у телевизоров, вглядываясь в прозаседания, вслушиваясь в бесконечные потоки слов с экранов, газетками шуршат — вот и есть у них аргументы друг против друга. Это взрослые уже давно повзрослели и забыли во всех своих непонятных драчках, что значит — быть молодыми и жадно, до самозабвения любить всю эту дикую, непонятную жизнь. Это взрослые на разные лады то напевают протяжные мантры в защиту демократов, то под красными флагами разевают перекошенные рты, то горькой заливаются... А жить-то, жить когда уже начнём, когда?

Белых-старший, меж тем, склеивал матерные эпитеты с такими именами, что муторно становилось. Мрачная картина вставала из отрывистых недоговорок постепенно трезвевшего человека. Лису будто раскалённым гребнем против шерсти чесануло — а ведь, Михаил Леонидович уже не вернётся обратно. А значит, и мама... Никогда.

Сколько времени Лёшин отец приходил в чувство — Лиса не знала, но пачка "Магны" уже подходила к концу.

Девушка не стала задавать тревоживший её и Брауна вопрос — нечего сейчас о Нинели вспоминать, ну совсем ни к чему.

Иной раз шелковистая женская ласка может хоть ненадолго примирить с тем, что жизнь не удалась ни разу — и лечение это тем ценнее, чем гаже на душе. Кого-то жар мужских ладоней удерживает от последнего шага в отчаяние... а когда человек, у которого просишь немного тепла, стряхивает тебя, словно налипшую грязь, все хронические обиды начинают терзать одновременно. Не отпихивайте друг друга, люди — может, тогда в мире станет меньше боли?

— Лёха? — это отец вдруг разглядел сына. — Лёх... У меня... это... работы больше нет.

Ответ был нескорым, но простым:

— Пойдём домой, к маме...

Борис ещё что-то порывался сказать Лёше, но девушка бесцеремонно потащила своего друга за рукав к лифту.

— Пойми — это же ущерб имуществу! — кипятился Борька, пока они спускались вниз, — а моральный ущерб какой? Да и вам с Сашкой тоже перепало! Надо этих Белых на счётчик поставить! Если старик не может — пусть сыновья платят!

Лиса в ответ скорчила ему одну из тех гримас, которые Браун совершенно терпеть у неё не мог: скривила рот, нос сморщила и вдобавок пальцем у виска покрутила. Ну что ты будешь делать с этой юродивой?! Борьке хотелось встряхнуть Лису так, чтобы в голове у неё всё, наконец, встало по местам. Вечно всех жалеет, дурёха, всех старается понять и никогда не умеет свою выгоду просчитать. Дитя цветов запоздалых, блин! Ладно, жизнь научит, если раньше не прибьёт.

— Не злись, — попыталась девушка успокоить бурю, гулявшую в карих глазах, — ведь, главное, с Ниной всё в порядке. А так — ну, бывает, люди ссорятся, делают сгоряча гадости друг другу, потом мирятся...

Про себя же подумала, что хорошо бы у Лёшкиного отца хватило ума просто забыть Нинель.

— А если я не хочу, чтобы они мирились? — вопрос прозвучал жёстко, но откровенно. И за эту откровенность Лиса простила Брауну ещё одну рану. Только вот руки сами собой спрятались в карманы джинсов, острый нос независимо задрался, а левая бровь собрала на лбу ироничные складки:

— Прелесть моя, тебя же не надо учить, что делать? Дядьку только не трожь, и вещи собери сам.

Браун дёрнулся, отшатнулся, но промолчал. Постоял немного, очухиваясь и прикидывая варианты. Затем почти бегом догнал уже довольно далёко учесавшую Лису, схватил за куртку. Рванул к себе. Прижал её дурью башку к плечу:

— Друзья?

Вернулись они в полном молчании. Пока Браун собирал вещи, Лиса сидела на кухне и с интересом рассматривала пылающий на кончике своей сигареты уголёк. Алька тихо примостилась рядом и разгадывала кроссворд, время от времени с шумом листая энциклопедический словарь. Но её подруга, обычно не упускавшая случая "почесать интеллект", — так она называла передавшуюся от мамы страсть к кроссвордам, — на сей раз Лиса даже ухом не повела в сторону заманчиво расстеленной Алькой "Вечёрки".

Основательно проголодавшийся за день Сашка пришёл погреметь сковородками: решил приготовить любимую Лисой глазунью (по правде говоря, это было лучшее блюдо Скворцова — оно же единственное, ему подвластное). Он обжарил в масле лук, залил его аж четырьмя взбитыми белками и дождался того сказочного момента, когда сия красотища стала белёсо-матовой. Лишь после этого украсил своё творение подрагивающими желтками, которые тут же уютно погрузились в рыхлые, как перьевая подушка, белки. И вот уже получившееся нечто мягко шкворча доходит на маленьком огоньке, вызывая прилив желудочных соков у всех, кто имеет счастье сей шедевр кулинарии обонять. Сашка меж тем трёт немного сыру — всем троим по чуть-чуть. Для вкуса. Ну и чтобы тянучки получились — сырные тянучки Олеся с детства обожает. Сыроежка — что с неё взять?

После ужина Алька и Сашка незаметно испарились в свою комнату, тихонько притворив дверь: даже накормленная сырной яичницей и заметно оттаявшая потому, Лиса не скрывала желания побыть одной.

Стеной окружила девушку тишина, лишь подтекавший кран мерно стучал водой по раковине, да капали с часов секунды.