В подвале, куда его шваркнули ещё без сознания, кто-то ещё был — Колька слышал в дальнем углу сипящее дыхание, свет, падавший из крошечного окошка, оказался совсем вечерним и не позволял ничего различить, да Кольке и плевать было, кто там есть и что с ним. Ужасала своя судьба. Сокамерник тоже не проявлял интереса к Кольке, но сейчас сердито сказал:

— Не вой, тошно без тебя.

Голос был мальчишеский, с таким же, как у возчика — полицая (сволочь старая!!!) акцентом и какой — то насморочный. Колька зло и со слезами огрызнулся:

— Сам наорался, другим не мешай, — и приготовился драться, потому, что сосед зашуршал, перебираясь поближе. Свет упал на его лицо, и Колька вздрогнул. Мальчишка говорил насморочным голосом не потому, что плакал. Просто нос у него распух, левый глаз не смотрел вообще, губы походили на чёрные лепёшки. Всё лицо покрывала корка засохшей крови. Таких качественно измочаленных физий Колька не видел даже после "стрелок" с пацанами из пригорода. Остатки рубахи не имели цвета — на них и на груди тоже засохла кровь. Мальчишка присел рядом, обхватил колени руками, стараясь не прислоняться спиной к стене, хотя это было удобнее. Кроме остатков рубахи на нём оказались драные штаны и ботинки на босу ногу. Белёсые волосы и беспорядочно падали на лоб, уши и шею. — П-прости, — вырвалось у Кольки.

— Да ну... — мальчишка осторожно повёл плечом. — Ты тоже скоро такой будешь, — он сказал это без злодейства или насмешки, просто констатировал факт, и от этой констатации Колька почувствовал, как падает в настоящий обморок. Он ущипнул себя за ухо и тяжело сглотнул кислую слюну, а мальчишка, похоже, не заметивший это, спросил: — Тебя как зовут?

— Колька, — выдавил наш герой.

— Вот на том и стой, — непонятно посоветовал мальчишка и добавил: — А меня Алесь. По-правде, только это уже всё равно... Тебя за что?

— Не знаю! — вырвался у Кольки крик. Алесь снова согласился:

— И я не знаю, — он усмехнулся и плюнул кровь: — Вот не знаю, и всё тут. И откуда не знаю, и ты не знаешь. И вообще никого не знаю. И ты тоже. Если когда бить станут — кричи изо всех сил, не молчи. Только чего НЕ ЗНАЕШЬ — не говори.

— Я правда... — начал Колька торопливо, и Алесь подтвердил:

— Вот-вот... — помолчал ещё и, снова сплюнув, продолжал: — А меня утром повесят. Они всегда три дня ломают, потом — или в лагерь, или вешать. Утром не хочется, Никол. Лучше б ночью или ещё когда, а утром... страшно...

Колька молчал, открыв рот — пытался вздохнуть. Алесь почти спокойно, только тоскливо продолжал:

— Да оно бы и ладно. Бьют они очень уж сильно, да ещё и электричеством стегают. Только обидно. Они к Сталинграду подходят, слышал, Никол? Ну как возьмут, что тогда? А я и не узнаю...

— Не возьмут, — неожиданно вырвалось у Кольки. — Под Сталинградом их разобьют. Ещё хуже, чем под Москвой. И вообще... наши выиграют. Да их уже убьют там, — снова против своей воли добавил Колька, — я радио недавно слушал.

— Молчи! — пальцы Алеся запечатали рот — сухие и сильные. — Правду говоришь?! — тут же требовательно спросил мальчишка, подавшись к Кольке. — Ну правду, не врёшь?!

— Правду, — твёрдо ответил Колька.

— Хорошо, — успокоенно сказал Алесь. — Вот теперь — хорошо всё... Слушай, если выберешься, то... — Алесь замялся и больше ничего не успел сказать — дверь на верху распахнулась, красноватый свет ударил в низ по короткой каменной лестнице, и чёрный силуэт наверху позвал по-русски:

— Эй, новенький! Выходи!

Кольке показалось, что на него надели наушники. Алесь ещё что-то говорил, тот, наверху, поторапливал, но Колька ничего не слышал и не ощущал — даже ударившись плечом о дверной косяк, не почувствовал. Солдат — в той же форме, что и сидевшие у подъезда — запер замок и прислонился к стене, обменявшись несколькими словами с таким же, пришедшим за Колькой. Тот несильно толкнул мальчишку в спину:

— Руки назад. Иди вверх, — и снова толкнул к лестнице, уводившей почти от подвальной двери на второй этаж, откуда слышались голоса — немецкие. Они так заморозили Кольку, что он не сразу услышал голос топавшего позади солдата — быстрый, тихий и сочувственный: — Я не шваб(1.). Я словак, словак. Мальчик... — но лестница кончилась, и солдатик умолк.

1. Прозвище немцев.

В длинном коридоре, всё ещё светлом от садящегося солнца, у подоконников стояли немцы. Их было много — десятка два, и они совсем не напоминали привычных по фильмам. Вместо коротких сапог (за голенищами которых торчат гранаты и магазины к автомату.) — ботинки с клапанами — гетры, кажется. Автоматов ни у кого нет, почти все — пожилые, один даже в очках. На Кольку они смотрели, переговариваясь, глазами, ничего не отражавшими — ни злости, ни сочувствия.

Двое "настоящий", как подумал Колька, немцев стояли возле двери в конце коридора. Один — странно, но он запомнился — был тот здоровяк, который вел мотоцикл. Другой — совсем мальчишка, но высокий, с желтым чубом из-под серой пилотки — вдруг напомнил Колька одного десятиклассника, хорошего гитариста, он часто пел на школьных вечерах... У этих немцев тоже были ботинки с гетрами, но на шее висели настоящие автоматы, и руки, голые по локоть, лежали на них, как в кино. Здоровяк что-то рассказывал младшему товарищу, тот смеялся, и Колька, увидев, как здоровяк кивает на него, неожиданно понял: немец рассказывает о том, как чуть не опрокинулся из-за русского мальчишки.

Желтоволосый тоже уставился на Кольку прозрачными глазами и вдруг, усмехнувшись, толкнул его в грудь стволом автомата, и весело сказал:

— Ду бист юде!(1.) Пух-пух!

1. Ты еврей. (нем.)

Мотоциклист заржал, двинул товарища по спине, и тот отвесил Кольке пинок в бедро — не сильный, но обидный. Кулаки у мальчишки сжались — против воли, и желтоволосый протянул:

— Йооо! Партизан!

Равнодушие в его глазах сменилось — почти мгновенно — злостью. Раньше такое Колька несколько раз видел у пьяных, но немец не был пьян от водки. Ему нравилось чувствовать себя ХОЗЯИНОМ над русским мальчишкой, и его автомат покачнулся, уже по-настоящему целясь в грудь Кольке...

Конвоир что-то сказал по-немецки. Желтоволосый огрызнулся, но оружие опустил и посторонился, стукнул кулаком в дверь. Изнутри что-то крикнули, и словак толкнул Кольку вперед...

Первое, что бросилось Кольке в глаза — портрет Гитлера рядом со свёрнутым фашистским знаменем. Около окна сидел на столе молодой офицер — в рубашке, перечеркнутой подтяжками, серый китель с непонятными знаками различия висел на спинке стула, там же примостилась высокая фуражка и автомат. Офицер, не обращая внимания на Кольку, остановившемуся возле закрывшейся двери, увлеченно потрошил посылку и что-то насвистывал. По-прежнему не глядя на мальчишку, который еле стоял на ногах от дурноты, немец спросил на чистом русском языке:

— Хочешь шоколад? Настоящий, швейцарский... Смешно: я его раньше очень любил, и мама почему-то до сих пор убеждена, что я от него без ума. Для наших родителей мы всегда маленькие...

Кольке даже показалось, что немец разговаривает не с ним, и он огляделся. Но офицер выпрямился, взглянул на Кольку и кивнул:

— Гауптштурмфюрер Оскар Виттерман. По-вашему капитан СС... Так будешь шоколад? Я серьёзно предлагаю, его всё равно съест мой денщик, он страшный сладкоежка.

Колька пытался проглотить липкий комок, но он не глотался, возвращался на место. Тогда Виттерман, наблюдавший за мучениями мальчишки, налил из пыльного желтого графина в алюминиевый стаканчик воды и подал Кольке со словами:

— Пей и садись.

Только теперь Колька сообразил, как ему хочется пить. Он залпом опрокинул тёплую воду и, не сводя глаз с графина, присел на скрипнувший стул у стены, под темным квадратом на обоях — тут что-то висело, а потом это что-то убрали. Гитлер с портрета смотрел куда-то поверх головы Кольки, и вообще всё имело оттенок путаного и затяжного сна. "Может, я правда сплю?" с надеждой подумал мальчишка, и машинально кивнул, когда Виттерман долил ему в стакан ещё воды. Солнце совсем село, но в комнате ещё было светло, на улице фырчал мотор мотоцикла, и не верилось, что внизу, под этим зданием, есть подвал, в котором сидит приговоренный к повешенью Колькин ровесник.

— Спасибо, — Колька протянул к столу, поставил стакан и спросил: — А почему вы говорите по-русски?

— Моя мать — русская, — охотно ответил Виттерман. Теперь Колька начал различать лицо подробнее — отступил страх — и понял, что немец старше, чем мог показаться и показался сперва. Наверное, лет тридцати, и под глазами у него темные круги от недосыпа и усталости, как у пожилых солдат в коридоре. — И ещё я учился на факультете славистики в Гейдельберге... Ты знаешь, что такое Гейдельберг?

— Университет, — вспомнил Колька, — там студенты всё ещё дерутся на дуэлях...

— Точно, — Виттерман улыбнулся. — А потом учился на специальных курсах. Я и белорусский, но ты же ведь русский?

— Русский, — кивнул Колька.

— Тебе тринадцать лет, ты из какого-то города и ищешь своих знакомых, которые потерялись, — продолжал немец. — Это всё Холява рассказал.

— Как-как? — вырвалось у Кольки. Виттерман тоже засмеялся, кивая:

— Глупейшая фамилия, конечно... Кстати, тебя-то как зовут?

— Коль... Вешкин, Николай, поправился Колька. И злорадно добавил: — А этот ваш Халява трус. Он в лесу винтовку в сено прятал и повязку вашу тоже прятал. Говорил, что партизан боится.

— Я их тоже боюсь, — вполне серьёзно ответил Виттерман, садясь на краешек стола. Только теперь Колька обратил внимание на то, что офицер носит сапоги: вычищенные до блеска, высокие. — Участок у меня большой, а людей очень мало... Настоящих бойцов всего десяток. Гарнизон — запасники, все пожилые, из резерва. Ещё два десятка полевых полицейских и из местных — полсотни, но на них надежды никакой. Словаков, правда, целая рота, но от них только за последний месяц восемь человек к партизанам ушло. Из них — два офицера...

Ситуация выглядела идиотски. Враг спокойно и мирно жаловался Кольке на свои проблемы, и мальчишка кивал, не в силах оборвать немца. Виттерман сам умолк, улыбнулся и подмигнул Кольке:

— Но тебе-то от моих проблем только радость? Мы же враги так?.. Поэтому я тебя всё-таки немного допрошу...

Колька обмер. Неужели этот капитан так отделал Алеся? И сейчас... Но Виттерман уселся за стол и придвинул к себе блокнот:

— Так. Так. Так... Николай Вешкин, тринадцать лет, русский, партизанский связной...

— Нет! — вырвалось у Кольки.

— Нет? — удивился Виттерман. — Тогда откуда ты и как сюда попал?

— Я... я из Вавиловска. Это...

— Это в Тамбовской области, — договорил Виттерман. — Очень интересно... И дальше?

— Перед войной я отдыхал тут... на каникулах... а потом пришли ваши, и я...

— И ты год скрывался в лесах, сохранив на подножном корму великолепный хабитус,(1.) чистую одежду и ухоженный вид. Так?

1. Латинский медицинский термин, означает степень упитанности.

— Нет, — сник Колька.

— Значит, ты жил у партизан?

— Да нет же!!! — взвыл Колька, чувствуя, как подступают слёзы. Виттерман молчал — даже несколько сочувственно. Потом тихо спросил:

— Где ты жил в Вавиловске? На какой улице, что там рядом?

— Улица Индустриальная... — машинально назвал адрес Колька. — Там ещё институт... педагогический...

Виттерман сощурил бледные глаза и, неопределённо хмыкая, достал, не глядя, из стола толстенную растрёпанную книгу. Полистал её, прихлопнул, закрыв, ладонью и вновь поднял глаза на Кольку:

— Теперь давай поговорим, — тихо и жестко сказал он: — Ты сказал, что ты русский. Это правда. Ты сказал, что из города Вавиловска. Это тоже правда. И, может быть, ты правда приехал на каникулы. Я понимаю. Лето. Но дальше начинается чушь. Ты говоришь, что жил на улице Индустриальной. Но в Вавиловске нет такой улицы — раз. Так. Ты говоришь, что рядом педагогический институт. Но в Вавиловске нет педагогического института — два. Так. Значит, ты нам врёшь, — Виттерман сказал не "мне", а "нам", и это было почему-то очень страшно. Словно он предупреждал Кольку: есть я, который тебя жалеет и тебе сочувствует, но есть МЫ, и это МЫ безжалостно. — Пауль — это начальник полиции — говорит, что ты — русский шпион. Из НКВД. Если это так — это плохо. Тогда тебя будет допрашивать Пауль, ты же видел мальчика в подвале? Мне кажется, ты не сможешь держаться, как он, а Пауль очень жестокий человек и помешан на шпионах НКВД. У него очень мало терпения, он сразу начинает орать, потом — бить. Они в Гебитсфельдполицай(1.), все такие, как лошади в шорах, видят только свою беговую дорожку... Ты, может быть, скажешь — или подумаешь! — а

— Полевая жандармерия.

чем я-то лучше, я же Эс Эс, Черный Корпус, головорез и фанатик с плаката... Так вот, мальчик, — Виттерман подался вперед и почти по складам отчеканил, не спуская глаз с лица Кольки: — Я НЕ ВЕРЮ, ЧТО ТЫ — ШПИОН. Это было бы странно и глупо. Такой шпион сразу провалится — зачем он нужен, чтобы Пауль мог его поймать и получить благодарность? Это азбука, которую в разведке знают даже идиоты, а ваши — вовсе не идиоты... Шпион должен быть, как все. Если он выделяется из толпы — его ловят. Он не станет ходить по лесным дорогам, одетый, как неизвестно кто. Он не станет странно вести себя. Он не попадется, как доверчивый крольчонок... Так кто же ты?

Колька молчал. Он не знал, что говорить. Наступил тот самый момент, когда открыть рот — значило либо врать напропалую, либо записаться в сумасшедшие.

— Может быть, ты и правда из Вавиловска, с улицы Индустриальной недалеко от педагогического института? — вкрадчиво спросил Виттерман. И, подойдя к Кольке, коленом коснулся его джинсов: — Что за брюки, как они называются?

— Дж... — Колька кашлянул. — Джинсы...

— А, ковбои и Дикий Запад! Может быть ты не русский, а американский шпион? — пошутил Виттерман. — Да у тебя и часы есть? — и он ловко вывернул руку мальчишки.

— Пустите! — вскрикнул Колька, но у немца казались железные пальцы. Впрочем, он не собирался крутить руку Кольки, он только сдернул часы и отпустил его. Потирая запястье, Колка сжался на стуле, а Виттерман перевернул часы со словами:

— Я никогда не видел хороших русских... — и осекся. Увидел циферблат. Несколько раз мигнул, вернул часы Кольке и вновь отошел к столу:

— Джинсы. Странная обувь. Часы, сделанные в Гонконге — на английской военной базе, захваченной японцами... и очень интересные часы. Они электрические?

— Электронные, — всхлипнул Колька.

Виттерман больше ничего не успел спросить — дверь открылась, в неё вошел здоровенный краснолицый офицер — на ремне болталась каска, под мышкой он нес автомат, грубые сапоги покрывала грязь, на груди болталась похожая на банан бляха с орлом. Офицер тут же выдул полграфина из горлышка и быстро, зло, словно гавкал, заговорил с Виттерманом, который морщился и одновременно так же быстро одевался, потом выскочил в коридор, заорав там: "Вилли!" Вошел обратно он вместе с тем желтоволосым автоматчиком. Все трое немцев трещали и лаяли одновременно, их речь стегала по ушам, вдобавок у Кольки разболелась голова. Виттерман гортанно объяснил что-то автоматчику, тот кивал. Потом Виттерман побежал по коридору, в котором уже сгущался сумрак, а здоровенный офицер, тоже выходя, вдруг ударил Кольку в ухо — просто так, походя, но с такой силой, что мальчишку швырнуло в угол вместе со стулом, а в ухе словно разорвался пузырь с горячей водой, и оно перестало слышать. Пришел в себя Колька от того, что автоматчик с руганью поднимал его на ноги, но всё равно ещё два раза упал — уже в пустом коридоре, желтоволосый вздергивал его, награждая пинками. Около лестницы Колька уже настолько пришел в себя, что смог удержаться на ногах, хотя немец очень старался спихнуть ногой — и тот разочарованно ворча, забухал ботинками следом.