Ученик

— И ты просто наблюдал?

— Что же я мог сделать? Меня, того смертного, что разворошил муравейник, ведь больше нет! А когда у меня появилась просто возможность думать о вещах, из-за которых Ватикан до сих пор считает еретическими взгляды той моей самой первой реализации, оказалось, что мир и я изменились. Самое смешное, что, если отбросить бредни средневекового философа, то построенная мной тогда картина мира все еще местами коррелирует с современным научным мировоззрением.

Джордано замолчал. Когда Николай, ожидавший продолжения, взглянул на бессмертного, тот сидел, отрешенно глядя на воду... Дух-искуситель, танцующий у водопада, исчез. Здесь, ночью у шумного горного ручья сидел человек, смертельно утомленный жизнью. Очередной вопрос Николая так и не прозвучал.

* * *

* * *

* * *

Сыромятные, намоченные в соли ремни, высыхая, все глубже врезались в тело, не давая сдвинуться, хоть как-то защититься от пламени. Огонь пробивался сквозь настил помоста, лизал пятки, руки, лицо.

Вначале человек привычно, как во время пыток, еще пытался отключить сознание от боли тела, но вскоре это стало невозможно. Он выдержал прелюдию перед костром, дальше играть было ни к чему. Тело, а вместе с ним и сознание должны были умереть, жаждущая крови толпа фанатиков осталась за стеной огня. Эта стена теперь защищала его ото всех, кто хотел увидеть его поражение. Он теперь свободен, он вправе принять эту невыносимую боль. И он кричал, извивался, изрыгал проклятия. Потом поток пламени ворвался в легкие, огонь разлился по внутренностям, сознание взорвалось от болевого шока и спасительно угасло...

Он так и не смог отдлить процесс умирания от кошмара возрождения, в полной темноте осознав, что пытка продолжается. Огонь жег его изнутри. Вырывался изо рта пеной отторгнутых обгорелых тканей. Огонь был и снаружи. Сморщенная, истончившаяся как пергамент под огнем кожа лопалась, казалось, сочилась кровью. Судороги изгибали корчившееся на полу трюма тело. Кричать не было сил, и только непонятно откуда бравшиеся слезы текли из выгоревших глазниц.

Сколько времени продлжалась пытка: час, ночь или вечность? Когда он открыл регенерировавшиеся глаза, узкие полосы света лежали на присыпанном тонким слоем сена полу. Ему хотелось посмотреть, откуда падает свет, но подняться он не смог, лишь перевернулся на живот, свернулся калачиком и уснул мертвецким сном. Сквозь сон он слышал, как завывала разыгравшаяся к ночи буря, и волны глухо ударяли о борт. Волны перекатывали корабль, человек скатывался из одного угла в другой, но не просыпался.

К утру буря начала утихать. Джордано разбудил промозглый холод и сырость. Он сел, подтянув голые колени к груди. Попытался унять дрожь. Сквозь узкие щели в полу верхней палубы просачивался свет, делая темноту, сгущавшуюся по углам, совершенно непрозрачной.

'Значит, казнь отменили!?'

Его, должно быть, опять перевозят в какую-то из отдаленных тюрем. Но что значит тот страшный сон с сожжением? Все было слишком реальным — ночное бдение в тюремной капелле, слащавая жалость этих проходимцев в рясах, дорога на Кампо ди Фьоре... Костер! Он закрыл глаза и явственно увидел языки пламени, рвущиеся к небу. Воспоминания нахлынули с такой силой, что он закричал от ужаса и прижался спиной к влажной стенке борта. Холод немного привел в чувство. Он вспомнил, как после лишения сана и отлучения от церкви ему срезали кожу с пальцев. Прошло почти десять дней, но раны последнее время не заживали, гноились. Он протянул руку к свету, рассматривая пальцы. Кожа на руках была совершенно здоровой — не осталось даже следов от кандалов — только вымазана каким-то черным маслянистым налетом. Джордано замер в недоумении.

В это время за стеной послышались голоса, заскрежетал отмыкаемый замок, дверь открылась. В камеру ввалилось четверо в турецких одеяниях. Двое держали в руках ятаганы, у третьего были кузнечные принадлежности. Четвертый, в дорогом шелковом халате и высоком тюрбане, подойдя к пленнику, протянул ему холщевые штаны и на почти чистом итальянском произнес:

— Прикрой наготу, неверный.

Джордано подчинился, удивляясь не столько тому кем оказались хозяева судна, сколько свободе своих движений. В последнее время передвигаться самостоятельно он почти не мог — вывернутые на дыбе суставы воспалились, и тюремщикам приходилось таскать его под руки.

Потом Джордано заковали по рукам и ногам. Цепи закрепили так, что он мог только сидеть. Оставить какой-нибудь еды и напоить узника тюремщики не удосужились.

Потянулись бесконечные дни плавания. Он давно привык к ощущению голода, но отсутствие воды сводило с ума. Уже к вечеру первого дня у Джордано начались галлюцинации. Ему то казалось, что он сидит в воде и надо только наклониться, чтобы пить, пить и пить. Он заваливался на бок, облизывал сухие, пыльные доски. Позже казалось, что поток воды стекает по борту. Он тянулся к стене, выворачивая руки из суставов так, что терял сознание. Вообще сознание возвращалось все реже. Окружающий мир звенел каким-то оглушительным прозрачным звоном. Человека окружали фантастические монстры, тянули руки, лапы, оттесняли от текущего за их спинами потока.

Когда тюремщики вернулись, отстегнули цепь, удерживавшую узника в сидячем положении, и попытались пинками поднять его на ноги, Джордано, повалившись на пол, лишь глухо стонал. Наконец появился давешний человек в тюрбане. Джордано окатили ведром воды. Это привело его в чувство, и он начал жадно слизывать, образовавшуюся на полу лужу. Чей-то сапог грубо отшвырнул его в сторону. Видеть воду и не пить было выше человеческих сил. 'Воды!' — попытался попросить Джордано, но из груди вырвался лишь нечленораздельный стон. Стражники, окружающие пленника, весело заржали, однако последовал окрик начальника, и через минуту узнику протянули миску с водой.

Потом была еще дорога через пустыню. Закованные руки Джордано цепляли на короткой веревке к луке седла либо начальника каравана Мустафы — человека в тюрбане, либо одного из его старших воинов. Основная масса пленников, выгруженных с корабля, шла свободно, люди несли поклажу, только несколько самых сильных мужчин были закованы в ножные кандалы. Вечером рабы разбивали общий бивуак, разжигали костры, варили какую-то похлебку. Джордано оставался у палатки Мустафы, ему давали лепешку и кружку воды, затем обездвиживали. Утром еще раз поили.

Такое обращение позволяло почти полностью гасить сознание пленника. Бег за лошадью отнимал все силы, главной задачей было не отстать от крупа коня, не сбиться с ритма, не упасть. В первый день Джордано это никак не удавалось, он оступался на острых камнях, падал на колени, и его тащило за лошадью, обдирая колени (упасть полностью он не мог, веревка была короткой). Стражник останавливался, бил его плетью, заставляя подняться. Бег продолжался вновь. Вечером, едва сумев проглотить лепешку, он погрузился в сон. Лишь в короткие мгновения просветления Джордано сознавал удивительные изменения, произошедшие с ним: голодный, получающий лишь жалкие капли воды, он выдерживал бег за лошадью, а кожа, содранная кандалами за день почти до костей, успевала полностью восстановиться к утру.

На четвертый день пути стало легче. Он уже не сбивался с ритма, четче воспринимал окружающее. После полуденного привала он заметил, что караван приближается к оазису. Когда начальник пришпорил коня, обгоняя колонну, а потом поскакал во весь опор навстречу кавалькаде, встречающей караван, он сумел удержаться на ногах.

Поравнявшись с встречающими, Мустафа резко осадил коня, резво спрыгнул на землю и опустился на колени перед человеком на высоком, благородных арабских кровей вороном жеребце.

— Приветствую тебя, бей Ахмед!

Тот, не торопясь, спешился, благосклонно позволил Мустафе подняться, что-то спросил.

— Твое приказание выполнено, — Мустафа поклонился.

Джордано, наблюдавший за встречей, понял, что речь идет о нем по направленным в его сторону взглядам. И еще непостижимым образом к нему пришло ощущение, что появившееся при приближении к свите Мустафы странное чувство то ли чужого присутствия, то ли взгляда, связано с беем. Один из стражников, сопровождавших Мустафу, обрезал веревку, привязывавшую Джордано к седлу, и подтолкнул его навстречу Ахмеду.

— Вперед, свинья! Пади ниц! — он толкнул Джордано на колени.

Джордано поднял голову и встретился взглядом с Ахмедом. Медленно поднялся и расправил плечи. В глазах бея мелькнула легкая усмешка:

— Что же ты мочишь? Поприветствуй хозяина! — Ахмед-бей заговорил по-латыни.

— Господин! Он не может говорить.

— Что!?

Мустафа упал на колени:

— Прости господин!

Ахмед впился глазами в Джордано:

— На самом деле не можешь?

Джордано отрицательно мотнул головой и пожал плечами.

— Открой рот!

Ахмед властно опустил пленника на колени, запрокинул ему голову и заставил открыть рот.

— Странно, — произнес он по-арабски, потом, насмешливо издеваясь, перешел на латынь. — Лучше быть немым воином, чем болтливым философом!

Джордано вскочил.

— Вели снять с него железо, — приказал Мустафе, поднимаясь в седло, — Да, и покажи остальной товар.

* * *

* * *

* * *

С трудом, оторвав взгляд от воды, Джордано поднял глаза к небу и погрузился в созерцание разлившегося молоком света спирального рукава Галактики. Боль воспоминаний медленно отступала. 'Дурак, совсем контроль потерял! Моя-то игра продолжается!' — он подмигнул сияющей Веге. — 'А интересно было бы на рожи тех святош посмотреть, дав почитать им статьи Хаббла, что ли', — он вздохнул, усмехнулся. Глупо было вести спор с давно умершими противниками, а нынешние их наследники отлично уживались с миром, пережившим несколько мировоззренческих революций.

Наконец он позволил себе взглянуть на Николая.

— Тебе плохо? — в глазах мальчишки застыли изумление и тревога.

— А ты пожалел? — Джордано усмехнулся.

— Я не должен был спрашивать. Прости.

— Ерунда. Просто первая смерть у всех — не слишком приятное событие...

Джордано опять взглянул на небо. Скоро начнет светать.

— Да, и еще! — голос бессмертного стал холодным и жестким. — Чтобы научиться владеть мечом, тебе нужен учитель. Я могу взять тебя в ученики, но... сегодняшний фортель, должен быть последним.

— У меня есть выбор?

— У человека всегда есть выбор.

— А если я не соглашусь?

— Ты сможешь пожить у Георгия, пока я подготовлю твои документы, потом — свободен как птица.

— Когда я должен дать ответ?

— Сегодня вечером.

— Я могу ответить сейчас...

Джордано молчал. Николай поднялся с камня.

— Джордано Бруно! Я прошу Вас стать моим учителем!

За осуществление героического беспримерного дальнего

перелета по маршруту Москва-Северный Ледовитый океан —

Камчатка — Николаевск-на-Амуре в исключительно трудных

условиях Севера, за проявленные при этом выдающиеся

мужество и мастерство — ЦИК Союза ССР постановляет:

Присвоить звание Героев Советского Союза и вручить

орден Ленина, согласно "Положения о звании Героя

Советского Союза".

Чкалову В. П — командиру экипажа АНТ-25;

Байдукову Г. Ф. — второму пилоту;

Беляеву А. В. — штурману.

Правда. 24.07.1936

Лето Николай провел на горных пастбищах. Георгий, еще крепкий человек лет семидесяти, с легкостью управлялся с небольшой отарой, которую охраняли два огромных кавказских пса, совершенно добродушных к людям. Помощник старику был не нужен, но он согласился принять Николая с условием, что тот не будет попадаться на глаза колхозным проверяльщикам, наезжающим периодически в горы, и пограничным разъездам, тоже иногда появляющимся в этих местах.

В первый день за ужином он сказал, глядя в глаза Джордано:

— Слушай, Аванес! Я не знаю твоих дел. Неприятностей мне не надо. Я старый человек и мне уже ничего не страшно, но ты знаешь, что дочка у меня в Батуми на партийной работе, и сын — танкист в Белоруссии. Твой парень мне не помешает, но если им кто заинтересуется, то я его не знаю. Пришел неизвестно откуда и идет неизвестно куда.

— Он будет делать все, как ты скажешь. И я тебе даю слово, что он не враг и не бандит с большой дороги.

— О тебе тоже никто дурного слова не сказал, но это ты принес мне известие с той стороны.

— Ты же его ждал.

— Ждал, — старик глубоко вздохнул, — но лучше бы он умер, как другие.

Джордано опустил глаза.

— Я знаю.

Потом, вспоминая первое лето новой жизни, Николай не мог отделаться от двойственного ощущения, что это время было самым беспечным, но и одновременно психологически самым тяжелым в его жизни.

Он с трудом, ломая себя, мирился с недоверием старика, выслушивая почти каждый вечер рассуждения о том, каким должен быть настоящий мужчина, и что, если сделал нечто неподобающее, то надо уметь достойно принять наказание. А перед кем был виноват Николай? Чувство вины в той первой, настоящей жизни он испытывал только перед Раей, но тогда была ясная цель, что оправдывала его существование, а теперь... Кем все же он был теперь? И что могло оправдать эту новую жизнь? Много раз он испытывал искушение рассказать Георгию правду, спросить совета, но всякий раз его останавливал то ли приказ Джордано, данный в день отъезда, то ли рождавшееся собственное понимание бессмысленности и опасности подобных откровений.

С утра он уходил в горы. Старик велел избегать открытых мест, и Николай бродил вдоль бурных горных речушек, купался в водопадах, учился взбираться по скальным выступам, выслеживать и ловить населяющую окрестности живность. Огнестрельного оружия он с собой не брал. Горы только казались безлюдными, и выстрелы могли привлечь чье-то внимание.

Иногда вечерами к нему возвращались образы, недописанного романа. Он опять выстраивал отношения своих комсомольцев, но где-то на грани сна и яви всплывала физиономия Джордано, и все, что было простым и понятным, смещалось и путалось. Он почему-то вспоминал глаза, однажды увиденной им, барышни в каракулевой шубке, мобилизованной на рытье окопов. В них не было ненависти, а только изумление и непонимание происходящего. Теперь он сам был в положении этой запутавшейся барышни.

В начале августа неожиданно вернулся Джордано. Николай в сумерках возвращался к кошаре, когда увидел чужих лошадей у коновязи. Он уже собирался вернуться в лес и поискать какое-нибудь место для ночлега, когда сообразил, что возникшее чувство тревоги связано с ощущением чужого присутствия. Он вначале осторожно двинулся вперед, а потом, узнав в одной из лошадей джорданову, чуть не бегом бросился вперед. Одиночество настолько вымотало Николая, что он готов был, почувствовав зов, кинуться учителю на шею. Когда же он чуть не налетел на вышедшего навстречу Джордано, то испытал неловкость от охватившего его порыва и остановился, даже не зная, что сказать.

— Ну, здравствуй! — Джордано улыбнулся. — Отлично выглядишь.

— Здравствуй! Что-то изменилось?

— Да, об этом позднее, Лошади отдохнут и можно ехать.