Критический эксперимент

— Могу подвести итог, — сказал Вольф через три часа, обращаясь к Канту. — Знания по геометрии на уровне нашего среднего бурша. По анализу знания чуть повыше, но сразу видно самоучку: не знает принятых методов, изобретает более или менее удачно свои. Если бы его не загубило дурное обучение в русской академии, а кончил бы он приличный европейский университет, мог бы быть недурным геометром и механиком.

Вольф обратился ко мне:

— Герр магистр Поливода, а откуда Вы знаете инфинитезимальное исчисление? Ведь в религиозной академии его не преподают, а геометрией Вы владеете весьма слабо.

— Мне случайно попадали в руки труды Лейбница и Эйлера, по ним и учился. Просто покорила меня своей красотой эта область науки.

— Весьма похвально, — сказал Вольф, и Кант поддакнул. — Надо было бы Вам в наш университет поступать, а не в Киев.

Тут меня чёрт дёрнул за язык, и я ляпнул:

— А приняли бы Вы и ваши коллеги в свой чистый университет грязного русского варвара?

Вольф немного смутился.

— Ну, могли бы быть некоторые неприятности. Но те, кто истинно предан науке, их преодолевают.

Кант на сей раз раскланялся со мной намного более тепло. Но после разговора я в панике побежал в книжную лавку и взял на прочёт Сведенборга, а то ведь эта пиявка в парике и на сей счёт проэкзаменует! К счастью, экзамена по Сведенборгу не воспоследовало, и я через три дня сдал эту муть обратно, отметив, что в наши времена такие не повывелись, и вспомнив писания Андреева.

Генерал узнал итоги экзамена, видимо, перепроверил их через своих людей, через недельку прилюдно меня похвалил и сказал, что теперь он будет привлекать меня к проверке различных расчётов и обоснований, а также научных трактатов. Я спросил, разрешает ли он брать с проверяемых плату, и он милостиво дозволил, если я получаю материал не из его собственных рук.

Уже очень скоро мне пришлось составлять экстракт (как тогда говорили) на два прожекта: немецкий инженер предложил прожект нового моста через Прегель, а бургомистр вместе с парой профессоров — расчистки и благоустройства кёнигсбергского порта. Меня позабавил ритуал вручения бумаг. Генерал велел секретарю подать ему прожект моста, дескать, ему нужно ещё кое-что глянуть, бегло просмотрел его и велел мне взять оба. Так что один из них я получил из собственных рук, а второй в ту же минуту от секретаря.

С Кантом ещё пару раз мы говорили на тему логики. Я вспомнил Аристотеля о неприменимости закона исключённого третьего к фразе: "Завтра будет морское сражение", и высказал мысль, что источник множества логических ошибок дурная привычка людей рассматривать понятия как полностью заданные. А на самом деле наши знания практически всегда неполны, и считать понятия завершёнными абсурдно. Кант в своей витиеватой форме по сути дела согласился со мною, сказав, что тем самым я подтверждаю его идею о вещи для нас и вещи в себе.

На работе мы сверстали большой и еле-еле приличный мемуар о притеснениях и ругательствах цесарцев и отправили его в Питер.

Но однажды я вздрогнул. Экзекутор прибежал и сказал, что приехавший из Питера князь Вяземский и губернатор требуют меня сей же час к себе. Всё-таки язык у меня порою чесался и мурашки по спине бегали...

* * *

Князь Вяземский выглядел как жаба, преисполненная сознания собственной важности настолько, что едва не лопается от этого. Он слегка кивнул головой в ответ на мой поклон и бесцеремонно воззрился на меня.

— Так это и есть ваш второй Барков? Барков хоть выглядит весёлым пьяницей, а сей бумагомаратель какой-то унылый ярыжка. Ну ладно, проверю его, и если подойдёт, заберу. Императрице будет веселее с двумя такими шутами. Ну, милейший, сымпровизируй-ка мне что-нибудь неприличное.

Я внутренне весь похолодел, почувствовав, что сейчас всё может сорваться. С другой стороны, я весь кипел от ярости: в своё-то время я перед такими надутыми индюками не кланялся. "Ну что же!" — подумал я, "Сам нарвался!"

Питерский пришёл индюк,

Он в паху-то весь протух,

Кровью порченой кичится,

Над науками глумится.

Ты не станешь уж дурее,

Если мозг будет жижее.

И науки, как дурман

Для того, кто сам — кабан.

Князь взвыл:

— Хам! Сволочь! Ты что меня оскорбляешь? — и замахнулся на меня кулаком.

Я успел уклониться от удара, князь растянулся на полу, а я приговорил классическую приговорку:

Не майорска, сударь, честь,

С кулаком да в рыло лезть!

— Какой я тебе "сударь"? Какой майор? Я камергер её величества и светлейший князь!

Князь схватил трость, я выхватил шпагу, чтобы отбивать удары, и по какому-то наитию заорал:

Я не твой, князёк, холоп!

Мой начальник больно строг.

И коль нужно наказать,

Лишь ему располагать!

Удар я отбил, и раздался громовой голос генерала, на которого я не смотрел:

— Немедленно прекратить! Чиновник прав: лишь я волен его наказать! Антон Петров, отдать шпагу!

Я подчинился. Генерал позвонил, вошли слуги.

— Зовите караул.

Когда пришёл караул, он гневным голосом приказал:

— Возьмите сего буяна и немедленно посадите в самую лучшую камеру темницы! Я с ним разберусь!

Камера действительно оказалась самой лучшей: сухой и чистой. Через час зашёл начальник караула и объявил, что на первый случай мне дали месяц строгого ареста на хлебе и воде. "Ну, это не самое худшее!" — подумал я и повалился спать.

Наутро дверь камеры отворилась, и вошёл кат. "Значит, всё, что было насчёт ареста, лишь комедия! На самом деле сейчас начнут вздевать на дыбу из-за ругательств по поводу императрицы, которые я так старательно переписывал!" — с дрожью подумал я.

Кат, неожиданно для меня, приветливо поклонился и сказал:

— Доброе утро, Антон Петрович! От сумы да от тюрьмы не зарекайся, говорят мудрые люди.

Я машинально приветствовал его, а палач достал узелок и сказал:

— Ну, если не побрезгуете, я Вам, ваше благородие, завтрак принёс. А то ведь Вас на хлебе и воде присудили сидеть.

Я расхохотался.

— Спасибо, Антип! Не ожидал! Не побрезгую.

— Вот и хорошо. Сейчас поедим, а затем, если будет у Вас охота, в картишки перекинемся. А то со скуки помираю.

Я с удовольствием начал есть чёрный хлеб с репой, говядиной и луком. К нему прилагался ещё и жбанчик кислого молока.

— Пива-то утром русскому человеку не положено, а вечером я принесу.

Но тут наше общество потревожил начальник тюрьмы. Он воззрился на катюгу и сказал:

— Ишь, умный! Кто тебе позволил! Убирай всё своё и не смей больше приносить! По тайному приказу губернатора арестанта будут кормить с собственного его высокоблагородия стола. Только не болтай об этом! А вам, Антон Петрович, велено съедать всё быстро и у себя держать лишь хлеб и воду, как и было сказано. Я буду убирать трапезу через полчаса.

Стол губернатора оказался не столь обилен, как стол палача, хотя и более утончённый. В дальнейшем во время отсидки я чётко понимал, когда у губернатора торжественная пирушка, а когда простая трапеза: во втором случае всё было весьма умеренно и просто.

Мне разрешили послать за книгами, а очень скоро губернатор лично побеспокоился, чтобы я не скучал: стал присылать чиновников с делами. Так что единственное, что у меня было хуже, чем на квартире — отсутствие свободы.

Через неделю князь Вяземский уехал в армию, куда он, собственно, и был послан. На следующий же день генерал лично явился ко мне и грозно спросил:

— Ну что, длинный язык, каешься?

Я увидел весёлые искорки в его глазах и понял, что надо подыграть.

— Каюсь, ваше высокопревосходительство.

— У тебя было время покаяться и попоститься во искупление греха. Раз каешься, я тебя прощаю. Можешь идти к себе. А в три часа заходи ко мне.

Потом палач мне потихоньку сказал, если, упаси Бог, мне придётся попасть в его руки, он вспомнит хорошее отношение и что я не побрезговал его хлебом-солью и отплатит по-честному. Я мысленно помолился, чтобы мне не пришлось испытать на себе дружелюбие палача.

На квартире меня ждало сразу несколько сюрпризов. Мои вещи были перенесены на второй этаж, в бывшую комнату мужа Шильдерши. Там было просторнее, и кровать мягче, и камин был. Камин весело горел. Шильдерша вышла в лучшем платье и стала угощать меня обильным и вкусным обедом. Я не понял, к чему бы это.

Генерал принял меня наедине.

— Сработала моя задумка! Молодец! Вот тебе рюмка ренского за хорошие труды и за то, что князя отбрил. Неосторожно тебе было с Барковым сноситься, но теперь пойдёт о тебе слава как о первостатейном грубияне и ругателе, и хорошо! Больше никто, дай Бог, на тебя не позарится.

— Последствия

А история явно пошла наперекосяк. Вскоре мы получили известия, что русские войска пошли вперёд, берут все немецкие города на пути и ставят гарнизоны. Через месяц русские в третий раз, и на сей раз без боя, вошли в Берлин. Через пару дней началась вообще фантастика. В Берлин прибыл сам Фридрих и подписал соглашение о перемирии для переговоров о мире. Ещё через месяц Фридрих торжественно короновался в Берлине короной королевства Ободритского в присутствии морганатического мужа императрицы Разумовского и канцлера Бестужева. Тем самым Россия признала его королём Ободритским, и в самой торжественной форме. На следующий день был подписан мир, в рекордные сроки обменялись ратификационными грамотами и через неделю Фридрих публично передал прусскую корону в руки Разумовского.

Кое-что о мире мне рассказали сам генерал и барон Скуратов, теперь уже подполковник,. По явным его статьям Россия удерживала за собой навечно Пруссию и Фридрих отказывался от всяких претензий на неё. Россия обязывалась посредничать в деле достижения мира между Фридрихом и Англией, с одной стороны, и Францией, Саксонией и Австрией, с другой, но договор был составлен так, что Россия вполне могла договариваться не совместно с этими тремя странами, а по отдельности. Фридрих оплачивал военные издержки, и, пока они не были оплачены, в занятых русскими германских (теперь уже ободритских) городах стояли русские гарнизоны и немцы сами их содержали.

По тайным же статьям Россия обязывалась охранять занятые немецкие города от вторжений всякой третьей стороны, и передавать их лишь лично Фридриху или по приказу, подписанному и Фридрихом, и русской императрицей, а возможные дополнительные военные издержки подлежали отдельной оплате. Так что Фридрих получил свободу рук на других фронтах за весьма умеренную цену. Фридрих обязался при первой же возможности заключить взаимовыгодный мир с Францией без ущерба для какой-либо стороны, заключить мир с Саксонией, не трогая ни её территории, кроме разве спорных мест, ни её суверенитета, кроме необходимого для дальнейшего ведения войны и обеспечения уплаты военных издержек.

А вдобавок к этому Россия в секретных статьях соглашалась с возможными территориальными присоединениями Фридриха в Богемии и других местах, а также признавала, что он, как король ободритский, имеет права на Шлезвиг и ГОЛШТИНИЮ, Этот вопрос Фридрих обещал, поелику возможно, решить мирно с Данией, коя ими владеет сейчас, и не применять ни силу, ни угрозу ею, без согласия России. Так что Австрия оставлялась на милость Фридриха в обмен на Пруссию.

Дальше — больше. Наследник престола Пётр, по глупости своей, вознегодовал, что его родную Голштинию отдают Фридриху, и стал лаять императрицу и Фридриха, которому раньше поклонялся. Императрица прогнала его в ДАНИЮ. Мы смеялись: "Лучшего места не найти! Датский король получил голштинского наследника в свои руки и теперь уж его живого не отпустит!"

Вскоре императрица умерла, и по её, заранее оглашённому, завещанию трон получил малолетний Павел Петрович при регентстве его матери Екатерины, получившей титул императрицы-матери.

Австрийцы попытались было нахрапом взять у русских Франкфурт, но гарнизон дал отпор, а затем подошла вся русская армия, и несчастный фельдмаршал Даун еле унёс ноги, боясь сражения с грозными русскими. Естественно, после этого отношения с Австрией были разорваны, и австрийская Мария-Терезия поняла, что она и её министры сами себя обхитрили, пытаясь заставить Россию таскать для них каштаны из огня.

Прусские же немцы поняли, что Пруссию Фридриху не вернут, и стали вовсю выслуживаться перед русской властью.

Шильдерша кормила теперь меня на убой, и каждый вечер выходила в пеньюаре, откровенно приглашая в постель, где уже отнюдь не вела себя как скромница. Более того, она стала отказываться брать плату за квартиру. Я решил разрубить гордиев узел и предложил ей выйти замуж. Она пришла в ужас: ведь для этого надо было перекреститься в православие!

Василий Артамонов, переводчик губернатора, как-то раз во время очередной встречи рассказал, в чём дело. Губернатор прекрасно знал немецкий, но говорить по-немецки лично с людьми намного ниже его по положению, было, как он считал, невместно, и он брал переводчика, у которого по этим всем причинам работа была трудная и доставалось ему на орехи за неточности в переводе весьма часто. Когда я был под арестом, губернатор заехал к Шильдерше, лично попробовал её обед, поднялся в мою комнатку, после чего распек её через Василия по первое число. Василий передавал распеканцию примерно следующим образом:

— Господин Поливода один из лучших чиновников, и я ведь знаю, что ты, хитрюга, вовсю берёшь с просителей: дескать, я замолвлю за вас ему словечко. А сама, жадюга и ведьма, его голодом да холодом моришь! Что у тебя на втором этаже?

— Комната покойного мужа, герр губернатор.

— Так отдай её постояльцу! А то рядовой солдат Фридриха жил лучше, чем живёт русский чиновник! И корми его как следует! Да и, по справедливости, платы ты с него не должна брать!

— Всё будет сделано, герр губернатор.

— А ещё вот что. Хочешь за него замуж выйти, я лично благословлю вас, ежели ты в православие перейдёшь. Если же не хочешь веру менять, то не допускай, чтобы он скучал. Будет у него сын от тебя или твоей служанки, я буду крёстным отцом и исходатайствую ему узаконение. Так что род русского дворянина не прекратится.

Шильдерша побежала к пастору советоваться, и пастор сказал, что начальство её поставило перед выбором между меньшим и большим грехом. Брак в любом случае погубит её душу: если она перейдёт в православие, то погубит лишь себя, а если чиновника уговорит перейти в лютеранство, то его душу спасёт, но навлечёт на всю немецкую общину и на себя громадное неудовольствие русских властей. Так что она может спокойно выбрать меньший грех прелюбодеяния, он с неё почти что снят, поскольку делает это она по велению начальства и по совету духовного отца.

Вот Шильдерша и расковалась! Видно было: ей очень хотелось, чтобы её сын стал дворянином.

Сама Гретхен рассказала мне, что ей 28 лет. Её муж был сапожным мастером и типичным немецким пьяницей: скупым, скучным, унылым и грубым. Скупость не дала ему пропить состояние, и Шильдерша после смерти его завела лавочку, с которой кормилась. Скупость же вместе с пьянством его и свели в могилу: он польстился на даровую выпивку, оказался завербованным в армию Фридриха и в первом же сражении с русскими был убит.