Скука прекрасной Бурруджун

— "Не знаешь, что осветит путь тебе..." Госпожа просит прощения, что побеспокоила ученого мужа столь глупой просьбой, — негромко произнесла дама.

Дар-Рокко едва сдержал усмешку: разве что Мин-Раге не услышал бы в этих словах тонкую издевку. Военачальник отклонился чуть назад, чтобы разглядеть под перегородкой хоть что-то кроме края рукавов, но, к сожалению, видно было только слои узорчатого шелка, плавно переходящие от коричневого к зеленому.

За перегородкой зашептались, и мягкий голос произнес — тихо, как бы для себя, но так, что те, кто сидел недалеко, расслышали:

— Что ж, не стоило отнимать время у благородного общества. Следовало сразу обратиться к женщинам. Расспросим завтра дворцовых прислужниц, уж они наверняка давно все знают.

Удар, и удар жестокий. Правитель Шашатана резко поднял руку, чтобы Мин-Раге не вздумал отвечать, и тот покорно умолк, хотя даже посмеивающемуся Дар-Рокко было немного жаль беднягу.

— Прекрасная моя госпожа, — сказал правитель Шашатана. — Я слышал, вы недавно занялись разгадыванием загадок?

— О да, — ответила со скрытым вздохом дама. — Это весьма увлекательное занятие. Жаль только, что действительно интересные встречаются редко.

— Ах, как жаль, что нельзя вас попросить разгадать и эту! — воскликнул захмелевший Наан-Караму.

Принц Аину тонко улыбнулся и пожурил начальника стражи Серебряных врат за неуместные шутки и невоздержание.

— Да что там, какие шутки, — засмеялся Наан-Караму. Этот мужчина, хоть и весьма уважаемый, был давно известен своей неустойчивостью к хмельным напиткам. — Уважаемая дама права, уж кто-кто, а слуги, тем паче женщины знают куда больше, чем говорят. Они ведь везде бывают, все слышат. Бывает, забудешься и скажешь нечто, для чужих ушей не предназначенное... и думаешь — всего лишь при слуге, ничего страшного. А они все запоминают, хотя, право, сомневаюсь, что им хватает ума понять, что к чему.

— Что же, вы полагаете, будто нашу работу можно поручить слугам, и они справятся быстрее, отыскав пропавшие сокровища? — рассердился Мин-Раге.

— Почему же слугам? — очень удивился Наан-Караму. — Прекрасная госпожа может разгадать эту загадку куда быстрее вашего, разве нет?

Даже принц Аину не нашелся сразу, что можно сказать, чтобы и глупца одернуть, и прекрасную госпожу не оскорбить ненароком. Правитель Шашатана не вмешивался, внимательно, с глубоким интересом наблюдал за ними, ожидая, как придворные выйдут из этого нелепого разговора.

Положение спас молодой господин Дар-Марана, заигравший на ишунской цитре народную песню, не слишком уместную, легкомысленную "Собирать травы вместе с подругами". Песню подхватили флейты, а самые нетрезвые гости еще и подпевать начали.

Пока звучала песня, за перегородками царило молчание. И вызвано было оно вовсе не растерянностью или обидой.

Дамы в ужасе переглядывались: глаза прекрасной госпожи горели так хорошо знакомым им огнем. Этот огонь сулил им большие неприятности и трудности в грядущем.

Нельзя сказать, что они ошибались...

Очарование ночи было разрушено, да и воздух стал совсем стылым, не помогали и расставленные везде жаровни; вскоре дамы удалились. Понемногу и остальные разошлись: кто продолжил вечер в другой компании, кто отправился отдыхать.

Дамы в ту ночь спали плохо, ворочались и вскрикивали во сне, одолеваемые кошмарами. Бурруджун и вовсе не могла долго уснуть: Наан-Караму ненароком подал такую мысль, какая еще не приходила ей в голову.

Ах, знали бы дамы, что все их кошмары и дурные сны не беспочвенны... но увы, не в человеческой природе прозревать будущее.

Осенние приметы

Дурной приметой считалось в осеннюю пору смотреть на дворцы правителя со стороны реки. Алые листья акантовых деревьев, что росли вдоль берега, багряные крыши и пламенеющее небо — прекрасная, но мрачная картина, словно залитая кровью. Многие рыбаки так и проплывали мимо дворца, прикрывая глаза рукавом, пока в речной глади у борта не переставали мелькать красные отблики.

Словно кровавое отражение давних времен, когда прабабка правителя Шашатаны, ишунская царевна, вошла в город, введя войска и развязав десятилетнюю войну. Тогда сожгли прежний дворец, бело-серебряное чудо Лазоревого края, Птичье гнездо.

И вырубить деревья нельзя было — дед правителя Шашатаны завещал не трогать их, хотя много раз при дворе заговаривали о том, что с дурной этой приметой и зловещим видом надо бы что-то сделать. Плакучие ветви лиге куда как уместнее бы смотрелись, но...

Сколько лет прошло, но все остается по-прежнему. Меняются поколения рыбаков, меняются правители, а листья на акантовых деревьях все так же алеют, бросая тревожные отблики на поверхность реки.

Печальна осень, хоть и прекрасна.

Летят, летят по ветру седые паутинки, и люди прячутся, осторожничают. А ну как запутается такая паутина в волосах?.. позабудешь себя, да увязнешь в бедах, будешь притягивать их как сладкая патока мух.

Дамы причесывают друг другу волосы костяными гребнями, поют старинные песни, прогоняя злых духов. И на исходе девятой луны из храмов Зачарованного сада привозят паучьих танцовщиков, и те пляшут в вечерней мгле, не боясь ни паутины, ни зла. Их движения странны и чарующи, и жаль, что дамам можно только потихоньку за ними наблюдать, скрываясь за ширмами и переносными загородками.

Мона-дар-Ушшада никому не доверяет расчесывать волосы госпожи. Тихо напевая, она проводит по длинным густым прядям и считает движения. Три дюжины — на счастье, еще пять — для крепкого здоровья, двадцать девять — чтобы потомство будущее было многочисленным и полнокровным.

Мона-дар-Ушшада не рассказывает госпоже, что уже некоторое время при дворе только и говорят, что о смерти Иш-Саронны да бесплодности Бурруджун. Сколько времени прошло с тех пор, как правитель Шашатана взял ее во дворец? А долгожданный вестей все нет... И шепчутся по углам, вспоминая и шестерых младших братьев правителя, которые по разным провинциям расселены, и прежний шум двора, когда у предыдущего правителя было несколько дюжин наложниц.

Правитель Шашатана уже брал жену в свой дом, но та женщина была тонкой и слабой как цветок синей печали и умерла родами вместе с ребенком. Впрочем, правитель не имел к ней сердечной привязанности, и одновременно посещал нескольких дам в столице, одаряя их своим вниманием. Где-то росли двое или трое побочных сыновей, которым правитель дал содержание, но не титул.

Придворные поговаривали, что нынешняя жена — оборотень, которая отвела глаза правителю, раз он на других женщин внимания не обращает больше, и Мона-дар-Ушшада уже не одну сплетницу наказала, сослав на хозяйственные работы.

Бурруджун и без того скучала и печалилась, поэтому старшая дама не стала перечить, когда прекрасная госпожа затеяла новую историю. Пусть тешится.

Сердце старшей дамы точила тревога не только за госпожу: если та попадет в опалу, и весь ее двор последует за ней.

— И больше всего меня беспокоит то письмо, что оставил покойный Иш-Саронна, — задумчиво сказала Бурруджун.

— Что же не так? — спросила Мона-дар-Ушшада, прервавшись со счетом.

— И сама не знаю, но что-то в нем неправильное и несоразмерное...

— Я слышала, что часть знаков прочесть не смогли, — тихо сказала Раране-мин-Кулум.

В этот полуденный час остальные дамы отдыхали в своих покоях, и только сестры Мин-Кулум и Мона-дар-Ушшада находились подле прекрасной госпожи.

День был тихий, почти безветренный, и сквозь тонкие белые занавеси лился мягкий свет осеннего солнца. Младшая сестра дремала, положив голову на колени старшей, а Мона-дар-Ушшада, отложив гребень, задумалась.

— Как бы выяснить, на что они были похожи, — вздохнула Бурруджун. — Так тяжело представить, что господин Иш-Саронна покончил с собой, оставив письмо с помарками. Ведь он даже упреки и жалобы писал образцовым почерком, на подходящей случаю бумаге... мне доводилось видеть, — пояснила она для Моны. — Дворцовый распорядитель приносил однажды летом, чтобы посоветоваться.

— Да, — согласилась Мона-дар-Ушшада. — Ни на бумаге, ни на одеждах его никогда не было и пятнышка туши.

— И вот, в такой важный момент, он оставляет небрежное, грязное письмо? — задумчиво спросила прекрасная госпожа.

— А вдруг, — сонно предположила Ане-мин-Кулум, — он и не хотел его оставлять? Сначала черновик набросал, а потом так расстроился, что не довершил дело...

— Глупости, — сказала старшая сестра. — Он всегда доводил дела до конца.

Они вздохнули, и Раране-мин-Кулум даже подумала, что собой-то господин Иш-Саронна был красив, пусть и желчен по натуре, но держать себя умел. Женское сердце так изменчиво...

— А я думаю иное, — сказала прекрасная госпожа. — Что, если он вовсе не хотел убивать себя, а писал совершенно другое письмо?

Она вздохнула, раздумывая, стоит ли продолжать. Ее измышления были довольно-таки пугающими и для нее самой.

— Писал, и в это время его убили, — сказала она. Сестры Мин-Кулум ахнули. — А убийца размазал ненужные знаки. Вот если бы можно было узнать, осталась ли тушь на рукаве покойного? Потому как если он чист, значит, там был кто-то другой...

— Убийца мог не своим рукавом вытирать — зачем ему пачкаться, — возразила Мона-дар-Ушшада и прихлопнула рот рукой, так неожиданно для себя она втянулась в этот неприятный и крайне неприличный разговор.

Впрочем, их никто не слышал, а сестры Мин-Кулум — еще слишком молоды и легкомысленны, их легко припугнуть и запретить болтать об этом.

— Ах, госпожа, — воскликнула Мона-дар-Ушшада. — Ну неужели бы те, кто изучают это дело, не узнали бы всех тонкостей? Наши измышления, право, смешны... простите мою грубость.

— Не стоит. Я не обижаюсь. Но мне кажется, что нам куда как легче проникнуть в суть вещей, чем тому же господину Мин-Раге. Он имеет бесчисленное количество забот на службе, у него большой дом и несколько любовниц в городе, и всем он успевает уделять внимание. Что там остается на долю бедному господину Иш-Саронне? А мы здесь сущими безделицами занимаемся, и день у нас течет медленно.

— А я слышала, как господин Мин-Раге убивается сильно, что такое безобразие допустил, — сказала Ане, — и собирается оставить должность и ехать в провинцию...

— У него там поместье, — дополнила Раране. — Богатое, как говорят. Но, право, что за тоска удаляться в глушь... он слишком строг к себе. Моя матушка немного знакома с его женой, и я написала ей, как вы просили, прекрасная госпожа.

— Отлично, — улыбнулась Бурруджун. — Сегодня вечером будем слушать истории... Мона, не забудь распорядиться, чтобы нам поставили еще жаровни. Очень уж холодно становится.

Дамы второй вечер устраивали игру "саано-сааге" — старое развлечение, "цепь небылиц". Усаживались поближе и под негромкие звуки цитры и поперечной флейты рассказывали по очереди разные истории.

Только вот истории эти были не из сборника "Сотня поющих птиц", "Поучения для потомства" или "Нитки жемчуга"...

Вот уже два дня дамы из свиты прекрасной госпожи тихими тенями скользили по дворцу и невзначай затевали весьма странные разговоры с прислугой и мелкими чиновниками.

— Говорят, господин Мин-Раге нашел украденные сокровища, — прижимая руки к груди, прошептала Гу-иш-Равата.

Дамы ахнули — кто в изумлении, а кто и с досадой... слишком уж увлекшиеся поисками юные Лали-наан-Шадиш и сестры Мин-Кулум втайне надеялись сами обнаружить потерю и обрадовать прекрасную госпожу.

— Где же? — спросила Бурруджун, нахмурившись.

— Недалеко от покоев покойного господина Иш-Саронны. Но не все... — Гу-иш-Равата прижала оба рукава к губам и хитро обвела дам взглядом. — Диадемы все так и нет!

Сестры Мин-Кулум схватились за руки и подались вперед:

— Не нашли?!

Мона-дар-Ушшада укоризненно покачала головой, и сестры тут же притихли, потупили глаза. Успев, правда, обменяться радостными взглядами. Юность, юность... "Что светлым утром виднеется в небе", — как говорил один поэт.

— Госпожа, позвольте, сегодня я первая расскажу историю, — попросила Лали-наан-Шадиш.

Бурруджун кивнула, все еще раздумывая над услышанным.

— Я свою служанку расспросила, а та узнавала на кухне, — начала Лали-наан-Шадиш, — и ей сказали, что бывший слуга господина Иш-Саронны, который везде за ним следовал, теперь уголь возит в городе. После того как провели дознание, ему дали сколько-то палок и рассчитали. Моя служанка его разыскала и поговорила с ним.

Одна из дам взялась за бумагу и кисть, чтобы записывать, а Лали-наан-Шадиш начала рассказывать.

История личного слуги господина Иш-Саронны,

поведанная дамой Лали-наан-Шадиш

У-бору был уже не юн, но всего, чего может желать трудолюбивый и усердный человек, он к своим годам достиг. И господин-то у него справный был, к себе внимательный, и к прислуге. То, что требовал много — так что ж? От себя не меньше ведь, работал не покладая рук, то писал что-то, то читал, то с документами куда-то ехал.

У-бору жалел хозяина — верно уж и на пальцах мозоли, да и глаза от чтения болят. Тяжела работа чиновника, не то что у обычных людей, которые горбом своим да руками на жизнь зарабатывают — там-то премудрости никакой нет.

У-бору жалел хозяина, но и уважал. Тот всегда только за дело наказывал. Другие-то хозяева что? Сами не знают, чего надобно: то не так скажут, то непонятно, а палки завсегда наготове. Господин же Иш-Саронна, пусть его предки порадуются, всегда знал, что и как надо делать, и всегда-то подробно объяснял.

Хороший был человек, уж наверно на него напраслину возвели, вот и не выдержал, смыл позор кровью.

В те дни он был такой, как обычно. С утра на ногах, то одно дело, то другое. С какими людьми встречался? Да с самыми разными. И с начальником стражи, и господином Правой рукой, и с господином Левой рукой правителя. С господином Мин-Раге почти каждый день, в казначействе как раз проверка шла, и они вдвоем учет вели, что ли. Уж У-бору в этом не разбирался, но краем уха слышал, что они какие-то важные вещи обсуждали. Господин даже к своей полюбовнице не ходил несколько дней, только письма ей писал. У-бору передавал их сам, а полюбовница — дама капризная, то отвечала, то нет. Правда, господин был так занят, что и расстраиваться не успевал.

А вот как про кражу стало известно, господин извелся весь, сам на себя был не похож. Даже накидку свою сбросил в угол, скомкал кое-как и не позвал, чтоб убрали.

У-бору еще удивился, когда приводил в порядок покои, после того как вынесли тело. Господин Иш-Саронна очень аккуратен был, всегда приказывал убрать грязную одежду, чтобы она не валялась. Да и эту накидку дня два не было видно, а тут валяется. Уж точно на душе у него неспокойно было. Да и сам У-бору мало что помнил от слез — и хозяина жалко, и семью. Как теперь всех прокормить-то? Вот ведь горе горькое...

Потом его еще поволокли, отлупили, чтоб значит, памяти добавить перед допросом.

Да только что У-бору знает? Господин вечно в делах был, то в казначейство сходить надо, то по поручению, разве упомнишь все места, где бывали? Ну, и в сокровищницу ходили накануне, но У-бору на улице ждал, куда ж ему в такие места...