Ревизор 2.0

В центре N-ска размещался самый большой в городе Благовещенский собор, перед которым располагалась главная торговая площадь города. Долго ехали вдоль церковной ограды, возле которой обитали калеки и попрошайки самых разных мастей. Копытман расслышал, как один сидевший на доске безногий, задрав кверху редкую бороду, высоким речитативом вещал в адрес проходившего мимо купчины с семейством:

— Подайте Христа ради участнику турецкой кампании! Век Господа молить за вас буду, не обидьте калеку, проливавшему кровь за царя и Отечество.

Купчина смилостивился, кинул безногому в картуз мелкую монету, едва успев спасти свою руку от благодарного лобызания. Осип, размашисто перекрестившись на купола, поддел сбавивших шаг гнедых кнутом, умудрившись хлестнуть одновременно по двум крупам.

Затем виды сменились, проезжали вход в городской сад, представлявший собою две чугунные колонны с соответствующей вывеской над ними, обрамлённой по краям литыми херувимами.

— А что, голубчик, долго ли ещё ехать к дому судьи? — поинтересовался Пётр Иванович после очередного ухаба.

— Почитай что приехали, вашбродь, — ответил немногословный кучер, не поворачивая головы.

И впрямь, вскоре показался двухэтажный дом уездного судьи, представлявший собой образчик архитектуры в стиле ампир. Ландо остановилось у парадного подъезда, в этот момент из дверей, словно заранее поджидаючи, вышел господин лет около шестидесяти, с седыми бакенбардами и прозорливым взглядом серых глаз. Рядом с ним, чуть позади, скромницей стояла Елизавета Кузьминична. На этот раз в другом, не менее нарядном платье, но с меньшим количеством пудры на лице, отчего показалась инспектору даже более молодой и приятной на вид. Пожалуй, ей чуть за двадцать, е более того. Но что более всего поразило Петра Ивановича — на правой руке девицы красовался 'брегет', хитро прикреплённый к изящному запястью синей шелковой лентою.

— Польщён, весьма польщён вашим вниманием, сударь, — вывел гостя из ступора хозяин дома и тут же представился. — Имею честь, городской судья Кузьма Аникеевич Мухин.

— Весьма рад знакомству, — пожал протянутую руку инспектор и, стянув с головы шапокляк, сложил его и передал подошедшему слуге. — Копытин Пётр Иванович, чиновник особых дел из Петербурга. Дочь ваша Елизавета Кузьминична вам уже про меня, видимо, рассказывала...

— А как же-с, рассказывала, и про беду вашу рассказывала, моё глубочайшее сожаление. Уверен, военный наряд уже послан, хотя, признаюсь честно, надежды на успех предприятия не так много. Этих нехристей мы уже второй год пытаемся изловить, но всё без толку. Налетят, дело своё мерзопакостное сделают — и как в воду... Что ж мы стоим, проходите в дом, скоро и обед уже будет готов.

Парадная лестница судейского дома, ведущая на второй этаж, была выстлана бордового цвета дорожкой. Хозяин препроводил гостя в курительную комнату, где с разрешения последнего набил трубку и запалил табак, всасывая через длинный чубук дым и выпуская его затем в потолок. На столике меж ними стояли чашки с горячим кофе и тарелка с бисквитными печеньями. Одно Пётр Иванович взял, надкусив, и по достоинству оценил его нежнейший вкус.

— А вот от меня небольшой презент, думаю, вам и вашей дочери понравится.

Копытман наконец избавился от двух бумажных пакетов, которые торчали из его карманов, и Мухин не без удовольствия распробовал курагу и орехи.

Лизонька отсутствовала, видно, не позволяя себе вмешиваться в мужские разговоры. Она и впрямь не имела доступа в эту комнату, где, бывало, её папенька встречал гостей и вёл с ними деловые беседы, или просто уединялся с трубкой. Привычку курить трубку с длинным чубуком он приобрел в ходе французской кампании, когда служил адъютантом генерал-лейтенанта Тучкова . Последний, к слову, будучи тяжело ранен у деревни Утицы, после долгих мучений отдал Богу душу практически на руках Кузьмы Аникеевича.

Спустя три года после победы над Бонапартом Мухин вышел в отставку, вернувшись в родной N-ск, где ему устроили судебную должность, а вскоре и женился на дочери помещика Калинина. Лиза была первым ребёнком в семье, а её мать скончалась при родах. После смерти супруги Кузьма Аникеевич так более и не женился, всю свою любовь направив единственной дочери. Однако же он был в меру как любящим, так и строгим родителем. Следует так же сказать, что Мухин слыл патриотом своей Отчизны, и на увлечения дочери парижскими модами смотрел без одобрения. Но лишний раз не одёргивал, надеясь, что с возрастом та поумнеет и перестанет попусту восторгаться заграницей.

Как бы там ни было, в этот раз дочь его уединилась с вязаньем, а беседа меж тем судьёй вроде бы и велась как бы ни о чём, а в то же время Копытман чувствовал, что более это походило на скрытый допрос.

— Так вы, сударь, говорите, что и деньги, и документы все достались грабителям? — ещё раз переспросил судья, выпустив теперь уже дым через нос.

— Так и есть, Кузьма Аникеевич, остался гол как сокол, хорошо хоть голову с божьей помощью унести удалось.

— А как выглядели те грабители, не припомните?

— Дайте-ка минутку...

Пётр Иванович наморщил лоб, делая вид, что пытается вспомнить внешность грабителей.

— Беда в том, что все они нижнюю часть лица прикрывали тёмными платками, под которыми всё же угадывались бороды. Голоса грубые, хотя в одном можно было угадать главного — остальные его слушались. И говорил тот более благородно, выглядел повыше и статнее остальных, пистоль имел побогаче, к тому же и одежонка на нём была поприличнее, хотя как по мне — все они были выряжены в лохмотья, не исключено, с целью не выдать себя, — выдумывал на ходу Копытман.

— Повыше, говорите, да постатнее? — задумчиво повторил судья, зажмурив глаза. — Кто бы это мог быть, хотелось мне знать... Других-то свидетелей всё равно нет, прежние жертвы грабителей были убиты, а над путешественницами женского полу перед тем, как лишить их жизни, негодяи надругались. А как же вам, сударь, удалось вырваться из лап преступников?

— Да с Божьей помощью и собственной ловкостью, — сказал Пётр Иванович, лихорадочно придумывая сценарий. — Когда с кучером было покончено, их главный решил приняться за меня. Открыл дверцу кареты, в этот момент я его толкнул ногой, а сам дёру в лес, благо что тот своей густотой мог бы поспорить с дебрями Амазонки, где мне, впрочем, бывать ещё не приходилось. Там и затерялся, бродил добрых полдня, прежде чем вновь вышел на Симбирский тракт.

— Однако вас голыми руками не возьмёшь, — задумчиво проговорил судья, и непонятно было, что он хотел сказать этой фразой.

В этот момент раздался учтивый стук, дверь приотворилась, и в проеме показалась лохматая и седая голова Гаврилы, служившего у судьи ещё с незапамятных лет, и вместе с ним прошедшего французскую кампанию.

— Кушать подано, Кузьма Аникеевич, — выдал тот и снова исчез, затворив за собой дверь.

Спустя несколько минут все расселись за столом. Помимо хозяина и гостя тут же присутствовала Елизавета Кузьминична, а так же вчерашняя тётя Настасья Федоровна, перекрестившаяся на образ в углу залы.

Пока Гаврила из фарфоровой супницы разливал горячее, пахучее варево, Пётр Иванович решил засвидетельствовать судейской дочке remerciements.

— Хочу выразить премногую благодарность Елизавете Кузьминичне за её участие в моей беде, — сказал он. — Если бы не её доброта — один Бог знает, что бы ещё пришлось претерпеть вашему покорному слуге. Могу заверить, что как только мне пришлют из Петербурга деньги и документы, я сразу же возмещу вам, сударыня, все расходы.

— Ах, право, не стоит, — зарделась Лизонька.

— И в самом деле, было бы о чём речь вести, — подхватил Кузьма Аникеевич. — Вы лучше отведайте рассольника, его наша кухарка Ефросинья готовит по старинному рецепту, с бараньими почками.

Рассольник и впрямь оказался хорош. Не евший с утра Копытман с удовольствием отправлял в рот ложку за ложкой, впрочем, стараясь всячески соблюдать правила приличия за столом. Ради этого он предварительно заправил за воротник салфетку, а когда приступили ко второму блюду — сёмге в окружении варёных овощей и зелени — первым делом подсмотрел, как держат вилку и нож его соседи по столу. Одним словом, обошлось без les malentendus , как было принято говорить в современном обществе.

Честно сказать, если в английской речи и письме Пётр Иванович более-менее разбирался, то французский язык для него оставался малопонятной наукой, просто потому, что в XXI веке не пользовался такой же популярностью, как в веке XIX. Поэтому, когда Лизонька завела речь о столичных поветриях, он, дабы не осрамиться, решил нанести предупреждающий удар.

— В Петербурге, да и в Москве, пожалуй, в последнее время стараются больше оборачиваться к русскому, нежели заграничному, — сказал он. — В том числе отдаляются от французской речи, предпочитая заменять её русскими словами и выражениями. И словоерсы уходят в прошлое, все эти нуте-с и так-с уже считаются пережитком и достоянием провинциальных городов. Мало того, в письме уже стараются отходить от ятей, потому как нужды в них никакой, только отвлекают от содержания написанного.

— Наверное, совсем новая мода, в прошлом году, бывая в Петербурге по делам, я такого не слышал, — вставил немало удивлённый судья.

— Да, повелось с этого года, и радетелем русской культуры, как бы странно это ни звучало, стал сам граф Александр Христофорович Бенкендорф, — врал напропалую Копытман. Казалось бы, потомок шведов, однако готов и жизнь, и душу положить на алтарь русского Отечества.

— О подвигах Александра Христофоровича мы премного наслышаны, — согласился Мухин, отодвигая тарелку тонкого фарфора, на которой упокоились тщательно обглоданные рыбьи кости. — Геройский человек, величайший ум и при этом борец с инакомыслием.

В голосе судьи, как показалось Петру Ивановичу, промелькнула ирония, но он решил на этот счёт не слишком ломать голову.

— А вы слышали, что на Кавказе был застрелен поручик Лермонтов? — сменила тему Лизонька.

А и в самом деле, как он мог забыть, что 15 июля по старому — то есть находящемуся ныне в обиходе — стилю у горы Машук на дуэли был застрелен поэт Михаил Лермонтов. Как всякий петербуржец, он, конечно же, предпочитал прозу и поэзию Пушкина, однако и творчество Лермонтова не оставляло его равнодушным.

— Жаль, жаль человека, большие надежды подавал как поэт, — вздохнул инспектор. — Правда, ходили слухи, что Лермонтов отличался несносным нравом, а эта дуэль стала следствием обидной шпильки в адрес его старого друга — майора Мартынова. Увы, гении зачастую имеют дурной характер.

После чего продекламировал:

'Белеет парус одинокий

В тумане моря голубом

Что ищет он в стране далёкой?

Что кинул он в краю родном?..'

Закончив читать, он еще раз вздохнул, исподволь наблюдая, как покрываются румянцем щёчки Елизаветы Кузьминичны. Ее романтическая натура после таких стихов сразу же дала себя знать, и некоторое время она ещё бросала в сторону гостя откровенно томные взгляды.

— А что, ваша дочь замуж не собирается? — отчего-то спросил Копытман, желая разрушить неловкую паузу.

— Может и собирается, да только мне, как отцу, виднее, с кем она пойдет под венец. Вот найдётся достойный жених — и милости просим.

— Да где же найдешь их, достойных женихов, в наших палестинах? — всплеснула руками Лизонька. — Папенька желают мне достойную партию, а я уже, право слово, за любого помещика согласна. А лучше, конечно, за столичного чиновника.

И так многозначительно посмотрела на Копытмана, что бедняга сразу покрылся испариной.

— Пётр Иванович, а вы расскажите о себе, — неожиданно предложил Мухин. — А то мы только и знаем, что вы столичный чиновник, а кто таков, по каким делам к нам — приходится гадать.

— Дело моё публичной огласке не подлежит, — напустил тумана инспектор. — Равно как и подробности моей службы, являющейся государственной тайной. А о себе, что ж, могу сказать несколько слов. Прадед мой, Яков Хофер, происходил из литовских немцев, служил наёмником. Затем нанялся к царю русскому Петру I, за верную службу был пожалован поместьем в Торопецком уезде Псковской губернии, и фамилию принял на русский лад, ведь по-немецки 'hoof' значит 'копыто'. Однако сын его — мой дед — имение проиграл в карты. Отец мой пошёл по чиновничьей линии, да и я продолжил его дело, дослужился до чина коллежского асессора в тайном ведомстве.

Копытман и сам удивлялся, с какой лёгкостью ему удается враньё, причем слушавшие, казалось, верили каждому его слову. Во всяком случае, тот же судья только кивал в такт его речи, не изображая ни взглядом, ни жестом какого-то недоверия. Да и что ж, ежели вздумает проверять — пускай шлёт запрос в Петербург или сам едет в столицу, да только как долго всё это затянется? К тому времени Копытман всё же надеялся как-то определиться со своим будущим, возможно, и сам махнув в родной Петербург, отдалённый от ему знакомого почти на 200 лет в прошлое.

— Женаты ли? — спросил Мухин.

— Никак нет, всё, знаете ли, служба, не до того. Надеюсь когда-нибудь встретить свою судьбу, а то ведь годков уже немало, тридцать восемь стукнуло.

Вновь многообещающий взгляд Лизоньки, и снова Пётр Иванович почувствовал себя не в своей тарелке.

— Что ж, засиделся я у вас, — решил свернуть он беседу. — А мне ещё вечером ужинать в доме городничего, Муравьёва-Афинского, намедни утром получил от него приглашение.

— Антон Филиппович прекрасный человек, и как градоначальник может служить примером многим, — высказался судья. — Передавайте ему от нас нижайший поклон.

— Обязательно передам. И вам от меня премногая благодарность за душевный приём и добрую трапезу.

Обратно на постоялый двор Петра Ивановича снова вёз Осип всё в том же ландо. По пути инспектор предался размышлениям о недавнем визите в дом судьи. Мухин показался Копытману человеком себе на уме, много думающим, но мало говорящим, и он дал себе зарок на будущее держать с судьёй ухо востро. А вот дочка его Лизонька, вопреки первому вчерашнему впечатлению, весьма даже мила, хотя, кто знает, может быть, она в присутствии папеньки вела себя скромнее, ну так ведь со временем — если оно будет — можно изучить Елизавету Кузьминичну и поближе. В таком радужном настроении он поднялся в свою комнату и принялся ждать вечернего часа, когда за ним заедут от дома городничего.

Глава 3

Карета, запряжённая четверкой добрых лошадей, прибыла за Петром Ивановичем около семи вечера. Однако, прежде чем мы перенесемся к дому местного градоначальника, давайте на короткое время заглянем в почтовое отделение города N-ск, коим заведовал некто Август Феоктистович Касторский.

Почтмейстер человеком был сухонького склада, невысок, прятал голову в плечи и никогда не осмеливался смотреть собеседнику в глаза. Происходил он из бедной семьи, а потому унаследовал привычку побаиваться чиновников ранга повыше своего, коих, по правде сказать, в N-ске хватало.

Своё, не бог весть какое хлебное место, он заслужил преданной службой на протяжении почти тридцати лет, на почве чего от сидячей деятельности заработал геморрой. Правда, имелась за Августом Феоктистовичем одна слабость. А именно — он, случалось, вскрывал чужую корреспонденцию, ежели адресат или отправитель чем-то привлекали его внимание. Не корысти ради, даже, коль тому случалось обнаружить в конверте мелкую ассигнацию или медный пятак, он их не трогал, а лишь обращал свое внимание на содержание письма. А учитывая, что в те времена эпистолярный жанр переживал эпоху расцвета, некоторые письма выходили словно поэмы. И при свете лучины этот человек погружался в жизнеописание отправителей или адресатов, особенно обожая читать любовные письма, в коих иногда обнаруживал прядь женских волос или ещё какой-либо предмет, служивший объектом чужого воздыхания. Некогда бушевавшая в нем когда-то давно страсть в такие моменты пробуждалась, словно лава в уснувшем века назад вулкане, и он чувствовал себя годами моложе, статью справнее, а глаза его загорались отчаянным блеском.