| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
Кажется, тварь сейчас пошла уже на круг двенадцатый, если я не сбился за своими опиумными делами со счета. Неплохо, совсем неплохо — но вот дотянет ли она до назначенных ей тридцати? Часть меня, конечно, даже сейчас волнуется — не за демона, конечно, за ту шестерку с ружьями, что его сторожит, забавляясь все больше по мере того, как она околевает — но чудодейственная настойка постепенно снимает все тревоги, счищает их с меня, словно кожуру с лука.
The nations, not so blest as thee,
Must, in their turns, to tyrants fall...
И, как и в деле с луком, тут не обходится без слез.
Я не помню, когда последний раз они лились по-настоящему — кажется, в те бесконечно далекие ныне годы, первые годы после Падения. Я не помню, но временами чувствую внутри что-то или, скорее, кого-то — кого-то чужого, невесть как очутившегося в моем теле — и вот он-то беззвучно рыдает уже который год, будучи не в силах остановиться.
Ему было десять, когда нас украли.
Ему было шестнадцать — и это он, конечно же, скрыл — когда отправился на войну.
Войну с адом.
While thou shalt flourish great and free,
The dread and envy of them all...
Нас, выживших, остались лишь единицы, и еще меньше из этого скорбного числа тех, кто помнит случившееся тогда сколько-нибудь связно. Не помнить, не знать — благо, милость, которой нас не оставил Господь даже здесь, но даже так каждый из нас обречен. Обречен просыпаться ночами, когда из черной, липкой бездны памяти возвращается мельчайшая частица былого, является в невыносимом кошмаре отзвук или отсвет, самая крохотная крупица того, что мы видели, когда учинили то вторжение. Этих крупиц вполне достаточно, чтобы сойти с ума, если не глушить его спиртным или, как я, опиумом. Те, кто знают и помнят больше, заканчивают свои дни в Бедламе или в петле — и не примкнуть к ним стоит очень и очень многого.
Rule, Britannia! Rule the waves
Britons never shall be slaves!
Кумский канал был и остается единственным путем сообщения с поверхностью, и предназначен он, конечно, не для нас — игрушки должны лежать в своих коробках смирно. То, что люди по нему проходят — факт, если, конечно, верить в то, что в Лондоне действительно работает французская и русская агентура — но чем они платят за возможность оказаться в аду раньше срока, да еще и вернуться домой, как им удается найти нужные контакты там, наверху — все это было и остается для нас тайной. Узников в тайны не посвящают. Особенно таких, которые дали себя столь позорно разгромить.
Still more majestic shalt thou rise,
More dreadful, from each foreign stroke...
Мы дали бой аду, мы вторглись в саму преисподнюю, чтобы проложить себе путь к спасению, путь к родной, ставшей теперь столь далекой, поверхности. Мы дали бой, но не ушли дальше руин давно оставленного своими хозяевами Каракорума. Мы сбросили все карты, и все они были биты. Как и мы, окончательно отдавшие свой город и себя во власть ада. Как и мы, что обречены доживать здесь свой короткий век.
As the loud blast that tears the skies,
Serves but to root thy native oak...
Демон все еще поет под дулами наших винтовок. Без верхней одежды околеть на палубе можно меньше, чем за час, но она держится уже куда больше часа. Намного, намного больше. Упорная тварь. Если протянет до пятнадцатого круга, надо будет сходить ее проведать. Ведро холодной воды, выплеснутое в фальшивое лицо, определенно должно положительно сказаться на бодрости. И к дьяволу все те обещанные деньги.
Rule, Britannia! Rule the waves
Britons never shall be slaves!
Плеснув в стакан еще немного, беру в руки револьвер — в перчатках, конечно, ибо примерзать к своему оружию мне вовсе не охота. Стоит лишь это сделать, и поднявшаяся из глубины бессильная злоба, черная, чернее смоли, ненависть снова стискивают меня в своих грубых, лишенных всяческого тепла объятьях.
Небесный Наш прав, кругом права и эта сука из ада. Пути назад нет, пути наверх нет, сколько трупов ты бы себе под ноги не свалил, а если то и выйдет — солнце, к которому ты столь отчаянно стремишься, теперь лишь выжжет твои глаза. Пути назад нет, а впереди лишь великое ничто, и не легче ли просто...
Других ведь я уже не раз казнил.
Словно в ответ на эту мысль память услужливо подбрасывает мне старую и страшную историю, затягивает все вокруг непроглядной тьмой и заряжает мое оружье, ставит предо мной пятерых моих моряков.
Я так хотел есть...я так хотел есть...
Всех тех, кто тогда сошел на берег, кто заступил за двери Часовни Света.
Какое странное мясо...святой отец, где вы это достали?
Завязанные глаза и забитые кляпами рты.
Неисповедимы пути Господни.
Тело в измятой черной рясе, танцующее в крепкой петле.
Мы должны были! Мы должны были чем-то питаться, иначе бы все давно умерли!
Мне случалось есть кашу из лишайника. Грызть куски своего спального мешка из дубленой кожи, а однажды дело дошло до сапог. Но я не был среди тех, кто сошел тогда на берег. Кто заступил за двери Часовни Света.
Святый боже, мы же ели...мы же ели...
Иначе бы я пустил пулю в лицо и себе.
Мы будем гореть в аду за это!
Они — мы все — уже были в аду. И я лишь помог им добраться до конечной станции. Им — и всем, кого вешали и жгли мы уже после, всем, кто составлял ту крохотную общину, что нашла свой, одинаково простой и страшный способ выживать.
Thee haughty tyrants ne'er shall tame,
All their attempts to bend thee down...
Я наполняю стакан уже до самых краев. Второй стакан за день, вернее — за ночь. Только я так могу быть уверен, что не увижу ночью ничего из той войны. Только так я могу быть уверен, что ничего больше не вспомню.
Will but arouse thy generous flame
But work their woe, and thy renown...
Револьвер все еще призывно манит, все еще зовет меня, отчаянно желая коснуться виска или того места, где должно прятаться сердце. Небесный Наш говорил, что он устал, но он ни черта не знает о том, о чем позволяет себе расходиться в запале.
Rule, Britannia! Rule the waves
Britons never shall be slaves!
Почему, ответь мне, Господи? Почему именно так? Кто-то внутри меня беззвучно плачет, тщась найти ответ на вопрос, который колет и ломит его уже который год. Почему именно так? Почему?
To thee belongs the rural reign
Thy cities shall with commerce shine...
Все, чего я желал — остаться человеком. Все, чего я желал — сохранить людьми их. Я распалял свет все сильнее, но видел все хуже. Я спасал их души, но получал только новые пятна крови на свои и без того уже грязные руки. Я старался как мог, сдерживая зверей, что спали внутри них, но на деле год за годом лишь подкармливал их все сильнее.
All thine shall be the subject main,
And every shore it circles thine...
Демон продолжает петь, но голос ее уже еле слышен, а в какой-то момент и вовсе срывается на измученный стон. Ветер доносит до меня эхо предупредительного выстрела и раскатистый хохот команды.
Скорей бы она уже издохла. Скорей бы издохли все они. Все, кто не видит, как я ради них стараюсь. Все те, кто готов терпеть рядом с собой обитателей ада, кто готов идти с ними на сделки. Все те, кто готов смириться. Все те, кто готов оставить надежду, раз уж вошел сюда. Все, кто не желает оставаться людьми. Все, кто не желает жить, как должны жить люди.
Rule, Britannia! Rule the waves
Britons never shall be slaves!
Залпом осушив стакан и поборов нахлынувшую на меня вместе с тошнотой волну слабости, я заставляю себя подняться на ноги. Журнал в стол, ключ на шею. Револьвер рядом с подушкой — так, чтобы успеть схватить, когда они явятся.
The Muses, still with freedom found,
Shall to thy happy coast repair
"Когда", а не "если". Это случится, это непременно случится — среди ночи или же под самое утро, утро без рассвета. Они придут, выломав дверь, и подарят мне, наконец, покой, послав пулю-другую — а может, просто проломят мою больную насквозь голову отпорным крюком. Это случится, это непременно случится — со мной, с каждым из нас, с каждым из тех, кто не захотел, кто просто не сумел измениться...
Blest Isle! With matchless beauty crown'd,
And manly hearts to guard the fair...
Прежде чем уснуть, прежде чем сомкнуть глаза, поддавшись опиумным чарам, я читаю старый стишок, старую молитву из своего детства. Я шепчу ее, уставившись в непроглядную тьму, и вместе со мной ее повторяет тот, кем я когда-то был, тот, кто все еще жив во мне — жив лишь тогда, когда я твержу эти строки:
Matthew, Mark, Luke and John,
Bless the bed that I lie on...
Прошу тебя, Господи, закончи все это. Разбуди меня, прошу тебя.
Four corners to my bed,
Four angels round my head...
Прошу тебя, Господи, дай мне проснуться. Дай мне проснуться и забыть навсегда свой страшный сон.
One to watch and one to pray
And two to bear my soul away...
Прошу тебя, Господи. Дай мне снова увидеть солнце.
| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
