— Не просто доживёт, а будет героем победителем. С ним будет, насколько это возможно на войне, всё в полном порядке.— Опять помолчал и опять добавил:— Себя ж не мучьте. Не сомневайтесь, он вернётся к вам, потому что любит вас. Очень любит.— Юлия машинально кивнула. А он прикоснулся губами к её разбухшей от стирок руке и словно не замечая этого, глядя ей в глаза произнёс:— Примите моё восхищение. Я рад, что случай познакомил меня с вами. Это не последняя наша встреча". Фу-у... Я передохнула. Главное, чтоб живой, живой... всё остальное было не важным. Сейчас я верила в любых волшебников.
Возвращались мы с Адусей домой в приподнятом настроении. Чтоб там не говорили, а человеку нужна сказка. Дочь верила на все сто, я хотела бы верить, даже в плюсе с женщинами, которые несомненно будут на его тяжёлых военных дорогах.
Только счастье полученное от волшебника за ночь растаяло. Реальность была жестока. Я так же как и вчера никакой весточки о муже не имела. Утро по-прежнему было военным, тревожным и тяжёлым. Меня опять ждала стирка, пар и страх за Костю. Вспомнился восторг дочери и её слова про героиню. Нахмурилась. Какая уж тут героиня... На руки не могу смотреть, сплошная рана. Лицо красное от пара, волосы липкие и грязные, воняет от меня, бог знает чем. В зеркало некогда заглянуть, да и зачем, для кого... Хожу в обносках. Иногда думаю, хорошо, что он не видит меня сейчас, а то бросил бы такое чучело к чёртовой матери. Хотя война всех нас сделала другими. Я не та, да и он пожалуй другой. Может, и ничего и не осудил бы. Все вокруг иные. Мы словно инопланетяне. Возможно, на такие мелочи Костик бы и не обратил сейчас внимание. Я бы точно не заметила, лишь бы был живой. Помню, какой он пришёл после тюрьмы. А мне, всё равно, ну совершенно без разницы. Рада, что вернулся. Счастлива, что ко мне и дочери. Боже мой, нет никаких сил. О нём нет даже маленьких известий. Можно сойти с ума. А эти проклятые дни без вестей тянутся и тянутся.
В город эвакуируют заводы. Прибывают и пребывают вагоны с оборудованием, рабочими и море беженцев. Кажется, поднялась и выехала вся страна. Что творится? Фашисты уже под Москвой. Как же такое возможно? Неужели ж его уже нет в живых? Нет, нет. Надо прикусить язык. Такого не может быть, я ничего не чувствую. Если с ним что-то случилось, во мне б всё умерло, а я ещё живу. Опять же, Москва держится. Сталин в столице, значит, её не сдадут. О том, что на Красной площади был парад передавали из уста в уста. Это было как глоток жизни.
Слёзы всё время душат, но дома плакать нельзя. Невозможно, чтоб дочка и родные видели меня слабой. Плачу опять в мыльные пузыри. Хоть чем-то работа приятна. Руки болят и саднят от всякой ерунды, которой мы стираем. Я убеждаю себя, что это нужно, это мой долг и, морщась, опускаю их вновь в раствор. А раненных привозят и привозят. Кто выкарабкивается, а кого хоронят здесь же. Господи, какое горе.
В воскресенье всех отправили на железную дорогу разгружать из вагонов кирпич. Станки выгружали рядом с железной дорогой, там же делали станочные линии и подключались к электроэнергии. Ещё не было помещения, а техника работала вовсю. Мы разгружали кирпич для постройки цехов завода. Один выскользнул из моих опухших рук и упал на ногу. Боль прорезала сумасшедшая. Думала, грохнусь в обморок, но обошлось, отпустило. Говорят для новых цехов. Станки устанавливают прямо под открытым небом. Уже пошли первые на фронт снаряды. "Костя, родной, держись там, вся страна поднялась, скоро будет легче".
Возвращаюсь подхрамывая. Устала страшно. Ада греет кипяток и торжественно водружает на кусок хлеба картофелину.
— Мамуля, давай я ножку посмотрю.
Я молча киваю. Она снимает с меня носок, промывает расплющенную ступню и, подвывая от жалости ко мне, бинтует. Шепчет:— Ах, горе ты моё, луковое!
— Картошка откуда?— морщась от боли, спрашиваю её. Это не просто любопытство, голод был страшный! Ноги уже отказывались носить нас. Ржаные галушки отваренные в солёной воде, это всё, что у нас было. Ада в книгах перечитывала по несколько раз те места, где было написано про еду. Во мне осталось 40 килограммов и вдруг картошка...
— С девчонками ходили... На поле выковыривали... Там многие копаются. Ешь, вкусно.
Прошу не ездить больше. Опасно. Дорога не близкая. Обижается, о нас, мол, хлопочу, но обещает. Отправляю её спать. Сама думаю, хорошо хоть Адка у меня хорошая. Учится сама без проверок и взбучек и опять же хозяюшка. Совсем с этой проклятой войной не до ребёнка, так нельзя.
Но дочь не долго усидела на месте. Устроилась с мальчишками обрубать сучья в леспромхоз. За это им давали дрова. Сначала она носила их в обеих руках, потом кто-то подсказал и в одной вязанке на спине. Это делало её маленькой старушонкой. А кто-то из работающих там женщин, пожалев девочку, отдал старенькие деревянные саночки и Ада возила дрова на них. Я украдкой смахивала слёзы— помощница семье.
Думала, приду и усну. Ан, нет. Память опять полезла иголками. Вспомнилось, как отдыхали на море... Я, чтоб не мешаться под его ногами, сидела на скамеечке и наблюдала за игрой, а он играл в волейбол. Высокий, стройный, потное тело играет мышцами в солнечных лучах. Я замечаю восторженные взгляды женщин. Наверное, глупо улыбаюсь. Мне страшно приятно, что он мой муж. И эти шикарные женщины могут только издалека полюбоваться им. А хозяйка всему этому я. Воспоминания распалили. Теперь точно не уснуть. Покрутившись опять, встаю. Пробираюсь на кухню и начинаю писать. "Милый, родной, любимый Костя! Мы живы и здоровы. Работаю в госпитале. Ада помогает раненым. От меня скрывает, но я знаю, расспрашивает всех о тебе. Только пока безрезультатно. Очень скучает без твоей отцовской любви. С твоей фотографией не расстаётся. Это самое ценно, из того, что мы взяли с собой. Плачет украдкой, чтоб не волновать меня. И жутко надеется, что именно ты свернёшь Гитлеру шею и героически победишь фашизм. Сводки с фронта тоже не утешительные. Мы беспокоимся о тебе. Столько раненных просто страшно. Родной мой, Костик, сердечко рвётся к тебе. Как ты там, голубоглазое счастье моё. Держись. Если б могла, пешком, на самолёте, на облаке или птице унеслась к тебе. Я верю в нашу любовь и счастливую долю. Мы непременно встретимся". Я писала только хорошие письма. Думаю, дочка тоже. Пусть воюет себе спокойно. Разве напишешь ему, что Адка ездила копать на поле мёрзлую картошку. Рылись в прелых листьях, собирая жёлуди на муку, и ходим обе в чужих обносках. Мы ж уехали почти голые. Я с трудом засыпаю, думая о том, что с утра начнётся новый день. Ещё один день ожидания. Может, он сжалится над нами и подарит надежду.
День начался как всегда. Ледяным поцелуем ветра встретил меня воздух. Я задохнулась. В голову полез всякий ужас. Ведь впервые нас поймала такая долгая разлука. А, что если он не находится потому что бросил нас? Нет, нет,— постаралась отогнать я опалившую меня нелепую мысль.— Уверена, наши чувства выдержат проверку временем. Мы были вместе достаточно много лет и с каждым днём всё больше осознавали: секрет такого притяжения в том, что мы идеально подходили друг другу. Мы оба знаем, что такое случается с благословения небес. Ничего найдётся. Человек — не иголка, не потеряется.
Пришла на работу немного раньше, так получилось. Соседка напротив, и так осунувшаяся и бесцветная от слёз и ожидания, сегодня в чёрном платке. Глаза у неё воспалены и сухи. Значит, надеяться и ждать уже бесполезно и некого, пришла похоронка. Но знаю — пройдёт сколько то и она опять будет ждать, упорно надеясь на чудо. Такими уж бог сотворил наших баб. Слабыми — в руках любимого и сильными перед бедой. Я тихо здороваюсь и встаю к своему корыту. Вчера содрала пальцы в кровь. Ада мне их забинтовала. А сегодня стираю. Куда деваться. Война. Не до себя. Поглядываю украдкой на соседку, она точно каменная. Другие, пряча слёзы, шепчут: "Похоронка". Я так и думала. Нет, только не это, пусть много и долго ждать, но ждать, а не знать, что тебя нет. "Выживи, милый, умоляю!"
Мои думы прервала влетевшая с обезумевшими глазами Ада. Сердце уходит в пятки. Вдруг мне становится безумно страшно. "Костя!? Стоп, на горе это не похоже... Неужели?!" У неё нет сил дотерпеть и она орёт от двери прачечной. Очень громко, будоража всех.
— Мамка, у меня две новости. Первая — слушайте все! Наши остановили немцев под Москвой и, отбросив, погнали их. Ура, победа!
Я вижу, прачки не веря, смотрят на неё. Потом бросают стирку и сгруживаются рядом. Глаза, лица: всё напряжено. Ждут подтверждения— не ослышались ли. Адка повторяет: "6 декабря Советские войска перешли в наступление". Женщины плача, начинают обниматься. Потом поздравлять и плакать, и обниматься с новым азартом. Это такая радость. Нам враз, капризная птица надежда, подарила по два крыла. Теперь в нашей победе мало кто сомневался. Своих слёз, не замечаю. Не мигая смотрю на дочь. Она сказала две, какая вторая? Адка торжественно молчит. Потеряв терпение, шепчу:— Доча, не томи. Страшно огненный комок в груди зреет как плод, увеличиваясь с каждой секундой в размерах. Я озираюсь. Все заняты известием о разгроме под Москвой. Одними губами произношу: — Говори.
— Мам, ты только не волнуйся,— шепчет она мне.— Папка нашёлся.
Вообще-то мысли о его гибели я от себя отметала, но тяжесть грузилом всё равно висела. Ведь от него по-прежнему не было новостей. Напрасно она хлопотала, искала— всё оказалось безрезультатным. Он исчез, не оставив после себя никакого следа. И вдруг услышать такое... Невероятно! Я бросаю стирку и кидаюсь к ней. Смеюсь и кручу её. Потом, опомнившись, замираю. — С чего ты взяла?
— По репродуктору передали. Я слушала. Нас много стояло. Все обнимались и плакали.
Мне этого мало, я трясу её пытаясь вытрясти как из кулька ещё чего-то.
— Что передали, Адуся, что? Говори! Говори же... Ну!
— Разгром гитлеровской группировки под Москвой. Непобедимая Германия, бежит. А знаешь, кто это сделал? Кто остановил и погнал этих гадов,— она замирает, делая паузу, глаза её горят, я почти знаю её ответ, но всё равно слушаю, тяня минуту, приближающую меня к радости. Но она сама устаёт от нетерпения и выпаливает:— Папка! Наш Костик. Вот! Там, конечно и про других говорили...
Я перебиваю её безумное ликование:
— Ты ничего не перепутала? Там так и сказали?
— Рутковский Константин Константинович. Мамуль, я не глухая.
— Может однофамилец? Хотя нет, он один такой. Второго, просто быть не может.— Я прижимаю рукой, готовое выскочить сердце. Мне даже слышится рядом его голос: "Люлю, выше нос!" Я оглядываюсь. Откуда. Всё мираж. А Адуся восторженно щебечет:
— Помнишь, я тебе говорила, помнишь, что наш Костик будет героем и попрёт фашистов с земли русской... Вот, ему сам чёрт не брат. Они от него получат. Командующий армией...
Соглашаясь, киваю. Костик не любил, как говорится, быть на виду и тем не менее привлекал к себе внимание окружающих. В нём всегда и во всём чувствовалась большая внутренняя сила. Он просто не мог не попасть в поле зрения прессы. Как хорошо, что он попал на уста и перо корреспондента, и мы узнали о нём. Я счастлива и безумно рада известию о том, что он жив и здоров. Сердце не обманешь, оно верило и ждало. Украдкой посматриваю на женщин, не видит ли ещё кто моего единоличного счастья. Но нет, все обсуждают новость, что принесла Ада, а наш разговор из-за шипения пара и булькающей воды не слышен. Сердце, сжимаясь и разжимаясь от счастья, отстукивает свой победный мотив. "Ты жив, жив, жив! Воюешь. И именно ты бьёшь этих гадов, разлучивших нас с тобой. Пресвятая дева, Господи, спасибо!" Я впервые за эти месяцы улыбнулась. Руки не так болели, а работа не казалась тяжёлой и нудной. Он борется за победу, я должна быть достойна его героического имени и помогать, хоть крохотной частичкой этому его бегу к ней. Вдруг меня обожгла мысль: "А, что, если Адуся, что-то перепутала, недопоняла, ребёнок же... — по спине побежали мурашки.— Нет,— отогнала тут же сомнения,— это Костя!" Но я всё равно прошу Аду:
— Не говори пока никому, что он наш. Хорошо?
— Никому?— волнуется она.
— Да Адуся, надо подождать и найти непременно газету. Попробовать ещё через неё связаться с ним.
Дни стали не такими долгими и сумрачными. Я знала: всё будет хорошо. Мы непременно встретим день победы вместе. Впервые захотелось посмотреться в зеркало. А ещё: впервые я спала как убитая. Много чего я делала после нашей разлуки впервые. И думала не о войне, а о мирском: надо купить себе хоть одно приличное платье и туфли тоже, вдруг приедет, на час, на минутку. У меня решительно нечего одеть. А мне надо выглядеть. Хоть немножко, хоть чуть — чуть... Ведь Костя, он такой романтичный... Я непременно должна окружить его уютом и подарить частичку своего тепла. Я не жила, а летала. Мы не так скоро, как бы хотелось, нашли с Адусей газету со статьёй о защитниках Москвы. Вернее нашла она и принесла мне. Описывались бои под Москвой, и говорилось о воинах Рутковского и о нём самом. "Упорные бои пришлось выдержать частям командира тов. Рутковского. На этом участке немцы, заняв город В., пытались развивать успех. Но самоотверженно отстаивают бойцы каждую пять советской земли. На бешеные атаки врага они отвечают стремительными контроатаками. Отдельные населённые пункты по несколько раз переходят из рук в руки".— Писал неведомый корреспондент. Но на портрете он был неузнаваем. Мы растерялись. Решили написать наугад. В статье были вполне конкретные ориентиры.
Стесняясь, война, а думать о чувствах вроде как неудобно, всё же доставала в свободную минутку фотографию, что захватила с собой и смотрела, смотрела, смотрела. Умом, задором и отвагой светились его глаза. Костик был скуп на слова и щедр на дружбу. Я его знала простым скромным и отчаянно смелым. Интересно, каким он будет героем?! Да, наверное, таким же и останется. Мы, с Адусей, написав каждая по письму, отправили по газетным намёкам. Получается на деревню дедушке, но выхода не было, это уже кое — что. Шанс, как не скажет Ада. Вскоре, услышав его речь по репродуктору, поняла, ошибки нет — это он. Его милый акцент, ни с кем другим не перепутаешь. Я от счастья парила над землёй. Полёт прервал мой начальник. Сердце ёкнуло, когда я, увидела его сверлившего меня глазами с порога и манившего скрюченным пальцем. "Что бы это могло быть?" Оставив стирку и вытирая на ходу руки о передник, подошла. Мне, предварительно рассмотрев, как экзотическую старинную картину, сообщили, что со мной желает пообщаться товарищ из военкомата. "Костя!? Что-то с ним?" Во мне всё оборвалось. Как шла не помню. Ноги совсем не слушались. Мысли одна невероятнее другой бродили в голове. Убили. Взяли в плен... Вспомнив, его арест, решила:— "Не поверю ничему плохому про него и ни отрекусь никогда. А вдруг похоронка? Упаси бог, ни в коем случае не думать о плохом". Я постучала и услышав: — "Да, да!" Вошла. Стояла на дрожащих ногах ни живая, ни мёртвая, думая об одном:— "Если что у Кости не так, им меня не сломать". Представитель: невысокий, лысый мужчина, прошёлся передо мной, тупо рассматривая во все глаза мою личность, получается с ног до головы, покривился, покрякал, вернулся за стол, плюхнувшись на стул, спросил:
