Лесс Таллер - выродок

— Разговаривала я с ним лишь однажды. После он... — Сабелла ненадолго задумалась — да, раз пять при мне заходил, все больше к полуночи. Вид делал, будто меня и не знает вовсе. Наверх к Рюго поднимется, побудет и быстренько вон из корчмы. Нашим-то стервятницам невдомек, что за гость — видом его, обтерханным, не прельщались — а я не навязывалась. Только вчера он мимо проходил — заметил меня, улыбнулся и подмигнул, а как поравнялся со мной, шепнул: 'теперь уже скоро, милая, жди'. Стало быть, помнит. И про подарок не наврал.

Кирим с довольной улыбкой, неожиданно придавшей его и без того жуткой роже поистине изуверское выражение, сыто потирал ладони.

— Пощекочем перышки птахе райской — это прозвучало скорее утвердительно, чем вопросительно. Шамир, дурашливо прищурившись, смотрел на брата.

Тот и не ответил: судя по всему, вопрос был уже решенным. Наклонился к Сабелле, заговорщицки подмигнул и начал ласково:

— Вот что, девонька, давай-ка уговоримся: как в следующий раз гость сей таинственный заявится, ты мне на него укажешь, хорошо? Я тебе помогу, посмотрю, что за перстеньки такие, а ну как поддельные. Может, интересничает, обмануть тебя собирается — ты ему честь девичью отдашь... — Нестор затрясся от беззвучного хохота. Кирим сверкнул на него глазами и повторил — честь девичью отдашь, а он — любодей — пустой стекляшкой одарит. Не годится спускать такое. А подарок твой от тебя никуда не уйдет: за наводочку наделим щедро. Уговорились?

— Если так — отчего не указать? Укажу. Была бы печаль. Мне избыток елдаков ваших без надобности. Только он ведь не один приходит. — Сабелла понизила голос. — С ним парочка таскается, один другого жутче. Всегда поодаль трутся, но точно с ним. В самый первый раз, когда Рюго меня из комнаты выпихнул, они снаружи стояли, аккурат у самых дверей. И натерпелась же я страху!

— Выпирало что ли у них больше, чем у других? — деловито осведомился Нестор и тут же нацелил черный изгрызенный ноготь указательного пальца на Шамира. — Только тронь, сучье семя, я тебе на роже полное сходство с братцем устрою.

— Не надо, Шамир, пусть его мелит, черт с ним! — безнадежно махнул лапой Кирим и повернулся к Сабелле — Чем же они испугали тебя, милая?

— А тем! Мне не привыкать, когда похотники кобелиными взглядами раздевают. Эти же, точно вслед за платьем кожу с меня содрали. Как вспомню глазенки их свинячие — мороз по коже. Я еще тогда подумала, может, поджидают беленого. Углядели перстеньки и прицепились. Да нет. Он от Рюго спокойный ушел. И эти с ним, вроде оберегателей. И после всегда с ним приходили.

Из-под полуприкрытых век я внимательно наблюдал за Сабеллой. А ведь девчонка не врала, не старалась набить цену, действительно напугана. На хриплый тревожный шепот перешла, по сторонам беспокойно головкой вертит, точно зверек какой, рука на моем плече дрожит. Любопытное чувство — страх смерти. Казалось бы, чего уж общего меж зажратым сановником и перебивающимся с хлеба на воду лохмотником. Одному есть, что терять, другому вроде и нечего, а жизнь, какой бы она ни была, дорога обоим. К тому же, это чересчур хлопотное в моем ремесле чувство. Перепуганные жертвы, как правило, совершают одну и ту же глупость — зовут на помощь. Думаю, если бы они только позволили мне растолковать, к чему может привести их опрометчивый поступок — не издали бы ни звука. Перво-наперво, им следовало бы уяснить, что свою работу я довожу до конца при любых обстоятельствах: второй раз подобраться к цели будет стоить невероятных усилий. Я уж молчу о том, что мне может просто не представиться такой возможности. Теперь помощь... даже если у них достанет сноровки застигнуть меня, то в этом печальном случае трупов будет гораздо больше. И ладно если это обожравшиеся дармовым вином закадыки-приживалы, явившиеся на выручку щедрому благодетелю. А если на крик подоспеют кровные? Впрочем, я редко допускаю промахи. Лица большинства моих жертв не выражают ничего, кроме разве что удивления. Особенно сметливые или храбрые могут похвастаться посмертной улыбкой — я дарю им надежду на спасение, перед тем как убить. И последнее — немаловажное лично для меня — жертвы вне заказа не оплачиваются.

Глава 9

Всё. Больше ничего вразумительного вытянуть из перепуганной девчонки не удастся: не иначе представила себе леденящую кровь парочку головорезов за работой. Смотри-ка, совсем сникла. Уже и не рада, что ротик свой многоречивый раскрыла. Дрожит всем тельцем. Того и гляди откажется помогать, пошлет распаленных близостью богатой поживы братцев к чертовой матери. Вот и Кирим почуял неладное, засуетился. Этот так просто не отцепится: кусок наклевывается лакомый. Уж больно понравилась 'мышонку' история про перстеньки. Нет, девочка, хочешь — не хочешь, а расстараться за язычок болтливый придется.

— Да ты не бойся, милая — Кирим тщился придать своей роже участливое выражение. Дело для него непривычное, но, надо отдать ему должное, старался он изо всех сил. Чем еще больше перепугал бедную Сабеллу, потому как гримасами своими походил сейчас на ярмарочного зубодера, — ты нам их только до местечка указанного проводи, а дальше уже не твоя забота.

— Не было такого уговора! Ты просил указать на них и только! А ну у вас не выйдет ничего? — шепот у Сабеллы сорвался. — Они меня тогда...

Она не закончила. По-детски всхлипнула. Закрыла глаза, даже дышать перестала.

— Чего о пустом болтать? — Кирим расплылся в улыбке. Шамир хохотнул. — Как это не выйдет? Твое дело нехитрое — до места проводить, и гостинца дожидаться. Забаву нам оставь.

— И сколько же мне перепадет с вашей забавы? — Странным образом голосок Сабеллы окреп, личико стремительно меняло выражение испуга на деловитую заинтересованность. Воистину удивительную власть над страхом имеет корысть. — Ты смотри не дешевись, Кирим, не меньше вашего рискую.

— Иди, иди. Открутят тебе головенку-то куриную, дура — Нестор махнул стакан вина залпом, закашлялся, — не те, так это вот вражье семя. Ну, чего пялишься на меня — вот так меж двух пальцев зажмут и открутят.

Он зажал меж большим и указательным пальцами правой руки небольшую надкусанную луковицу и одним движением раздавил ее.

— Не отвлекайся на него, милая — Кирим спокойно отер луковые брызги со щеки и вздохнул, давая понять, что утихомирить болтуна — дело безнадежное, ровно как обращать внимание на его треп, — ты на меня лучше погляди. Мы не первый годок с тобой знаемся. С чего бы мне тебя обманывать? Мое слово верное: если все, что ты тут обсказала, правда — одарю щедро. Елдаки сама себе выбирать станешь: пчелами ухаживатели вкруг тебя виться начнут. Кучу эту навозную бросишь — в верхний переберешься.

Проник, просочился шепот медовый в чуткие жадные ушки. Сально заблестели глазки. Сабелла все еще вздрагивала, но уже скорее от нахлынувших радужных грез. Кирим щерился, весьма довольный собой. 'Ухороводил-таки сучку', как верно подметил вполголоса Нестор.

— А вот интересно — задумчиво проговорил Шамир, перекатывая пустой стакан по столу от руки к руке, — какими такими темными делами Рюго ворочает, что к нему 'денежные мешки' сами в гости заявляются? Может, на ручеек денежный набрел, да и черпает себе полными горстями? А? Если так, то, может статься, и нам у ручейка того местечко облюбуется. Приглядеть бы за толстяком. Ты как, Кирим?

Самое время бы тебе, щенок, заткнуться. Как справедливо подмечено в 'Конце Начал' Акиллом Сворским, основателем и первым патриархом Тар-Караджа: 'Всякому до скорбного конца свой путь означен. Но протяженность каждого пути в немалой зависимости от разума обретается. Кому-то долгий путь к судьбою уготованному краю, иному же и языка неукротимого длины достанет'. Близко, близко ты, Шамир, подобрался к краю. Смерть-то рядом совсем. Вот же она — напротив, смотрит на тебя 'осоловелыми' от хмеля глазами, усмехается поверх пустых кувшинов и расшвырянных по столу объедков, руку протяни и коснешься. Самое скверное — выбора ты ей не оставляешь: догляд за Рюго мне ни к чему.

— Дурь-то из головы выкинь — Кирим нахмурился, — будто не знаешь, что у наших с толстяком свои дела накрепко слажены. Немалая польза от него. О том, чтобы Рюго тронуть хоть пальцем и думать забудь. И приглядывать за ним нечего. А вот за гостей его договоренности не было, потому и мозгуем.

— Да я ничего — Шамир пожал плечами, — нет, так нет.

Что называется, послушаешь старших — проживешь дольше. К чему кривить душой, мне было бы искренне жаль расставаться с этой приметной парочкой. Я всегда испытывал чувство непонятного удовлетворения, наблюдая за тем, как старший брат опекает младшего. Со стороны уличить братьев в нежной привязанности было непросто. Они с завидным постоянством и прилежанием гвоздили друг друга пудовыми кулачищами после попоек, собачились такими словами, что заставляли портовых крючников зеленеть от зависти, уводили друг у друга баб... словом, делали все, чтобы смотреться в глазах окружения истыми мужами, напрочь лишенными сопливых сантиментов. Однако в любой свалке Кирим будто бы случайно оказывался впереди младшего брата, принимая на себя град самых первых, самых жестоких ударов. Думаю, не ошибусь, если объясню этим природу его многочисленных шрамов. Шамир же, как и полагается младшим, старался вырваться из-под опеки. Он отстаивал свою независимость с присущей молодости нарочитой дерзостью, однако ни разу не посмел ослушаться Кирима. И в сварах хоть и терся позади, но бился на равных, прикрывая спину старшего брата. Да и костить друг друга последними словами дозволялось лишь им: неосмотрительно встрявшему в их семейные дрязги часто влетало от обоих. Это потаенное единение притягивало меня, заставляло задуматься. Что движет человеком, который вопреки логичному 'каждый сам за себя', рискует своей жизнью ради другого? Что значит — привязанность?

В Тар-Карадже личные встречи между младшими сыновьями строго воспрещались. Мы жили порознь: каждый в своей келье. Необходимые знания получали тут же. Прогулки были спланированы заранее и таким образом, чтобы в Малом саду всегда находился только один послушник. Исключение составляли лишь уроки этикета и отдельные занятия по боевым искусствам. Не думаю, что общее присутствие на них было так уж необходимо: мы прекрасно могли заниматься с Наставниками и по отдельности. Позже я понял, для чего это было нужно. Послушники не родились в Тар-Карадже: у каждого за высокими каменными стенами осталась своя жизнь. Вернее, воспоминания о ней. То немногое, что связывало с прошлым. На совместных занятиях нас дразнили друг другом, как если бы показывали краешек прошлого, в котором детям разрешалось играть вместе. Но естественное желание обрести друзей сурово каралось бдительными отцами. За попытку заговорить, обратить на себя внимание или даже малейшую улыбку виновник оказывался в Каменной Пасти — зловонной яме с небольшой дырой входа, но расширяющейся ко дну до десяти шагов в поперечнике. Если смотреть снизу — светлое, не больше детского кулачка, пятно входа в кромешной тьме наделяло яму иллюзией невероятной глубины. Однако иллюзия глубины — не все, что скрывала Пасть. Каменные стены ямы на два человеческих роста были сплошь изрыты норами смуллов. Мерзкие твари, размерами не больше домашних кошек. Совсем пауки, если бы не крохотные морщинистые лица, до жути напоминавшие человеческие, над передними суставчатыми лапами. Трусливые поодиночке и необычайно яростные и упорные в исступленном голоде и злобе, когда нападают скопом. Вот там, на дне ямы, по колено в истлевшем тряпье и смрадной слизи, без оружия, лишь с обломком тоненькой берцовой кости, подобранной тут же, мы постигали науку одиночества. Озверевшие от близости добычи и ободренные численностью, смуллы атаковали сразу со всех сторон. Но достаточно было убить, растоптать, разорвать руками десяток, чтобы получить передышку: смуллы прекращали нападение и растаскивали трупы и раненых сородичей по норам. Липкий удушливый мрак наполняли визг грызущихся за добычу смуллов и почти человеческий крик раненых, которых пожирали заживо. А потом вторая волна, и снова, снова.

На поверхность те, кто сумели выжить, возвращались совсем другими. Отныне страх заставлял контролировать свои чувства: страх за свою жизнь. Для иного в сердце места больше не было, а если что-то и оставалось — гнило в самых потаенных уголках. Мы взрослели. Иные изощренные испытания вытравили, наконец, из наших сердец и сам страх, но былые чувства не вернулись, и память о них поблекла.

Глава 10

— Всё, потрепались, варим дело — Кирим навалился могучей грудью на жалобно скрипнувший стол, погребя под курчавым ворсом груду рыбьих костей. Огромные кулачищи он разместил перед собой. Его колючие маленькие глазки из-под черных сросшихся бровей поочередно буравили то меня, то Нестора, то дрыхнущего в блаженном неведении Селевана. — Кто в доле? Нестор?

— Шлюхиному слову верить — последнее дело, — Нестор покачал головой. — Извиняй, Кирим, отродясь не ловил в мутной водице. Кабы поручился кто надежный, тогда дело другое, а так... Опять же, повольники мои поистаскались на берегу. Второго дня мне отчал прислали. Уже и судно снарядили. Завтра снимаемся — к вечеру уйдем.

— Ты как, Лесс? — Кирим смотрел на меня, не мигая.

— Да будет тебе — поспешно встрял Шамир, избавив меня от необходимости сочинять отказ. Делить навар на троих он не собирался. Во всяком случае, не со мной. — Рыжий прав: девке и примерещиться могло. Там, может, стоящего-то на паре пальцев всего, а ты ораву скликаешь, точно крепость берем! Вдвоем управимся, а чего занятного поимеем — проставимся. Глотки вон пусть лучше готовят.

Мне всего-то и оставалось — лишь утвердительно кивнуть, признавая доводы Шамира справедливыми.

— Пусть так. В крайнем разе, посреди наших горлохватов подсобников сыщем — Кирим отвалился от стола, стряхнул с груди налипшие рыбьи кости, сыто потянулся. Изжеванная морда прямо-таки лучилась, точно заветные перстеньки уже обрели свое законное место в его кошеле. — Только чего ж нам тянуть? Вот теперь и начнем! Эй, где ты там есть, красавица!? Биранского нам, крепкого! Да не тех помоев, в которых посудомойка-ведьма подмывалась, а самого что ни наесть настоящего, без подмесу!

— То дело! — оживился Нестор. — А ты, Лесс, давай, скидай дуру с колен, кой ты в нее обеими руками вцепился!? Хер приладить завсегда успеешь, поди, не помеха для тебя, да и целее будет, а тут случай мужчинам побеседовать выпал — когда еще прибудет такой!? А ну как торговцы дерзкие да удачливые попадутся — снарядят меня на дно с каменюкой на шее, так и вовсе не свидимся. Выпьем лучше, потреплемся всласть.

Избавиться от Нестора во хмелю — дело ох, какое непростое. К собеседнику рыжий трепач прикипал всем сердцем, цеплялся точно клещ. Чтобы его стряхнуть требовалось явить недюжинную изобретательность. Скрипнула входная дверь. Вздрогнула, натянулась ниточка моей 'паутинки'. Натянулась и ослабла. В корчму, тяжело опираясь на кривой костыль, вполз согнутый в дугу убогий. Постоял ворохом рвани на пороге, приглядываясь, затем выпрямился, зажал костыль под мышкой и бодро припустил к компании таких же 'убогих' за заваленным снедью столом. Законников не видно, но это только пока. Из головы не шел подслушанный разговор мутной парочки у камина. Что у Стржеле достанет власти поставить на уши весь гарнизон затужской стражи, сомневаться не приходилось — как-никак советник самого герцога! И холеным, отожравшимся на мзде офицерам не отвертеться! Однако для того, чтобы перекрыть оба города одной только стражи маловато, а между тем народу, по-видимому, нагнали предостаточно. Не иначе сказалось особое расположение Ла Вильи, отрядившего собственное войско на поимку убийцы дочурки советника. В общий котел суетливого многолюдья можно смело добавлять и 'полуночников' — куда ж без них!? Эти первыми носом землю рыть будут, всей братией: от мелкой сошки до жреца. Да и попробуй тут не радеть, когда сам его святейшество, присноблагостный архиепископ Фома Затужский, приходился, по слухам, осиротевшему графу родственником. Крепко помнили 'серые шавки' печальную участь неудобных религий. Десница у 'единой доброй веры' оказалась тяжелой. Здесь в Затуже, расторопные слуги Святого Клария умело использовали Сиургскую смуту для искоренения неугодных, 'дабы не смущали сынов и дщерей веры истинной речами мерзкими, плутливыми'. Рассказывают, тогда от зарева костров, на которых жгли сторонников Матери Лесов и культов помельче, суетливые ночи превращались в день. Те же, на кого палачи пожалели огня, болтались на осеннем ветру под перекладинами наскоро сколоченных виселиц вдоль всего Вележского тракта до самых Вильней. Так что расстараются 'полуночники', куда там псам охотничьим! Заварилась нешуточная каша, а я намертво застрял в компании громил, шлюхи, записного трепача и тела, подающего слабые признаки жизни. Совсем плохо.