безоружными? Где старшина стражи, тоже спит? Позвать его!
Стражники оторопело моргали глазами, почтительно стоя перед
энси. Старшина стражи ошалело вылетел из ворот и виновато
склонился перед воинским начальником. Аннипад впился взглядом
в его заспанное, помятое, немолодое лицо.
— Почему открываете ворота неизвестно перед кем? А если это — мелха или хаммури? Полгорода вырежут, пока опомнимся! — Энси, хлестнув старшину сандалией по лицу, сорвал с его пояса знаки различия — два дротика с серебряными наконечниками. — Ты разжалован в стражники. Завтра явишься в храм во время полуденной стражи.
Старшина в отчаянии пал на землю, обнял ноги энси и забился
в рыданиях.
— Не губи, о господин, будь милостив, пожалей мои седины!
Всю жизнь буду молиться за тебя!
Аннипад с отвращением высвободил ноги.
— Что ты ползаешь, словно червь! Поднимись! Мельком
взглянешь — муж, а рукой потрешь — кирпич необожженный!
Наскоро попрощавшись со спутниками и схватив шкуру,
разъяренный Аннипад зашагал домой, в храм Энки.
Круглый каменный колодец, осененный четырьмя пальмами,
украшал небольшую, мощенную кирпичом привратную площадь.
Около колодца лежало большое овальное, высеченное из цельной
глыбы корыто с водой, днем наполняемое рабом. Здесь же было и
место стоянки вьючных животных.
Напоив вволю томимых жаждой ослов, гончар, пробираясь
сквозь лабиринт улиц, направился к себе. На перекрестке, у
ближайшего святилища, Мешда оставил для обмена остатки
нераспроданной керамики. Завтра покупатели, забрав его товар,
сложат точно в этом же месте даваемое взамен.
Дом Мешды, с примыкающим к нему приусадебным участком,
находился в центре одного из кварталов. Открытый внутренний
прямоугольный дворик дома, соединенный с улицей коридором, был сплошь окружен двухэтажными постройками. Комнаты первого
этажа, используемые для хозяйственных нужд, не имели окон, и
свет поступал в них со двора через дверные проемы. Восемь
жилых комнат верхнего этажа освещались сквозь небольшие,
забранные тростниковыми решетками окна, выходящие на
открытую, огибающую двор балюстраду с лестницей.
Окна на ночь закрывались ставнями. Стены всех помещений
были сложены из кирпича: нижние ряды кладки — из обожженного,
выше — из сырцового и побелены. Верхний этаж был уже нижнего
на балюстраду. Изнутри дом был обмазан глиной и расписан
пестрым орнаментом и яркими цветами. Домашнюю утварь
держали в нишах, прикрытых циновками, прибитыми к стенам
колышками из обожженной глины. Соленья, овощи, молочные
продукты и вяленая рыба хранились в подвале под домом. В
палисаднике был разбит большой цветник и вскопано несколько
грядок, а в саду росли абрикосовые деревья и финиковые пальмы.
"Вот мы, слава богам, и дома", — Мешда любовно погладил
почерневшее дерево калитки и тихонько постучал. Заскрипела
старая лестница, во дворе прошуршали быстрые, легкие шаги, и
калитка отворилась. В наброшенной на голые плечи шерстяной
накидке, растрепанная, Шеми, жена гончара, торопливо шагнула к
ним и с радостной обеспокоенностью оглядела мужа и детей.
— О муж мой, — она молитвенно сложила руки перед грудью, —
наконец-то ты вернулся! — Она поцеловала детей. — Я еще вчера
напекла вам пряников, купила сливок и немного меда, ибо вчера
утром, в саду, зеленая ящерица своим щелканьем предвестила
скорую встречу.
Прежде чем впустить в дом своих путешественников, Шеми
принесла чашу чистой воды и четырежды окропив всех, именем
бога очистила от чужеземной скверны, дурного влияния и чар.
Когда дети, омыв ноги из стоявшего у калитки кувшина, вошли во
двор, Мешда крепко обнял жену, и они долго стояли молча,
прижавшись друг к другу.
Поставив животных в стойло и задав им ячменя, Мешда
поднялся в самую большую, главную комнату дома, занимаемую
им как главой семьи. Здесь хозяин дома общался со своими богами и духами предков: в центре восточной стены комнаты, в небольшой
нише, стояла терракотовая статуя Нинсихеллы, личной богини
Мешды, покровительницы семьи, дочери владыки Энки; в
западном углу был установлен домашний алтарь предков. Все
стены были завешаны циновками с орнаментом.
Жена гончара без лишних слов расстелила на полу кошму,
положила поверх нее циновку из высушенных пальмовых листьев,
шерстяное покрывало и легла сама. Приникнув к мужу, Шеми
прошептала:
— Ну вот, теперь, слава богам, и на моем лбу исчезнут пятна
разлуки. — Мешда улыбнулся ей в темноте и умиротворенно
вздохнул. — Скоро заступит рассветная стража, как вам удалось
войти в Город так поздно?
— Вместе с нами шел энси Аннипад, ему и открыли ворота. Если
бы не он, ты бы никогда нас больше не увидела. Аннипад дважды
спасал нас: и от смерти, и от бедности. Сердце его — поток добра.
Теперь нет того, что бы я ему ни отдал. — Мешда подробно
рассказал жене о пережитом.
Ранним утром Ут распахнул ворота горы восхода и отправился
в путь по небу, осеняя мир теплым, радостным светом.
Разбуженная щебетанием и гомоном птиц, Шеми поднялась с
легкой душой от сознания того, что вся ее семья при ней и больше
не нужно волноваться и гнать от себя мрачные мысли. Вознеся
рассветную молитву, она заботливо укрыла покрывалом спящего
мужа, повернув его голову лицом к югу, и с удовольствием занялась
собой. Шеми омылась, умастила тело маслом, заплела косу,
уложила ее нимбом вокруг головы, обернула бедра куском яркой
ткани и надела украшения, сулящие ей благополучие. В отсутствие
хозяина дома все это женщине-шумерке было непозволительно.
Прежде чем взяться за приготовление пищи для утренней и
вечерней трапез, она, по заведенному предками порядку, подоила
коз и овец и выгнала их из хлева за калитку в стадо. Шеми
торопилась, ибо наступил последний, третий день недели — день
Нергала, бога болезней и смерти, — средоточие коварства и злых
деяний демонов.
Сегодня благоприятными для домашних дел были лишь часы
до полудня. Она принесла из амбара миску ячменя, смолола, вращая каменную зернотерку, просеяла и ссыпала в глиняный таз.
Затем Шеми подняла дочь и, пожелав ей при пробуждении блага в
новый день, отправила за водой к колодцу их квартала,
приютившемуся в конце тупика, образованного городской стеной
и стеной дома.
Перед колодцем, посреди улицы, был выкопан небольшой
бассейн, в который храмовый раб непрерывно наливал воду.
Шумерка, первой приходившая к колодцу, прежде чем зачерпнуть
воды, бросала в жертву духу источника несколько ячменных зерен,
принесенных с собой. С утра и до поздней ночи у колодца царило
оживление. Женщины, босые, в одних юбках, наполняя высокие
кувшины водой или стирая белье в своих деревянных корытах, громко и
оживленно обменивались новостями и сплетничали.
Едва Пэаби успела набрать воды, ее радостно окликнула Дати,
ее лучшая подруга, с которой они дружили чуть ли не с колыбели,
— обычная, невысокая, черноволосая шумерская девушка с
крутыми бедрами, тонкой талией и пышной грудью, увешанная
бусами из раковин и вулканической лавы.
Брат Дати, дочери соседа-оружейника, Энметен давно считался
женихом Пэаби. Застенчивый юноша никак не мог выбрать
благоприятный день, чтобы войти в дом Мешды, своего будущего
тестя, со свадебными подарками. Девушки поцеловались.
— Вчера возвратились?
— Сегодня ночью.
— В горах не страшно?
— Мне понравилось: птицы там иные, чем у нас на побережье, а
цветы — хрупкие, неяркие и очень нежные. К ним подошли еще несколько девушек.
— Пэаби, скажи, когда, наконец, твоя свадьба? Девушка задумчиво потупила взгляд.
— Кто знает? Это определит светлая Инанна. Энметен —
завидный жених: здоровый, высокий, красивый, хороший мастер-
оружейник.
— А что, в самом деле, — вступилась бойкая Дати, — такого жениха
еще надо поискать! Если бы другие юноши были такими, как мой
брат, у нас у всех бы давно были дети. За кого, девушки, замуж-то
идти: этот — скуп, тот — ветренен! Боязно.
Девушки посетовали, повздыхали и заспешили с кувшинами
по домам. Пэаби сходила за водой еще два раза. Пока дочь
отсутствовала, Шеми совершила возлияние богу домашнего очага,
быстро вращая деревянную палочку на деревянной дощечке,
добыла огонь и разожгла очаг, поставила вариться молочную
похлебку и принялась жарить финики. Хозяйка дома расторопно
сновала по мощенному кирпичом, залитому солнцем внутреннему
дворику дома — царству женщин днем и спальне всей семьи —
летней ночью. Мать и дочь, очень похожие и лицом, и статью,
сидя у очага на корточках перед объемистым блюдом, принялись
месить тесто для выпечки лепешек.
— Кого ты встретила у колодца?
— Дати.
— Она что-нибудь интересное рассказывала?
— Нет, она меня расспрашивала...
— Скоро, доченька, ты станешь женой Энметена и уйдешь жить
в его дом, ибо ты расцвела и грудь твоя округлилась, как яблоко.
У вас будут красивые дети! Муж, доченька, это — судьба, это — вся
жизнь. Только его одного ты должна любить, только к нему
стремиться. Нужно быть покорной и преданной женой. Ты должна
петь и танцевать для мужа, холить свою кожу и волосы, сурьмить
глаза и надевать самые лучшие украшения. Речь жены,
обращенная к мужу, должна быть сладостна и благозвучна.
— Да, мама, конечно, мужа даруют боги, — глухо вымолвила
Пэаби.
— Отец заметил, что ты приглянулась энси Аннипаду, а он тебе
как, понравился? — Шеми подсыпала немного муки в тесто.
— Он, мама, воистину Аннипад — избранный небом! Он прекрасен
ликом и подобен мощному туру. Его широкая грудь крепка, словно
склоны гор. Нет такого, чего бы он ни знал! Я, мама, все время
думаю о нем.
— Доченька, — встревожилась Шеми, — да оградит тебя от этого
светлая богиня! А Энметен? Он же тебя любит!
— Пролитую воду, мама, не собрать! Шеми в смятении встала на колени.
— Мы ведь люди бедные и простые. Когда это было, чтобы сын эна женился на дочери ремесленника? Эн никогда не даст
разрешения на такой брак. Если бы ты хоть была шумеркой! — Из
глаз Шеми брызнули слезы. — Я еще не забыла, что на моей родине
любой юноша счел бы за честь стать мужем моей дочери. Знать
бы, где она, земля отцов!
— Успокойся, мамочка, — Пэаби обняла мать, — ты знаешь; я —
послушная дочь и поступлю, как ты скажешь; но ничего не
поделаешь, это — сильнее меня, хотя мне и ведомо, что напрасные
надежды — источник горести.
Вытерев слезы, Шеми сняла с очага медный котел с готовой
похлебкой, поджаренные финики и, бросив один богу в очаг,
накормила дочь и послала стирать одежду. Поставив на три камня
большой котел для омовений, она развела под ним костер из
хвороста и налила воды, чтобы муж и сын могли вымыться после
долгого отсутствия. Обычно мылись раз в три недели, в день,
посвященный божеству дома, но сегодня был особый случай.
Когда подошли первые лепешки и согрелась вода, Шеми
разбудила хозяина дома.
— Вставай, вставай, муж мой, уже пора. Да будет твое утро
приятным, как сметана. Мешда, неторопливо поднявшись,
очистился после соития с женой, потом окропил пол комнаты водой
и заправил сезамовым маслом глиняный светильник, стоящий
перед алтарем предков. Взяв из очага на дворе горячие угли, он
положил их в чашку курильницы и, наломав кусочки кедра, мирта
и камыша, насыпал благовония поверх углей. Поставив курильницу
у ниши личных богов рода, хозяин дома возжег светильник, помолился, совершил возлияние в чашу у ног кумиров, и принес благодарственную жертву из смеси муки и масла за благополучный исход похода. Затем он
возложил на алтарь духам предков угощение на пальмовом листе
и воду в чаше. Вечером этой едой накормят детей, как бы
передавая им добрые напутствия и пожелания предков.
Хозяин дома вызвал в памяти облик своего отца, похороненного
вместе с матерью под домом, чтобы посоветоваться и с его духом,
и со своим богом-покровителем о том, что уже позади, что ныне и
о том, что может произойти. Спустившись во двор, в одной
набедренной повязке, Мешда вымылся, натираясь мыльным корнем и обливаясь теплой водой, которую черпал из котла
небольшим кувшином. Гаур и девочки-погодки проснулись сами и
сразу же попросили пряников со сливками и медом. Шеми,
заставив сына помыться, накормила детей и послала их
пропалывать грядки.
Умащенный, одетый в чистое, хозяин дома, воззвав перед едой
к своим богу и богине, предложил им первыми вкусить пищу,
вознеся ее над головой. Расположившись на циновке у очага, он
быстро съел лепешку, политую горячим топленым маслом, выпил
чашку кислого козьего молока с жареными финиками и
поблагодарил бога за ниспосланные ему пищу и питье. Спеша
завершить свое хождение в горы, гончар подозвал сына и велел
ему вывести из стойла ослов оружейника, с нетерпением вкушая
радость встречи с другом. Мешда любил Мебурагеши,
покладистого и доброго, своего лучшего друга с детства, и если
по какой-либо причине несколько дней не мог с ним встретиться,
то чувствовал себя тревожно, ибо ему чего-то не хватало.
Оставшись одна, Шеми наскоро, но с удовольствием поела
после длительного поста в знак печали по отсутствующему мужу,
вынесла из всех комнат циновки, вытряхнула их, подмела, сожгла
мусор и остатки пищи и окропила двор и дорожки перед домом
водой. Вскоре возвратились нагруженные Мешда с сыном и
сложили в ряд у калитки приобретенную в обмен на медь утварь:
нож, лопату, два топора и пилу. Веселый и довольный, радуясь
удаче, гончар возлил масло и пиво вдоль края лежащих изделий и
произнес короткую молитву: "О бог мой! Пусть послужат мне эти
вещи, и да будет здесь хорошо душам их, и да не грустят они о
прежнем владельце".
Мешда рассказал жене, что в уплату за аренду ослов пошло
всего лишь полмешка меди, а за остальное оружейник дал еще и
три овцы. Мешда передал ей подарок Мебурагеши — полную миску
свежей сметаны. Погладив сына по голове, он назидательно
произнес:
— Запомни, сынок, с хорошо устроенным имуществом ничто не
сравнится.
Гаур, видя, что отец в добром расположении духа, не отпрашиваясь, потихоньку улизнул из дома. Близился полдень.
Блюститель справедливости и ненавистник зла, лучезарный Ут
все внимательнее, все пристальнее, укорачивая тени до предела,
всматривался в будничные дела людей, снующих повсюду, как
пылинки в его лучике.
Возвратилась, закончив стирку, Пэаби и развесила мокрую
