Отстрел экзотических птиц

— Эрик очень любил вас. Как хорошо, что вы были с ним до конца, Константин, как трогательно, ему, конечно, было легче оттого, что вы были рядом.

— Перестаньте, пожалуйста, не выдумывайте. Это я очень любил Эрика. И ему нисколько не было легче, я ничем не мог ему помочь. Может быть, он вовсе не хотел, чтобы я был рядом. Может быть, ему было хуже из-за меня, откуда я знаю?

— Нам очень жаль, Константин.

— Мне тоже очень жаль. Простите. Я сам не знаю, что я говорю. Я боюсь, что ему действительно было хуже из-за меня. Я боюсь, что он умер так быстро из-за меня, из-за того, что я был рядом.

— Вы не виноваты, не мучайте себя. Вы не могли его спасти, но вы сделали все, чтобы он ушел спокойно.

— Я ничего не делал. Я только сидел рядом и держал его за руку, но он все равно ничего не чувствовал, и я не знаю, было ему спокойно или нет.

— Ему не было больно, это важнее всего. Он умер без боли, с достоинством, и вы были рядом, он знал, что вы с ним, что вы очень любите его. Это прекрасная смерть.

— Прекрасная смерть — это когда на рассвете открываешь вены в горячей ванне, а вдали поют флейты, и пахнет левкоями. Простите. Наверно, я немного не в себе, не обращайте внимания.

Никто не обратил внимания, все были участливы и милы, все знали, что левкои в этой стране не цветут, а флейты поют с начала рабочего дня, с девяти утра и до обеда, и ни минутой дольше. Очень трудно устроить себе прекрасную смерть, легче уснуть в горячей ванне и проснуться, почти захлебнувшись в прерафаэлитском кошмаре, среди венков и проросших водорослей (ведь неизвестно, сколько лет он проспал, вода еще не остыла). Это Эрику повезло, он умер с достоинством, а Константин умрет недостойно, постыдно, не в беспамятстве, а в безумии, и если ненадолго очнется, опомнится перед самым концом, то пожалеет, крепко пожалеет, что когда-то не открыл себе вены, испугавшись крови или поленившись наточить бритву. Но будет поздно, но уже сейчас — поздно, он стоял в крематории, укрытый своим несчастьем, словно черной вуалью, вызывающей почтение — так говорил Леннарт, отчего бы ему не поверить; он стоял там — кто такой? один из друзей покойного, пожалуй, не самый близкий, есть и поближе, но самый безутешный, хоть сейчас и не время мериться безутешностью, — и не то чтобы ничего не чувствовал, но старался ничего не чувствовать, не думать о боли, а то она станет сильнее, пробьется сквозь анестезию. Мастер погребальных церемоний, министр-распорядитель в черном пиджаке, не во фраке (где теперь раздобудешь хороший фрак?), взглянул в блокнот, сверяясь с расписанием: ни речей, ни букетов, ни слез, огонь уже разожжен, пора заканчивать, граждане, освободите место для следующих похорон, огорчаться ступайте за ворота. Впрочем, такой тон был немыслим здесь, невозможен, и мастер церемоний молча нажал кнопку магнитофона, и подумал, что надо менять работу: он слишком долго играл в прощаниях, ему надоело, он очень устал.

Константин слушал, как вместо флейт поет еще нежнее и печальнее гибкий голос, не то мужской, не то женский, ангельский и андрогинный: "Ich bin der Welt abhanden gekommen, я исчез для мира, он думает, должно быть, что я умер, и мне все равно, считает ли он меня мертвым, потому что я действительно умер для него, ich leb' allein in meinem Himmel, in meinem Lieben, in meinem Lied". Разбитые строчки звучали издалека, он то понимал их, то переставал понимать: исчезали и смысл, и язык, оставались лишь голос и музыка, да еще воспоминания: раз нельзя оживить человека, приходится оживлять былое с ним внутри, и смотреть сквозь стекло или зеркало, как он дышит там, и не собираясь умирать. Кто-то проговорил вполголоса: "Эрик хотел, чтобы его сожгли под эту музыку... вернее, под эту песню. Как похоже на него, не правда ли?" — и кто-то отозвался: "Да, очень похоже, спросите хоть Константина, он помнит лучше". Он помнил лучше, не смел забывать: давно, так давно он шел вечером вместе с Эриком по пустой улице, скользя на брусчатке, на мокрых опавших листьях, совсем стемнело, и моросил дождь, фонари горели тускло, в половину накала; что это был за город, что это был за год, не различить издалека, хоть стекло и прозрачно, они возвращались домой от каких-то знакомых и ссорились на ходу, задыхаясь от обиды, а не от быстрого шага. И вдруг сквозь дождь, сверху, из раскрытого ли окна или прямо с неба, протянулось так горестно и так нежно: "Ich bin der Welt abhanden gekommen, mit der ich sonst viele Zeit verdorben", — и они замолчали и дослушали вдвоем до конца, как сейчас молчал и слушал один Константин: "...in meinem Lieben, in meinem Lied" — почти как "Leid", думал Константин, и лучше бы: in meinem Leid. Все стихло, все стихли, и гроб опустили в печь; но это происходило сейчас, а тогда, на пустой улице в Гентофте, конечно, в Гентофте, Эрик взял Константина за руку и сказал: "Прекрасная музыка для похорон, то, что нужно. Особенно если не принимать всерьез. Пойдем домой, ты совсем промок, ты простудишься". Пойдем, и с чего ты взял, что ты умрешь раньше меня, и с чего ты взял, что на похоронах вообще нужна музыка? Я считаю, что мы будем жить вечно, если только не убьем друг друга, но постараемся не убить. Пойдем, а музыка прекрасна, это Малер, любимый Малер нашего века, и все подмастерья странствуют теперь, спрятав его в уокменах, залепив уши ракушками вместо воска. "Ты все перепутал, — улыбнулся Эрик, — это же Rückert-Lieder, а не Gesellen-Lieder, подмастерья тут ни при чем". Я не перепутал, я нарочно обобщил, это малеровская смесь, кусочки для дивертисмента, и никаких похорон, лучше сделать балет, подмешав немного Erde-Lieder, чтобы получилось что-то вроде МДМА, я же все-таки химик, я знаю, как синтезировать нужное вещество, но не знаю, как удержаться и не превысить дозу. "Эти твои химические наркотики — ужасная гадость". А мои химические балеты? "Они хотя бы не вызывают привыкания". Как жаль, лучше бы они были ужасной гадостью, чтобы все к ним привыкли и просили еще.

— Все в порядке? — спросил Леннарт.

Константин кивнул и ответил:

— Все в порядке. Просто вспомнил кое-что. Как мы с Эриком обсуждали химические наркотики, ну, синтетические — экстази и все такое. Обсуждали, но не пробовали, не волнуйся.

— Еще не хватало, чтобы вы пробовали эту дрянь.

— Еще не хватало, чтобы мы эту дрянь готовили.

— Кто заберет урну с прахом? — спросил мастер церемоний.

— Не я, — сказал Константин и отступил на шаг, спрятал руки за спиной. — Я не имею права. В Данию я не поеду.

— Я заберу. Я-то поеду в Данию, — добавил Леннарт, — и ты зря отказываешься. Мне кажется, тебе лучше поехать, может быть, ты захочешь взять что-то из его дома на память.

— Чтоб меня обвинили потом в воровстве? Нет, спасибо, я не хочу, я и так его не забуду. И там все равно его больше нет, совсем нет, а кроме него, мне там никто и никогда не был рад. Незачем ехать, заканчивайте без меня. У меня здесь полно дел.

— Метишь на его место?

— Конечно. И вообще, я его отравил, разве ты не знал?

Кто же этого не знал, сколько лет ты с ним — столько лет и твердили вокруг, что ты его изводишь, отравляешь, сводишь с ума. Не понимаю, что за вывих в тебе, какой-то скрытый изъян, порок, черт знает что такое, за что-то ведь тебя не любят, я сам тебя за что-то не люблю. Но некоторые и любили — и теперь подходили к Константину, вкладывали ему в руки цветы, как под занавес после удачной премьеры: бери, бери, Эрику они ни к чему, а тебе пригодятся, — додумать бы еще, зачем ему пригодятся срезанные и подмороженные хризантемы, розы, лилии-каллы, гиацинты, амариллисы, у него дома и ваз не хватит, чтобы их расставить, наверное, лучше взять ведро — и всю охапку туда, как попало, пусть вянут, гниют и сохнут, потом выкинуть вместе с ведром и забыть. О похоронах тоже лучше забыть, а вернее — забыться, оглушив себя не снотворными, но делами: их полно, а новые отпускают без рецепта; что ж еще делать, когда плохо и больно? работать, бежать или умирать, выбирай сам, что тебе нравится. Всем вокруг хуже, чем тебе, никто тебе не поможет; всем вокруг хуже, чем мне, повторил Константин, и мне никто и ничем не поможет, что ж, я буду работать, я всегда успею сбежать или умереть. Заберите, пожалуйста, у меня цветы, они мне совсем не нужны, увезите их в Данию вместе с урной или выбросите — вместе с урной — по дороге в аэропорт. Леннарт взял его за плечи и сказал громко: "Да заберите же у него цветы, в конце концов! Вы что, не видите, что у него истерика?". Нет, не видим, а разве у него истерика? По-моему, он такой же, как всегда, или немного тише, по-моему, он абсолютно спокоен, и по-моему, и по-моему, по-нашему — он в порядке, не кричит, не плачет, не бьется, а цветы заберем, так и быть, раз они для него чересчур тяжелы.

Нет, не цветы, а все было для него чересчур тяжело, он не привык к таким нагрузкам, к таким страданиями, его этому не научили. И с пустыми руками он стоял, задохнувшись и ослепнув не от психической, от физической боли, и не понимал, куда идти, что делать дальше, возвращаться ли к себе или к Эрику, где — повторять вечно, пока не запомнишь, — где не было Эрика, где никто его не ждал, где он, наверно, и не смел жить, ночевать, попросту "находиться"; и думал в смешном отчаянии: а не пойти ли в студию, не взять ли там класс, чтобы затанцевать свою боль, раз лекарства не помогают? Ах, как возмутились бы посторонние, непонимающие, не— и вне-балетные: у него умер друг, у него умер Эрик, как он может танцевать, будто ничего не случилось, как у него сил и совести хватает, да он совсем не грустит, он, наверно, и рад, что Эрика больше нет, он, наверно, сам метит на его место. Впрочем, нет, это было впереди: "он метит на место Эрика", "он циничен и алчен", "он обнаглел", "сам Эрик считал, что он ведет себя вызывающе", господи, все было впереди, и скандалы, и унижения, и суды, и увольнение, и безумие, но Константин не знал об этом, ничего не подозревал и стоял, чувствуя руки Леннарта на своих плечах, и думал устало: как много людей, когда же все это кончится? — и отвечал себе: боюсь, это не кончится никогда, боюсь, для меня все уже кончено, и дальше — только послесловие, остаточные картины и звуки, час за часом, которые надо как-то прожить, чем-то заполнить.

Поймите, объяснял кто-то, вы просто не понимаете, как ужасна его неподвижность, как опасно его абсолютное спокойствие, он не такой, как всегда, он никогда таким не был, он не в порядке, он мертвее Эрика, да поймите же, ему совсем плохо, ему нельзя быть одному. И вокруг соглашались: конечно, вы правы, нельзя, он может что-то сделать с собой, — но никто не смел быть с ним, все вежливо отступали, лишь Леннарт не уходил, вздохнуть бы: из жалости! — но это не жалость, это, знаете ли, врачебная этика. Ничего он с собой не сделает, бедный взбалмошный Константин, разобьет все зеркала и бутылки, обрежет пальцы и опомнится, увидав кровь, или проплачет дня три, взяв отпуск по семейным обстоятельствам, или подцепит кого-нибудь, не Леннарта, но кого-то другого, чтобы лечь с ним в постель и вот так попрощаться с Эриком, и отвернется к стене, не попрощавшись, не получив облегчения, похоронный секс холоден и отвратителен, легче кончить в руку, чем в чей-то розовый рот, все эти ласки бесстрастны, автоматичны, и тот, кто ласкает, — не Эрик, не похож на Эрика, а значит, заведомо невыносим. И все же, поверьте, не следует оставлять его одного, вот Леннарт и не оставлял, и повторял терпеливо: поедем домой, ты ляжешь, поспишь, и еще тебе надо поесть, ты, конечно, ничего не ел, так нельзя, так ты в обморок упадешь. И все эти слова, и мягкий голос, и участие, и тревога относились не к Константину, но к Эрику, звучали для Эрика: это его уговаривали отдохнуть и поесть, ему грозили обмороком, его просили быть благоразумным, о нем беспокоились, в конце концов, а не о Константине, как будто Константин умер, а Эрик стоял, похоронив его, и молчал, не то что не зная, а не желая ничего делать дальше. Как просто было бы Леннарту отвлечь его, увести, выпить с ним, чтобы он очнулся, чтобы опомнился хоть немного, и как трудно было сейчас — с Константином, как странно, даже жутко — утешать его, прикасаться к окаменевшему твердому телу, думая не о нервном столбняке, не о душевном потрясении, а о кататонии, о каталепсическом оцепенении, о физиологической ригидности, о симптомах и последствиях, о неизлечимости, но не о Константине, потому что бессмысленно о нем думать, он тоже — заведомо — неизлечим.

5

Если бы Эрик не умер, то непременно бросил бы Константина, так уверяли одни через десять, через двадцать лет, у них все разваливалось, Константин его не любил, даже, кажется, изменял, а Эрик устал от Константина и сам говорил, что хочет с ним порвать, нет, не мне говорил, но это всем было известно, Эрик и не скрывал, что Константин ему надоел; вздор, не слушайте эту болтовню, вступали другие, Эрик не бросил бы, а уже бросил Константина, надо употреблять прошедшее время, а не условное будущее, это чистая грамматика, и не забывайте, что они давно не жили вместе, Эрик купил квартиру поближе к театру и переехал, это что-нибудь да значит, это значит только одно: они больше не были любовниками, и сам Эрик — сейчас раздастся неопровержимый аргумент, обоснование истины, — и сам Эрик говорил мне, нам, не нам, но мы слышали, что вообще ни с кем не спит, тем более — с Константином, он слишком устает, ему не до секса, не до Константина, не до любви. Что ж, раз вы это слышали, тогда, конечно, и спорить не о чем; он и рядом-то с Эриком не был в последний год, этот Константин, путешествовал где-то (интересно, на чьи деньги, уж точно не на свои!), а вернулся за несколько месяцев до своей, отрицание забыли, до несвоей смерти, ничего не понимая, никому не помогая, и почему-то остался с Эриком, и почему-то Эрик не отпустил его, хоть, право, нашлись бы сиделки, друзья и духовники получше Константина, чем он так хорош, скажите пожалуйста, что Эрик позволил ему быть рядом, а всем остальным (кроме Леннарта, но Леннарт — другое дело), всем остальным отказал: я не хочу никого видеть, не приходите, не пытайтесь меня навестить. И через десять, и через двадцать лет тлели эти обиды, снова и снова эти обиженные разбирали одно и то же: почему Константина пускали к Эрику, а нас — нет, почему Константин был с ним, а мы — нет? — и почему Эрик сказал, что дом его — там, в Канаде, пусть не с Константином, но все равно, как без Константина, — почему не вернулся в Данию умирать?

— Между прочим, у тебя дурная репутация. Кое-кто убеждал меня, что ты хитрая штучка и хочешь сделать карьеру, а я прекрасно для этого подхожу — для того, чтобы делать карьеру. Или моя кровать прекрасно для этого подходит, я не стал выяснять. В общем, ты красивая бездарность, твои балеты — халтура, танцевать ты не умеешь, черт знает, что я в тебе нашел, это старческое затмение.

— Старческое, ну-ну. От твоей кровати, между прочим, моей карьере мало пользы, мне следовало бы прыгнуть в кровать к Александру и сломать ее пополам. Твои друзья преувеличивают твое влияние. Но я понимаю, это от любви к тебе.