Смесь бульдога с носорогом

— Погодите, — медленно произнесла я, — вы же только что вышли, зачем вам возвращаться?

— А, я это..., — беспомощно залопотала она, пятясь от меня и знаете, такой ужас был у нее на лице.

— Что тут происходит? — спросила я ее.

Женщина молчала. Я огляделась. С каждого крыльца на меня смотрели лица селян. Недобрые лица.

— Какие у вас ко мне претензии? — крикнула я им.

И тут их прорвало.

— Никитичну кто на тот свет отправил? — взвизгнула старушка в белом платочке с крыльца ветхого дощатого домика.

— А младенца у Дерягиных кто придушил? — возопил следующий голос с голубого домика.

— Картошку потоптал...

— Муж к соседке ушел...

— Сын утонул...

Гневные вопли летели со всех дворов. Зеленый домик — умершая корова, кормилица для всей семьи, младенец остался без молока. Трухлявый деревянный домик — сына отправили служить в Чечню, понятно что не вернется. Основательный дом из белого кирпича — непонятный мор, уничтоживший в три дня отару овец, шерсть и мясо которых должны были погасить кредит, так что теперь семейство белокаменного домика пойдет по миру побираться. Меня обвиняли буквально во всех несчастьях, выпавших на эту деревню.

— Хватит! — наконец не выдержала и крикнула я.

Меня не слушали.

Люди упивались возможностью сгрузить все на новоявленного козла отпущения, они выходили за ограды и надвигались на меня. И тут я вдруг почуяла свежий и нежный запах озона. Запах колдовства. Я не физик и хоть убей не могу объяснить, отчего при работе с магией воздух становится — словно только что прошел дождь. И я окунулась в этот запах, словно в горный ручей, текущий от снежной Фудзиямы, где я была в прошлом году, с хрустальной водой и розовыми лепестками сакуры на поверхности, слегка пахнущий духами "Вода" от японца Кензо. На меня напало дремотное состояние, и мне стало без разницы что около меня — беснующаяся толпа.

Куцый умишко вдруг взбунтовался, утверждая что уже месяц, как снег на Фудзияме растоплен нежными лучами Восходящего солнца. И следующего снега, а также ручьев и всего прочего ждать не меньше пары— тройки месяцев.

Почти равнодушно я с трудом повернула заледеневшее тело на восток и увидела мадам Грицацуеву. Звали ее конечно не так, родители назвали ее Клавдией, а фамилию у нас не спрашивают, однако на сию небезызвестную даму она походила как родная сестра — близнец. Была она ведьмой средней руки, но при этом — стопроцентно черной. На периферии сознания я удивилась — за что она меня так? Мы ж не ругались. Но действовала она при этом грамотно и тщательно. Я автоматически считала с людей слои заклинаний. Сначала — на доверие — так, она распускала про меня жуткие слухи. Потом — имплант моего образа в каждой душе. Потом — на коллективную ненависть. Умно. Толпа — слепое и жестокое существо.

Гомон не умолкал — он становился громче и громче. Я задыхалась от этой ненависти. Я оборачивалась, смотрела в лица людей и меня корежило, меня ломало от их свирепости.

Я снова отстраненным взглядом посмотрела на Грицацуеву и поняла — живой она меня выпустить не планирует. Дама плела сложные руны заклинания Жажды Крови.

"Сейчас они сложат костер и меня сожгут", — отстраненно подумала я. Круг людских тел, охваченный безумием, сужался

И тут толпу прорезала куча поддатых мужиков с вилами. И я поняла. Меня не сожгут. Меня сейчас просто заколют этими вилами, как бешеного пса, к которому опасно прикоснуться. Безумие селян достигло предела.

... А лепестки сакуры — нежнейшие розовые лепестки падали на хрусталь воды, когда парк Фудзи-Хаконе-Ицзу основательно встряхнуло, нарушая прозрачное спокойствие, подобное смерти.

В Японии часты землетрясения, как сказал наш отчаянно косящий под англичанина гид сразу по прибытии, улыбчивый узкоглазый абориген в английских очочках, английском костюме и с безупречным английским, с головой выдававшего, что он родился никак не в Англии.

И я встряхнулась вместе с колебаниями земли. Вопреки наложенному на меня заклятию фриза мне до жути захотелось жить. С трудом преодолевая оцепенение, я вскинула руки и застонала от боли. Я только что сделала невозможное...

В теле поднялась знакомая волна силы, замешанная на обжигающе холодной, талой снежной воде Фудзиямы. Она застряла рвущимся наружу комком где — то в горле и я хлестнула ей в разные стороны. Те, кого прикоснулась сила, остановились. Те, кто потом прикоснулся к ним, заморозились тоже. Шла цепная реакция.

Я присела на корточки, загребла руками полные горсти дорожной пыли и слегка на нее подула.

— За далекими далями на острове буяне лежит камень Алатырь, под ним лежит моя печаль, — шепнула я, доверчиво и нежно, почти касаясь губами пыли, словно губ любимого. Тоненькая струйка песка завихрилась от моего дыхания наверху холмика в моих руках.

— Плачет моя печаль — обида, надрывается, к тем, кто меня обидел, рвется— плачется, — чуть громче произнесла я, и вихрь в моих руках набрал силу, потянулся ниточкой к замершей толпе.

Я оглядела толпу. Мне не было их жалко в этот момент. Это придет потом. Медленно распрямляясь, я шептала песку, не сводя глаз с Грицацуевой — ей персонально я вломила слоновью дозу фриза.

— И трясется от печали моей земля, гора рушится, гора каменна, так разрушатся тела и судьбы на кого я обижена, — голос мой набирал силу, я прикрыла глаза, отдавая словам свою силу — и свою ярость к неприятно щекочущим прикосновениям лепестков, и то что сейчас придет японец и сделает мне харакири за то что я посмела купаться в талом снегу священной Фудзиямы.

— В жилах кровь станет их калеными иглами, и прольются слезы их, и не высохнут, — мои руки, на которых покоилась кучка пыли, разделились надвое, песок, скользнувший меж ними, не достиг земли, а влился в общий вихрь.

Мое тело давно жило само по себе под властью силы. И в заключительном аккорде оно закрутило меня в безумном фуэте, тело стало легче пушинки, опираясь всего лишь на большой палец ноги. Песок с ладоней летел по кругу, а я запечатывала заклинание. И смешивались слова с песком в неразрывную смесь, ввинчиваясь в созданный мной вихрь. Потом, когда я уйду, он осядет на людях — не на коже и не на ресницах — на душах.

— Наказываю я вас на три месяца и на три дня и на три часа. Слово мое — заклинание Мастера, а дело будет от слова.

Ладошки мои опустели, и я начала чувствовать свое тело. Ощутила, как давит вес тела на палец правой ноги, на который я опиралась в своем фуэте.

— Аминь, — сложила я ладони в молитвенном жесте и склонила голову. Постояв несколько секунд в неподвижности, я, наконец, опустилась на стопу и, не глядя, пошла к машине. Меня не держали. Через пару часов люди отойдут от заморозки и смогут двигаться. Но три месяца неудачи и горестей — они заработали, видит Бог.

Выезжая, я оглянулась — вихрь из пыли держался над толпой, опускаясь все ниже и ниже.

Расстроенная до чертиков, я не притормаживая, на автопилоте пролетела через пост ГАИ при въезде в город, за что материально пострадала.

— Какие у вас духи классные, — застенчиво сказал гаишник, пряча сотню в карман, — как называются?

Я машинально поднесла запястье к лицу и сосредоточенно обнюхала.

— "Вода " от Кензо, — наконец определила я. И даже не удивилась этому.

— Ну я понимаю, что туалетная вода, — брякнул гаишник, — а называется — то как? Жене куплю, пусть также пахнет.

— А так и называется, "Вода", — пояснила я, и не удержавшись, ехидно добавила, — три тысячи в "Парадизе", в другие магазины не ходите, там дороже.

Гашник на миг нахмурился, после чего взглянув мельком на часы и лицо его разгладилось. "До конца смены нагребу", — большими буквами сияло на нем.

— Спасибо, учту, — поблагодарил он. А я поехала дальше, понимая, что никогда больше не куплю этот парфюм — мечту оппозиционной партии гаишников и нежно — свежий запах смерти.

Потом поехала в "Айболит" и купила там здорового попугая за двести баксов вместо курицы.

Потом остановилась в каком — то дворе и тяжело навалилась грудью на руль.

Если бы я могла себе это позволить, я б надралась сейчас до чертиков — не каждый день выпадает случай быть почти убитой. Меня слегка потряхивало если честно.

Почему — то мне, старой и черствой обезьяне, было до слез жалко этих дурных крестьян. И особенно — мальчика, который мечтал о ветрянке.

И даже Грицацуеву. И еще я теперь знала, кто меня ей заказал.

Ворон.

Черт!

Мозги мои, осознав это, мигом заработали. Да, если я сейчас умру, Ворон навсегда останется под моей охранкой, и она всегда останется свежей и сильной, как и в день моей смерти. Но не может он желать этого. Ворон — привороженный, и он должен мою персону наоборот оберегать! К тому же ему на данном этапе элементарно необходима моя помощь. И тем не менее ухваченные куски сознания Грицацуевой ясно показывали, как утром Ворон положил перед ней тугую пачку долларов.

Нелепица...

Полнейшая...

Зазвонил телефон. Я посмотрела на экран и тяжко вздохнула — высветился материн телефон. Нет, я ее люблю, но в свете вчерашнего — мало мне не покажется.

— Алло, — тоном приговоренного к смерти буркнула я.

— Маня, это тетя Капа, — раздался в трубке голос материной подружки. Безответная, до глупости простодушная тетка, ей как и матери сорок восемь лет, а выглядит на все шестьдесят.

— Здравствуйте, тетя Капа, — выжидательно поздоровалась я и заткнулась, ожидая продолжения.

— Маня, я конечно понимаю что у вас с матерью отношения плохие, но все ж мать, — начала она издалека.

— У нас отличные отношения, — слегка удивилась я.

— Да? — запнулась она и помолчала, видимо, собираясь с мыслями. — Маня, ну я не знаю, просто посчитала нужным сказать, что мать в тяжелом состоянии. Ты бы приехала, мало ли что.

— Тяжелое состояние в чем выражается? — перебила я ее.

— Вчера ей поплохело сильно, давление было ужасное, а сегодня вот встать не может — сердце.

— Скорую вызывали?

— Нет, Ольга Алексеевна запретила, сказала что все врачи от дьявола, и что если и умрет — то на все воля Божья.

Мать у меня последние несколько лет стала ярой последовательницей Свидетелей Иеговы, так что подобные закидоны меня совсем не удивили.

— Я сейчас приеду, тетя Капа.

— Вот как хорошо — то, — обрадовалась она, — а то я вот боялась, вдруг Ольга — то помрет, а ты и не попрощаешься.

"Типун тебе на язык", — злобно подумала я, отключаясь.

В материной квартирке стояла непривычная тишина. Тетя Капа, на цыпочках выпорхнувшая из спальни, шепотом сказала :

— Вовремя, она как раз в сознании.

"Бог мой, настолько плохо?" — мелькнула молнией мысль и я пулей рванула к матери.

— Мамочка, это я, — покаянно шепнула я, садясь около нее на краешек кровати.

— Здравствуй, доченька, — тихо ответила она.

— Я тебе конфеток привезла, — я поставила на тумбочку ее любимые "Рафаэлло".

— Спасибо, — ее глаза наполнились слезами, — перед смертью всегда сладенького хочется.

Я молча держала ее руку в своих ладошках, пуская свои жалкие остатки силы хотя бы проверить материн организм.

— Маняша, доченька, — после долгой, очень долгой паузы, там и не дождавшись от меня ни слова, спросила мать, — у тебя как дела— то хоть?

— Мам, — я встряхнулась и посмотрела на нее. На диагностику у меня сил хватило, слава Богу, с матерью было все в порядке, так, обычное воспаление хитрости в левой пятке и жажда внимания и сочувствия. — У меня все нормально. Выздоровеешь — давай съездим на какие — нибудь Канары, развеешься хоть, а? А то мне тебя так жалко, ты ведь со своими ученичками скоро в могилу раньше времени сойдешь.

— Да какие мне Канары, — поджала она губы. — Ноги бы не протянуть на этой неделе.

Но видно было, что ей мои слова приятны.

— Не протянешь, я тебе лекарств привезу, и все нормально будет.

— На все воля Божья, — твердо ответила мать, — никаких мне лекарств не надо. Захочет Бог к себе забрать — так кто я такая, чтобы ему противиться?

— Мамочка, а что у вас со сквериком? — торопливо спросила я, боясь, как бы она снова не начала мне проповедовать. Нет, я ни в коем случае не воинствующая атеистка, у меня с Богом нормальные, уважительные отношения — мы учитываем интересы друг друга. Он мне частенько отвечает на молитвы и дает требуемое, я же строго отношу его десятину в церковь и стараюсь жить по его заветам. Последнее не всегда получается — ну да и он не всегда отвечает на мои молитвы. Так что все честно.

— Да вот вчера как раз была в мэрии, — на глазах ожила мать, и глаза ее запылали праведным гневом. — Развели тут порнографию, понимаешь ли! Детям погулять негде! Ну да я на них нашла управу! У самого Добржевского была!

— Да ты что? И что — то решилось? — материна активность меня всегда поражала. Скверик наш и правда был в аховом состоянии, фонтан пересох и в нем вольготно чувствовали себя всякие травки, деревья росли как попало, неподрезаные и небеленые, а в мощеных тропинках отсутствовала половина плиток. Вот мать и взъелась на власти.

— Да, как выяснилось, его и так ремонтировать запланировали, и сегодня должны были начать. Ты мимо него не проезжала? — беспокойно спросила она.

— Нет, я с другой стороны подъехала.

— Не начудили б они с этим ремонтом, еще сделают вкривь — вкось, — задумчиво сказала она, поглядывая на меня. Я про себя ухмыльнулась — все идет как надо, мне везет. Сейчас меня выпроводят, чтобы я не видела, как умирающая вскочит и побежит инспектировать ремонтные работы

— Что ж, Маняша, спасибо, что забежала, попроведовала, — спохватилась мать и снова приняла вид умирающего лебедя. — Беги уж теперь по своим делам.

— Мамочка, дел у меня невпроворот, если честно, но неужто я тебя в таком состоянии брошу? Нет уж, буду кормить тебя с ложечки и подтыкать одеяло.

Мать в беспокойстве взглянула на меня.

— Да мне гораздо лучше, — пробормотала она. — Ступай.

— Нет уж, — твердо ответила я. — Как подумаю, что это ты из — за меня слегла, так убила бы себя. Я тут останусь столько сколько нужно, пока на ноги не встанешь.

Мать глубоко задумалась. В наступившей тишине со стороны сквера отчетливо послышались какие-то удары, вой моторов и это решило дело.

— Я здорова, — объявила мать. — Мне гораздо лучше. Ты вчера конечно поступила отвратительно, чуть в гроб меня не вогнала, но раз ты раскаиваешься, значит мать тебе еще немного дорога.

— Конечно дорога, — улыбнулась я.

— Подай халат, — велела мать.

Я помогла ей одеться и мы еще попили чаю с ней и тетей Капой. Матери не терпелось меня выпроводить, по всему было видно, однако я с честью выдержала минут двадцать разговоров о благодати Божьей и ужасном описании того, что ждет меня после смерти, если я не покаюсь.

— Ладно, мамик, я побежала, не скучай, — наконец на двадцать первой минуте встала я и чмокнула мать в щечку.

— Ты осознала, как ты гадко себя вела вчера? — уточнила она напоследок.