И ведь самое-то поучительное, что никак не скажешь Господу — мол, этого места я у Тебя не просил. Просил, и еще как, особенно после смерти отца Гильема Арнаута — ночи простаивал на молитве, желая занять в рядах место своего наставника, погибшего рыцаря веры; пожинай, брат, плоды собственных молитв. А теперь оказывается, учение Божие похоже на наставление новициев: сперва научись послушанию, а потом уж все остальное. Вот есть на свете два человека, два Божьих слуги: один из них много бы дал, чтобы лишиться работы инквизитора, выматывающей его тело и душу — однако никто его от должности освобождать не собирается. Другой же человек, похоже, много бы отдал, чтобы оказаться на этом месте — тот самый человек, что сейчас добрым и увещающим голосом говорит с амвона; однако именно ему в подобной радости почему-то отказано...

Насколько брат Франсуа не подходит ему в напарники, Гальярду было дано убедиться очень скоро. А именно — почти сразу после мессы, когда оба инквизитора со своими помощниками засели наконец в главной зале неуютного Мон-Марсельского замка, ожидая, как водится, первых покаянников. Опыт Гальярда показывал, что более всего людей приходит именно в первый и в последний дни назначенной недели; первым делом являются те, кто менее всего виноват, а последними — те, кому есть чего бояться. То есть настоящие еретики и их родственники.

По неизвестной причине брат Гальярд ожидал появления давешнего юноши из церкви — того, с затравленным взглядом. Однако первым появился вовсе не мальчик, но пышная женщина в камленовой накидке с синим исподом. Неплохо принарядилась на мессу деревенская матрона.

Звали важную женщину тоже очень важно — на Брюниссанда. Приставочка на, то бишь домна, "госпожа", принадлежала ей, как выяснилось, не по праву рождения, но лишь по причине уважения, вызываемого ее персоной у односельчан и особенно — у односельчанок. На Брюниссанда была одной из самых богатых хозяек в Мон-Марселе, и особенно удивляло ее крепкое хозяйство в сочетании со вдовским положением. Пышная матрона, пришедшая в сопровождении трех взрослых сыновей, держалась отнюдь не как угнетенная вдовица вроде той, которую посетил пророк Илия. Брату Гальярду приходилось в жизни встречаться с подобными ей — властительницами в своих домах, поместными королевами — и с самого детства они вызывали у него боязливое уважение.

На Брюниссанда недовольно пошевелила бровями, когда ей сообщили, что сыновний эскорт надлежит оставить за дверью; однако покорилась. Оставшись одна, она твердой поступью прошествовала к столу, за которым ютилась четверка монахов, и, едва не сбив чернильницу колыханием своего мощного бюста, наклонилась поцеловать распятие. Это был черный крест брата Гальярда — а большой, с Телом Христовым, рыцарь Арнаут по их просьбе вчера приладил на стену, так, чтобы его было видно сразу же при входе.

Истово приложившись к "клятвенному" кресту, на Брюниссанда развернулась, по собственной же инициативе отвесила поясной поклон распятию настенному, трижды перекрестилась под взглядом слегка изумленных монахов.

— Святые отцы, я добрая католичка, от веры никогда не отступала и никого в целом свете не боюсь, — громогласно заявила она, обводя комиссию орлиным взором. Брат Гальярд состроил строгое начальственное лицо. Он давно научился бороться с внешними проявлениями всех своих чувств: в частности, сейчас вот — врожденной робости перед большими громогласными тетками.

— Дочь моя, все это весьма похвально, однако вам не следует отвечать на вопросы раньше, чем таковые будут заданы. Сядьте на скамью — да, на эту — и сначала послушайте, что я вам скажу об инквизиционном процессе. Мы хотим, чтобы у вас не возникало сомнений в наших действиях и намерениях.

— У меня, как у честной католички, никаких сомнений и не бывает, — отрезала тетка Брюниссанда. Но все-таки уселась, как было ей сказано, расправив суконный широкий подол. Брат Гальярд, чтобы ее утихомирить, состроил самую страшную физиономию из имевшихся у него в запасе — и преуспел наконец. Объяснение, что все ее показания будут записаны, после чего зачитаны ей или же даны на прочтение ("Зачитаны, отец мой, непременно зачитаны — я, как честная католичка, много тружусь и грамоте не разумею!") было выслушано в относительной тишине. Всего-то с одним перебиванием.

Улыбаясь краями губ, Аймер принялся за "минуту" — первый, черновой еще, протокол. "Минуты" он писал изумительно, почти дословно, почти без исправлений, хотя и не слишком ровно — но перебелять документы входило в обязанности уже второго секретаря, в данном случае — брата Люсьена. Рука Аймера не отрывалась от бумаги все следующие полчаса: говорила на Брюниссанда удивительно много. И не всегда о том, о чем ее спрашивали.

Имя... Прозвище... Возраст — "пожалуй, за тридцать уж будет, я и не упомню" (Аймер поставил скобку и подписал немедленно — "на вид не менее сорока"). Занятие — трактирщица села Мон-Марсель. Нет, трактира не содержит — доставляет вино и "прочее надобное" снизу, из Тараскона-на-Арьеже, и развозит по домам или продает на дворе. Держит четырех мулов, владеет стадом овец в пятьдесят голов, которое выпасают наемные пастухи — такой-то и такой-то, такая-то плата за сезонный перегон, впрочем, это неважно, другие и дешевле находят... трактирное дело, а также дом и мулов, унаследовала от мужа, покойного Понса Марселя. То, что в этой деревне половину мужчин звали Марселями, никого не удивляло, брата Гальярда и подавно.

На Брюниссанда обстоятельно прошлась по односельчанам, сообщив между делом, что у Йехана Кривого жена блудит с одним из ее пастухов, что у Раймона Аземара дочка Мария сбежала в Акс и не иначе как стала там гулящей девкой, что Бермон ткач никогда не отдает долгов, и это точно оттого, что много с еретиками якшался, а еретики — народец жадный донельзя; что кюре пьяница и своих обязанностей часто не выполняет, приходишь в воскресенье на мессу — а церковь заперта стоит: отец Джулиан лежит мучится с похмелья и вино в долг выпрашивает, но это он не виноват, его еретики проклятые довели, а так он священник добрый и верующий, только вот слабый, будь он мирянин — так сразу сказала бы: такому мужчине нужна хорошая умная жена, чтобы его направлять и окорачивать. Брат Аймер не успевал промокать струйки пота, катившиеся со лба, руку ломило от скорописи. Просить свидетельницу говорить медленнее было бесполезно: всякую паузу она заполняла новыми россказнями. Однако в огромной груде словесного мусора, которую на них вываливала словоохотливая дама, секретарь уже мог различить золотые монетки. Немало по-настоящему ценных показаний, немало слов по делу. На Брюниссанда действительно знала свою деревню, недаром же половина жителей состояла у нее в долгу.

Наконец пыточный протокол кончился. Аймер опустил руки под стол и там потихоньку растирал большой палец. Брат Гальярд вслух зачитал записи: теперь на Брюниссанде предстояло присягнуть на Распятии, что она говорила только правду, и что все ею сказанное верно записано. Присягнула дама с большой охотою, обещала вернуться, если еще что важное вспомнит, и наконец удалилась, королевским жестом запахнув накидку. После ее отбытия в зале словно бы стало втрое просторнее. Аймер откинулся на стуле и наконец протер лоб рукавом.

— Трепло треплом, а нам полезна будет, — неожиданно резко сказал брат Франсуа, пробегая взглядом протокол. — Начинай перебелять, Люсьен. Нам, брат Гальярд, стоит быть с этой бабой поласковей, в конце концов, она мать целого клана, над сыновьями явно главенствует, а сыновья, как я видел — вилланы крепкие, настоящая поддержка с тыла.

Гальярда несколько передернуло. Не своими ли ушами он слышал несколько минут назад ласковый и нежный голос брата Франсуа — "Воистину, на Брюниссанда, вы добрая дочь католической церкви... Очень, очень ценны нам ваши показания. Так с кем, вы говорите, ткач Бермон ходил в лес на Пасху? Поименно не перечислите ли?.." Похоже, брат Франсуа избрал себе роль доброго инквизитора, поддерживая репутацию своего ордена в глазах мон-марсельцев. Бог в помощь, конечно, но доброму инквизитору в пару обычно полагается злой...

У дверей робко закашляли — франкский сержант пропустил следующего посетителя. И снова — женщину: остроносую худенькую жену байля.

— Я пришла сообщить вам, отцы мои, что мой муж ни в чем не виноват, — заявила она с порога — и надолго замолчала, теребя край теплого наплечного платка. Видно, вся ее смелость ушла в первые же слова, да на них и кончилась.

Наконец ее удалось разговорить, но протокол получился бедноватый, радость секретаря и печаль следователя: вопросы занимали больше места, чем ответы, подчас и односложные.

"Вы сказали, что ваш муж ни в чем не виноват. В какой же вине, по вашему мнению, его могли бы заподозрить?"

"В ереси, отцы мои, в чем же еще".

"Отчего вы считаете, что мы могли бы заподозрить вашего супруга в ереси?"

"Так ведь вы ж инквизиторы, отцы мои."

"По-вашему, если мы инквизиторы, то мы обязаны всех подозревать в ереси?"

"Ох, нет. Не то я сказала..."

"А что вы хотели сказать? Соберитесь с мыслями, не беспокойтесь, вам и вашему мужу ничего не угрожает. Отчего вы решили прийти и заблаговременно вступиться за мужа, если на мессе было объявлено, что мы ожидаем желающих принести покаяние?"

"Ох, ничего я не хотела сказать, отцы мои, вы меня и не спрашивайте... Я женщина простая, глупая, еще ляпну чего не то, только хуже сделаю..."

Так, или примерно так, протекала аймерова "минута" на протяжении трех больших страниц. Под конец от пугливой женщины удалось добиться следующего: первое — она считает, что ее муж не имеет отношения к еретикам. Второе — да, он общался с ними и даже посещал несколько раз их собрания, но делал это только из страха, потому как их партия в деревне довольно сильная, они и дом могут поджечь, и своего байля поставить, если что. Третье — многие жители, по мнению свидетельницы, могут попытаться донести на ее мужа, оттого что он байль, и хозяйство у них крепкое, и все их семейству завидуют. И, наконец, четвертое: Виллана Каваэр, жена байля, назвала несколько имен. В начале списка красовалось то же самое имя Бермона-ткача.

Незадача случилась, когда Виллане пришла пора присягать. Она почему-то перепугалась, слушая, как зачитывали вслух ее собственные слова, и хотя согласно кивала на каждую фразу, положить руку на Распятие никак не соглашалась. "Я женщина простая, почем знаю, что вы там, отцы мои, понаписали, а мне перед Богом грех выйдет в случае чего", твердила она, едва не плача.

— Да успокойтесь вы, неразумная вы женщина, — увещевал брат Гальярд, стараясь не напирать особо и суставами рук не трещать, хотя от раздражения очень хотелось хрустнуть пальцами как следует. — Мы же только что вам зачитали все дословно. Вы согласны с прочитанным? Вы это говорили?

— Да вроде как да, отцы милостивые...

— Вот видите, показания аккуратно записаны. Именно в этом вы должны будете присягнуть, в этом и ни в чем более. Если желаете, вот другой брат вам все зачтет с самого начала: не сможет же он слово в слово то же самое повторить, если оно на бумаге не написано! Ведь верно? Понимаете вы это?

— Кажется, понимаю, отец вы мой, не гневайтесь.

— Так будете присягать? Положите руку на Распятие, вот сюда... И повторяйте за мной: я, такая-то, назовите свое имя...

— Я, такая-то...

— Да не такая-то, а Виллана Каваэр, или как вас там!

— Виллана, истинно, Виллана во святом крещении, а по мужу — Каваэр... Нет, не могу я, ну ей-же Богу не могу! Вдруг там что забудется, потеряется, и выйдет, будто я на собственного мужа наговорила... — и она отдернула руку, будто черное распятие внезапно раскалилось.

— Куда оно потеряется? Как оно забудется? — вскричал брат Гальярд, начиная терять терпение. — Вот же брат при вас ваши слова на бумагу записал! Чернила у него, что ли, с бумаги испарятся? Проглотим мы протокол, что ли, и новый за вас наговорим?

Тетка Виллана, близкая к слезам, таращила круглые, как у галки, темные глаза и беззвучно шевелила губами.

— Не горячитесь, брат, зачем вы пугаете бедную женщину, — вероломно напустился на Гальярда брат Франсуа, явственно отводя товарищу роль "злого инквизитора". — Не видите, что ли: она человек простой, неискушенный... Ей по-хорошему объяснить надобно, а не кричать, как на последнюю грешницу. Так вот, дочь моя, смотрите сюда: эта бумажка — она называется протокол. Тут записано все, что вы только что нам рассказали, слово в слово записано. И вам надобно только положить вашу трудовую ручку вот сюда вот, на ножки Спасителя нашего...

Но и медовый подход брата Франсуа не особо помог: свидетельница вроде повеселела, но как только дело дошло до ручек и, прости Господи, ножек, снова уперлась, как Валаамова ослица. Как ни жаль, но в ее невинном ужасе перед клятвой явственно виднеется влияние еретиков, хотя сама женщина, быть может, того и не ведает, печально подумал брат Гальярд. Ее мужа из-за одного этого пришлось бы вызвать к трибуналу и расспросить. Хотя бы из-за одного этого...

Положение неожиданно спас Аймер, тихим голосом предложивший собственноручно поклясться, что записал все верно и ничего нарочно менять не будет. Как ни странно, это помогло. Вслед за красивым молодым монахом и малость успокоенная тетка Виллана положила руку на Распятие и пролепетала нужные слова, после чего была отпущена с миром. Признаться, после ее ухода все, включая и безмолвного брата Люсьена, облегченно вздохнули.

— Вот же корова безмозглая, прости Господи, — доверительно вздохнул брат Франсуа. — Одно слово — Виллана: вилланка тупая и упрямая! Если они тут все такие, помоги нам святая Димпна не сойти с ума, дорогие братья... Каждый идиот будет махать языком по полдня, а ты знай слушай, как бенедиктинское пение...

— А вы чего ожидали от работы инквизитора — собрания салернских профессоров? Даров Пятидесятницы? — не сдержался брат Гальярд. Он уже явственно видел, что худшего напарника ему не могли предложить. Такая беда... Вместо союзника получил соперника. Того, кто будет выставлять каждую его ошибку, каждое неверное слово напоказ всему свету. Лучше бы его в пару с теткой Вилланой поставили, она хоть благонамеренна и искренна...

Однако поязвить друг друга инквизиторам не удалось, и к лучшему. Дверь приоткрылась, впуская нового посетителя, и брат Гальярд зарекся на будущее ссориться с собратом, внося разлад в и без того разлаженный механизм следствия.

После посещения мужичка по имени Мансип, главной целью которого было сообщить, что он вообще всегда ни при чем; после старухи Менгарды, клятвенно заверявшей, что церковный ризничий — еретик и страшный колдун, а кроме того, наслал на нее с помощью дьявола неизлечимый ревматизм; после молодой женщины, признавшейся, что она пару раз посетила еретическое собрание по наущению бывшего жениха; после еще нескольких человек разной степени осмысленности и виновности брат Гальярд чувствовал себя так, будто у него под черепной костью завелось осиное гнездо. Аймер тоже изнемогал и в перерывах тряс в воздухе ломившей писчей рукой; брат Люсьен, вдвое согнувшись над чистовиком, сделался еще бледнее, так что сквозь него почти просвечивала дальняя стена. Один Франсуа выглядел неплохо, бодро задавал вопросы, ни разу при посетителях не повысил голоса и не выказал усталости — и Гальярд вынужден был признать, несмотря на всю свою растущую неприязнь к францисканцу, что для работы инквизитора тот подходит довольно хорошо. Гораздо лучше самого Гальярда, и ведь подобной чести ничуть не жаль. А ведь потом еще протоколы разбирать, думать над ними... А там уже и вечерня, и опять немного протоколов, и наконец — сон, сон, темный, тихий, без снов.