Стуки-Дао

-Подъем! Подъем! Лица ко мне!

СТУК!

-Почему закрыто! Открывай, б...!!

-Что счас будет, Леш, сосед дальше в купе закрылся!

-Нам че, пронесло и славбогу.

-Открывай я сказ-зал!! Быстро дверь открыл!! Ну, че, ломайте его!!

-Коль, выгляни, что они там делают?

СТУК! СТУК! СТУК!

-Дверь выламывают, Валерий Анатольевич. Сразу трое. Вытаскивают — руки

заломили. Он стонет! И они... они...

-Что там?

-Они его бьют. Лицом о переборку. Кровь! Они ему зубы выбивают! За что?! За что

такое можно сотворить?! Упал. Подняли. Снова бьют. Садисты! Изверги!

-Николай, ты лучше голову убери. Не дай бог, увидят.

-Но они же его напрочь убьют. Уничтожат! Алексей, может быть, вы?

-За дебила держишь? Они с АКМ! Нет, мне и Сизого вполне хватает.

-Вон пронесли. Навряд ли убьют. Это они так, для острастки. Ну, все вроде.

Выходят. В коридоре крови будет... проводницу жаль, молоденькая, убирать будет

всю ночь зубы его. Все, вышли. Уходят. В лес куда-то.

Стук! Стук! Стук-стук!

-Вот и тронулись. И десяти минут не простояли. Ну, вроде позади. Да где ж мы,

все-таки? Станция не станция, полустанок какой-то без названия.

-А узнал кто ни будь их нашивки? Че за знаки у них?

-Понятия не имею, Леш. Странные какие-то знаки. И форма странная. Мне

показалось, или у них и вправду были какие-то комбинезоны под формой?

-Ага, типа как у водолазов... Не, не из органов они были, отмороженные какие-то

все.

-Ну да ладно... Дело уже прошлое. Хотя страшно. Время не спокойное. На дорогах,

на поездах надо опасаться. Лихие люди... О! Лес один — глухой, как тайга в

зауралье. И полотно в одну сторону. Где мы едем-то? Карту маршрута сегодня не

дали.

-Да черт с ним, Анатольевич. Забей! Город будет, увидим... давай-ка лучше

отметим.

-Что отметим то?

-Как че? Успешное избавленьице сталбыть! Живы все!

-Вот такая она наша жизнь. Чуть что — и все. Вытащили и зубами о переборку.

-Даже не хочется думать о том, что с ним сделали.

-А ты и не думай, Коль. Оно так лучше.

-Да, не думать проще. Легче. Не касаться.

-Ну вы че там? Будем?

-Будем, Леш, будем, снимем стресс.

-Давай... слышь, время сколько?

-Час. Долго уже едем... аккуратней!

-Знаю... знаю... черт! Машинист, блин, сволочь косорукая... что ты там Колян?

-Можно и мне?

-Ты ж вроде не хотел...

-Я не хотел... До этого... пока его об переборку бить не начали. До сих пор

перед глазами стоит.

-Забей, тебе ж грят... Вот для этого смысл и нужен. Когда смысл есть, на

остальное напрягаешься. Ты, главное, цель выполни, а остальное — да пусть

провалится к хренам!

-Можно и без цели. Можно вообще ни на что внимания не обращать. Не трогать. Не

касаться.

-Это как?

-Очень просто. У каждого свое счастье. У кого-то — в невмешательстве...

-За невмешательство!

Звяк!

-...ух, ну и дрянь!

-Ты че, Колян! Это нормальная, лицензионная! Начал с нами пить, так не

высказывай, блин, мнения...

-Тише-тише, Леш... так что там про невмешательство?

-Я... Ну это как неприятностей избежать. Вроде как не ходить на минное поле.

Или как тот анекдот, про то, как все в фекалиях, а ты весь в белом.

-Ну-ка, ну-ка, честно говоря, не очень понимаю.

-Ну, Валерий Анатольевич, я в принципе могу рассказать.

-Ну так расскажи. У нас сегодня какой то вечер рассказов. Давай, Коля, порадуй

попутчиков.

-Хорошо. Дайте как еще одну... ух, крепкая какая! О! Нда... это теория довольно

плотно переплетается с восточной практикой. Я ее даже считаю одним из путей

тотального укрепления духа... Но не в этом дело. В основном, эта теория про то,

как избежать неприятностей. Была на свете такая древнекитайская мудрость...

Бетонный страус.

Помнится Лао-Цзы сказал: "Если хочешь победить своего врага — сядь у реки и

подожди пока его труп проплывет мимо тебя". Сейчас, глядя с вершин прожитых лет,

и после всего, что случилось, я склонен с ним согласиться. В конце концов, это

ведь особая мудрость — пройти сквозь жизненный путь и не запачкаться. Никто не

прокладывал рельсы для тебя, и полагаться приходится лишь на обостренное чувство

интуиции. Пожалуй, такой способ, он подобен попытке пройти сквозь загаженное

коровьим навозом поле — аккуратно ступая и осматриваясь, вполне можно миновать

его без последствий.

К несчастью, на этом поле помимо твоего индивидуума, твое эго, одетого в

белоснежные одежды, есть еще социум — могучая исполинская толпа, в большем своем

проценте, измазанная этим навозом. Она всегда тянет к тебе руки, толкает тебя,

пытается нарушить твое равновесие и вогнать тебя в грязь. Основное искусство в

данном случае заключается даже не в ориентировке на местности, и чувстве

равновесия, а в умении отгородиться от толпы — которая при всей своей

многоликости, на самом деле едина и монолитна.

Равновесие. Духовное равновесие. Это путь не для всех. Не для каждого. Только

того, кто противопоставил себя толпе, или, скажем, кого толпа противопоставила

себе. Пожалуй, эти человеческие единицы, индивидуумы с большой буквы,

эгоцентристы, если хотите — они и есть основные потребители сего метода.

Учащиеся балансировать, и идущие на цыпочках, среди сотен грязных протянутых в

агрессивных жестах рук.

Равновесие... и терпение. Бесконечное терпение. Ничто не дается сразу,

предстоит работа, тяжкий, изматывающий труд. Но это вознаграждается сторицей,

поверьте мне. И итог, закономерный итог, несомненно, наступит. Эта теория о том,

как ни делая ничего, однако, оказывать влияние, на жестокий и враждебный

окружающий мир. Теория выживания в чуждой социальной среде. Медузы на

раскаленном пляже, кролика в собачьем питомнике, моллюска в жемчужном садке.

Как люди становятся социопатами? Делает ли их такими общество, или это

врожденная черта, закрепленная и переданная в генах? Как можно это выяснить,

даже имея под рукой два десятка изгоев? У каждого свое счастье, каждый социопат

страдает по-своему? Десятки причин!

После длительного и детального анализа окружающего мира я обратился к наиболее

достоверному источнику — а именно, к прошлому. Моя жизнь, достаточно длинная, и

весьма характерная в плане исследования данной проблемы, ибо я прошел свой путь

до самого конца и победил своего врага. Я обратился к своей памяти — надежному

источнику всех моих знаний, хранящей десятки и сотни мелких подробностей. Я

помню, как все началось. Нет, правда. Обычно это не замечают, но я прекрасно

помню все перипетии своего, исполненного острых колючек, пути к своему

маленькому счастью.

Итак, насколько я помню, я был вполне обычным ребенком. Не очень спортивным,

достаточно астеничным и застенчивым, но вполне нормальным. Может, я боялся

посторонних, но, в конце концов, далеко не все дети испытывают нездоровую

страсть к приключениям.

Я даже ходил гулять во двор. То было спокойное время, еще не тронутое

социальным распадом и разложением. Мы во что-то играли — командно-ролевые игры,

и я не могу припомнить, что бы тогда, в этом золотом веке, ныне сгинувшем под

толстым слоем душевных фекалий, мне навязывали роли, которые бы вызывали у меня

идиосинкразию. Я любил бегать, любил вопить во всю мощь — мир тогда казался

простым и понятным. И еще, может быть, добрым — поэтому сейчас я считаю то

замечательное время невинности — лучшими моими годами. Что ж, здоровое чувство

ностальгии, чрезмерный и глубоко скрытый инфантилизм, как следствие замкнутого

сознания социопата. Нет, я не считаю инфантилизм чем-то плохим. Пожалуй, это

взбалмошное качество здорово помогает нам в нашем уединении. Одна из детских

черт — умение созерцать мир чуть-чуть со стороны.

Странно, это как качели или весы — с одной стороны гора злобы и слез, чем радует

нас жизнь, с другой умение видеть скрытую красоту вещей, которую другие

пропускают, будучи чересчур зашореными и погрязшими в ежеминутных бессмысленных

проблемах. В середине качелей — твое сознание, страдающее от этого непонятного

дуализма. Свести воедино эти два полюса удается немногим. Возможно, тот, кто

сумел этого сделать и достиг мира с самим с собой.

Возвращаясь к восточному практикуму, о котором я уже говорил, можно провести

некоторые параллели — даосские религии предлагают искать истину в самом себе.

Каждый человек — это целый мир, говорят одни, так зачем смотреть вперед, когда

можно смотреть внутрь. Там такие глубины, что не снились самому глубокому

океану. Погрузись на всю глубину. Познай себя — говорят нам древние и, как

всегда, не врут.

Это я к тому, что мой способ преодоления неприятностей есть на самом деле

древняя и уважаемая теория, разработанная во времена социальной юности нашего,

ныне обросшего седым мохом, но ничуть не помудревшего, общества.

Социопаты были всегда. Но далеко не всегда их сжигали на кострах. Путь к

совершенству — есть путь преодоления трудностей, а жизненная дорога изгоя

общества, как правила богата на тяжелые ситуации. Собственно, поэтому, до конца

доходят лишь единицы.

Те, панцирь которых достаточно тверд. Но об этом — о твердой, хитиновой, но

совершенно не видимой раковине — чуть дальше.

Из вольного хаоса, в попытке придания порядка, в семь лет я отправился в школу.

Собственно, именно тогда я ступил на пыльную дорогу из желтого кирпича, обильно

посыпанную битыми бутылками и смятыми окурками тех, что прошли здесь до меня.

Свой путь. Не скажу, что что-то тогда осознал, в сущности, у меня не было особой

свободы выбора. Я просто бы взят за шкирку и кинут в бурное море людских

взаимоотношений. Просто осознал себя стоящим на пороге высокого угрюмого здания

сталинской постройки в новенькой полувоенной форме, с тяжелым угластым ранцем за

плечами и букетом умерших не своей смертью растений в руках. Букет мне очень

мешал и подспудно заставлял чувствовать себя идиотом. Я был полон надежд и

иллюзий — качество, которое многие сохраняют вплоть до кризиса среднего

возраста. Увы, эти розовые очки остались где-то на середине моего пути к

вершине, и эта одна из немногих вещей, о которой мне иногда бывает жаль.

Впрочем, некое подобие их так и осталось со мной, просто теперь очки внимательно

смотрят внутрь. А наружу... туда я смотрю через засиженные мухами черные очки

слепого. Через них ясно видно контуры, но совсем нельзя различить цвета.

Итак, я встал на эти рельсы, не знакомый со школой и полный детского

энтузиазма. Который не замедлил истечь, стоило мне остаться один на один с

детским коллективом, в обществе которого мне предстояло провести ближайшие

десять лет. Я отлично помню это миг, он навсегда врезался в память. Я стою в

середине класса, ранец за спиной дико мешает, в окно вливается мягкий полуденный

свет сентябрьского денька, а вокруг меня — детские лица — вроде бы разные, но

для меня сливающиеся в одно — то самое волнующееся как море лицо, которое я

впоследствии назвал лицом толпы. Они вроде бы все разные — но в чем-то схожи, в

чем-то почти одинаковы. Например, в своей ненависти и презрении.

Дети стоят и сидят, они держат руки на партах и под, и смотрят на меня —

любопытно и без эмоций, как энтомолог на редкую бабочку, как раз перед тем, как

проткнуть ее иглой и насадить на картон. Три десятка внимательных глаз.

Незнакомые лица. Мне стало не по себе, я не знал что делать. Мне хотелось домой,

к маме.

В этот момент хлопнула дверь и моему взгляду предстали двое пятиклассников в

одинаковой синей форме с отпоротыми эмблемами на рукавах. Неясно, почему их

занесло в первый класс — возможно, они просто страдали от скуки. Притихшим

первоклашкам они казались исполинскими и мощными, как осадные башни. Вошедшие

прошлись по заволновавшимся рядам, перебирая разложенные учебные инструментарии

с хозяйским видом. Помню, класс молчал как рыба. Происходящее казалось

нереальным, но в чем-то совершенно правильным. Мы, воспитанники старой

тоталитарной системы, уже к тому времени жили в строгой смирительной рубашке

правил и уложений, в которой мы подчинялись, подчинялись и подчинялись сильному.

Мы все умели молчать.

Много времени спустя, я понял, что сие немудреное правило характерно для

социума вообще. Его структура жестка и тоталитарна, вне зависимости от строя, в

котором социум существует. Право сильного, ранги и касты — та сомнительная

ролевая игра, в которую так любит играть человечество. По этому праву — если

кто-то сильнее тебя — молчи, и тебе оставят жизнь. Мы все умеем молчать.

Особенно я.

То был мой первый шаг по пути избавления от неприятностей. И он последовал

сразу после того, как здоровый, плотный пятиклассник извлек чей то портфель и

стал наигрывать им в футбол. Удары ноги по резине отчетливо раздавались в

переполненной классе. Владелец портфеля наверняка был в этой притихшей толпе,

которой преподавался первый урок жизни, но он боялся выдать себя. Я смотрел на

творящееся и вдруг меня пробил жуткий страх, потому что я осознал — то же самое

может случиться и со мной! Мой портфель! Вслед за смутной мыслью "куда же я

попал" пришло нарастающее отчаяние, которого сформировалось где-то в животе, и,

пройдя сквозь диафрагму, вырвалось наружу в отчаянном истерическом вопле. Я

ревел, я орал, я надрывался от плача, я вопил так громко, что старшеклассники

выронили портфель и тупо уставились на меня. Но хуже всего — на меня смотрел

весь класс. В их взглядах появились какие-то чувства — что это было? Стыд?

Презрение? Страх! Вот, пожалуй, главное — я нарушил неписаное правило, это уже

тогда было понятно, сделал вещь, которую не делают, и тем самым впервые поставил

себя вне общества. И теперь они смотрели на меня, как если бы я вдруг стал

обрастать шерстью, или покрываться зеленой сыпью. То есть, на их глазах я

становился чужим, причем чужим настолько, что вполне мог быть поставлен в один

ряд с внезапно объявившимися жителями Плутона.

Мне было невыносимо страшно и стыдно. Чувство было столь невыносимым, что я

сделал странную для себя вещь — закрыл глаза и плотно заткнул уши указательными

пальцами. Мир исчез. Плач казался приглушенным. Взглядов не было вовсе.

Я замкнулся первый раз в жизни. Закрылся. Уединился в глубинах своего я. Сделал

первый шаг по дороге из битого стекла.

Не помню, что было после... Кажется, в тишине и темноте себя самого мне так

полегчало, что плач утих сам собой. В тот день меня никто и не тронул. Мы все

были еще очень малы, и всю оставшуюся жизнь никто из многочисленных недругов не