Проклятие Раду Красивого

Теперь Влад с интересом наблюдал за моим кривлянием, а я наклонил голову чуть вбок, посмотрел на брата и начал часто-часто хлопать ресницами:

— Отрез шёлка? Нет, этого мало. Ах, ты меня не любишь! — я отвернулся, запрокинул голову и закрыл лицо ладонями. — Нет, ты меня не любишь!

Мой брат хмыкнул, а я притворно захныкал, затем повернулся обратно к нему, чуть раздвинул сомкнутые на лице пальцы, чтобы стали видны глаза, и изобразил такой взгляд, который можно увидеть у знатока-ювелира, мгновенно оценивающего стоимость драгоценности.

Влад посмотрел на свои руки, на которых не было ни одного перстня, но догадался, что "прелестница" увидела на них нечто ценное. Меж тем я перестал прятать лицо и теперь, будто восточная танцовщица, закружился вокруг брата, заговорил всё так же пискляво:

— Я бы поверила в твою любовь, если б ты подарил мне кольцо, которое у тебя на пальце... Что? Тебе жалко дарить кольцо? Ах, ты меня не любишь!

Я начал хмуриться и кусать нижнюю губу, а мой брат весело и добродушно рассмеялся:

— У тебя очень похоже получается изображать женщин, — сказал он сквозь смех. — Как видно, ты знаешь о них куда больше, чем я думал.

О, да! Я знал о них почти всё. Не знал только, что чувствуешь, проникнув в женское лоно.

Эту правду я мог сказать брату:

— Я знаю о них не всё.

— Узнаешь, — пообещал Влад. — А я расскажу тебе о том, что знаю сам, чтобы тебе легче было достичь успеха в обращении с женщинами.

Я вздохнул. Мне очень хотелось послушать рассказы брата, но не из-за женщин как таковых, а потому что я мечтал — пусть лишь по рассказам! — узнать жизнь, которой жил мой брат — жизнь без скрытности и притворства, для меня оставшуюся в далёком прошлом.

Конечно, повзрослев, я понял, что Влад тоже иногда лгал — например, лгал туркам — но в четырнадцать лет мне казалось, что мой брат честен всегда и со всеми. Он говорил мне, что нет ничего хуже лжи и притворства.

Помню, Влад рассказал мне историю, как сошёлся с одной миловидной, но совсем не разговорчивой женщиной. Она притворялась, будто ей всё про него понятно, а на самом деле понимала мало. Брат говорил, что, когда первый раз лёг с ней, она делала всё молча. Не задала ни единого вопроса. Даже не спросила: "Ты меня любишь?" — а ведь женщинам всегда интересно это знать.

Вместо вопросов было лишь молчание и напускное спокойствие, зато на следующий день "началось". Женщина старалась вести себя очень сдержанно, но разными окольными путями пыталась выяснить, понравилась ли моему брату, желает ли он её снова, и если да, то насколько будет нежен.

Бывало, она подкрадывалась к нему со спины, задавала пустяшный вопрос и ждала — станет ли Влад оборачиваться и обнимет ли. А временами гладила его по голове и тут же уходила прочь, а сама только и ждала, чтобы догнали.

— Она смешная, — сказал я.

— Это только в рассказе смешно, — грустно улыбнулся Влад. — А на деле от всех этих недомолвок так тоскливо становится, душевные силы уходят. Вот если бы эта женщина сама сказала, что я ей мил, и, не скрываясь, плакала бы оттого, что я скоро уеду, я бы, наверное, при первой возможности вернулся, чтобы повидаться. А так, раз она молчала, и я не видел её слёз, то к ней не поеду. Даже если случится оказаться в тех краях, буду объезжать её дом стороной. Поэтому ты, когда сойдёшься с кем-нибудь, избегай недомолвок. Так лучше.

Я кивнул, а сам подумал, что не являюсь ни женщиной, ни девицей, но получается у меня с братом так же. Рано или поздно Влад станет замечать, что я о чём-то помалкиваю. И что же будет? Сделается ему тоскливо? Перестанет он меня любить? А возвращаться ко мне захочет?

Эти мысли не отпускали меня всю неделю, пока Влад жил во дворце, а когда брат уехал, я стал горячо молиться каждое утро:

— Господь, будь милосерден. Не отнимай у меня брата. Пусть он останется жив и здоров. Пусть он не перестанет любить меня. Я знаю, что страшно согрешил и продолжаю грешить, но Ты же видишь, Господь, что разврат не приносит мне никакой радости. Брат — моя единственная радость теперь. Не отнимай её у меня.

Я молился по своей воле, но шутка судьбы заключалась в том, что я выполнял и повеление султана — ведь Мехмед сам велел мне молиться за Влада.

* * *

Прошёл ещё год. Мой брат приезжал часто, как и обещал, а в промежутках между его приездами жизнь самого султана висела на волоске.

Когда в ночной темноте я лежал рядом со спящим Мехмедом, мне постоянно приходила в голову мысль убить его. "Так я спасу брата, — думал я. — Единственный путь спасти Влада наверняка, это убить Мехмеда раньше, чем Мехмед отдаст свой приказ". Удивительно, но в те ночи я действительно чувствовал в себе силы убить султана. Мысль о брате укрепляла меня гораздо больше, чем мысль о спасении всего христианского мира.

Иногда я надеялся, что султан сам умрёт. Я молился об этом, когда Мехмед отправился на войну куда-то очень далеко в Азию против государства, которое называлось Караман. Оно всё время враждовало с Турцией, и мне хотелось думать, что Мехмед проиграет правителю Карамана и не вернётся в Эдирне.

Я остался в полупустом дворце и впервые за долгое время начал дышать свободнее. Это длилось несколько месяцев, и пусть в эти месяцы брат не приезжал, но мне каждый раз снился один и тот же сон про Влада.

Мне снилось, что меня трясут за плечо, я просыпаюсь и вижу брата. Он говорил, что забирает меня немедленно. Я спрашивал: "Как? Почему?" — а Влад отвечал, что пришло известие из Азии: "Султан проиграл бею Карамана и попал в плен". Мой брат говорил: "Весь город гудит от этой новости. Скоро вспыхнет бунт. Того гляди — подожгут дворец. Нам надо бежать немедленно". Я радостно соглашался, а брат хватал меня на руки, будто мне совсем мало лет, и торопливо нёс куда-то по коридорам, которые полнились кричащими людьми. Я ждал, когда же мы выберемся из дворца, но коридоры всё никак не кончались. Мне становилось страшно, что мы заблудились, и я просыпался. Даже во сне не получалось обрести свободу! Даже во сне!

А затем всё покатилось по прежней колее. Султан вернулся, регулярно проводил со мной время, и снова готовился к походу — теперь уже на Константинополис.

Наконец, Мехмед ушёл вместе с армией, а я радовался, что меня на войну не взяли, и что месяца на два я опять один.

Одиночество имело свои хорошие стороны. Пусть в отсутствие султана мой распорядок дня не менялся, и все мои занятия с седобородыми книжниками и наставником по воинскому делу происходили в обычное время, но теперь то время, которое раньше принадлежало Мехмеду, оставалось свободным. Более того — если я не учил уроков, то есть не читал книг, которые мне задавали читать, то седобородые наставники лишь качали головами.

Раньше кто-нибудь из этих людей обязательно грозил:

— А если султан спросит о твоих успехах? И тогда я не посмею утаить, что ты ленишься.

Теперь же эта угроза не произносилась. Было совершенно ясно, что в ближайшие недели никто обо мне не спросит. И вот тогда мне пришло в голову: "А если забросить не только книги? Что если попробовать отлынивать от посещения храма? Ведь в то время, когда мне положено туда ходить, можно пойти в другое место".

В итоге я последовал совету брата — упросил слуг, которые водили меня в греческий православный храм, отвести меня в дом терпимости. Вернее мне удалось не упросить, а подкупить их. К тому времени у меня уже скопилось много ценных вещей, подаренных султаном, а однажды Мехмед подарил мне деньги на случай, если я вдруг захочу зайти в лавку по пути из храма во дворец. Наконец, деньгам нашлось применение! Мои слуги согласились отступить от правил, и в один из дней вместо того, чтобы идти к обедне, я отправился со слугами к блудницам. Дом блудниц находился не так уж далеко от храма.

Как и ожидалось, в том доме в воскресное утро почти не оказалось посетителей, кроме меня. Я мог выбрать среди десятка женщин и выбрал одну с каштановыми волосами, которая, как мне казалось, понравилась бы моему брату. Она стоила дорого, хоть и была не слишком упитана.

Я провёл с ней время. Попробовал две разные позы — ту, которая предписана христианской церковью, и другую, которую наблюдал когда-то из-за кустов в саду.

Та поза, когда женщина лежала на животе, оказалась для меня предпочтительнее, но не потому, что я подражал Мехмеду, который часто использовал эту позу в отношении меня самого. Причина заключалась в другом — мне было проще!

Я не чувствовал себя господином своей женщины, ведь она выглядела достаточно сильной, чтобы скинуть меня с себя и с ложа, если б ей вздумалось. Однако, получив деньги, она была покорна — покорна по желанию, а не по принуждению. Я не ломал её волю, но при этом и не подчинялся сам. Я был свободен! Свободен даже от притворства, потому что мне не требовалось заботиться о надлежащем выражении своего лица.

Когда женщина лежала на спине, то смотрела прямо на меня, и я думал о том, чтобы не выглядеть глупо, но когда перевернул её, она начала смотреть в сторону и не видела меня даже краем глаза. Локоны растрепавшейся причёски загораживали ей вид. Мне стало проще. Я был свободен! И мог забыть обо всём, как если б остался в комнате один!

Однако удовольствия в этом было не намного больше, чем с Мехмедом — долгое ожидание, затем краткая вспышка счастья, озаряющая сознание, а после неё пришло разочарование. Та краткая вспышка не стоила усилий, потраченных ради неё.

Признаюсь, это показалось мне странным, ведь ещё до того, как на меня обрушилась "милость" Мехмеда, я думал о женщинах и представлял себе всё не так, ожидая, что мне будет хорошо... Однако удивлялся я недолго, ведь с тех пор, как султан начал "благоволить" мне, многое переменилось. Я вдруг осознал, насколько велики перемены!

Когда ты совокупляешься с кем-то ради сохранения собственной жизни, ради подарков или других выгод, то совокупляться для удовольствия уже не хочется. Помню, до того, как мне пришлось сойтись с Мехмедом, я постоянно думал о том, чтобы нарушить запрет священника и "дать волю руке". Затем это желание пропало. И вовсе не оттого, что связь с султаном удовлетворяла все мои нужды. Совсем нет!

Лёжа в одиночестве в своих покоях, я был подобен древнему старику. От одной только мысли дать волю руке, пока никто не смотрит, я чувствовал такую душевную усталость, словно мне уже ничего не нужно. От воспоминаний о женщинах старик просто отмахивается и засыпает. Так делал и я.

Священник из греческого храма уверял меня, что в мои годы главный грех — похоть, однако со мной всё получилось иначе. Похоть перестала терзать моё тело, и я чувствовал себя таким же старцем, как тот священник — старцем с угасшими желаниями. Я состарился прежде, чем что-либо по-настоящему узнал.

Придя в дом терпимости, я надеялся, что верну себе полноту чувств — но нет. Разгорячённое тело делало то, что я велел, а чувства словно дремали.

Конечно, в этом следовало винить Мехмеда! Это из-за него у меня пропали желания, и осталась лишь безбрежная усталость. Я так устал, потому что нёс непосильную ношу. В отрочестве на меня свалилось столько бед, сколько и на взрослого человека нечасто сваливается. Как тут радоваться жизни!

Однако мой брат не зря отправил меня к блудницам. Совсем не зря, ведь с годами я научился не принимать всё, что со мной происходит у султана, так близко к сердцу, и мне захотелось радоваться, поэтому оказалось очень кстати, что путь к радости был проторен заранее.

Более того — уже после первого посещения дома терпимости мной овладело предвкушение счастья, пусть далёкого. Шагая по улице во дворец, и всё так же под присмотром бдительных слуг, я начал думать, что в жизни ещё не всё потеряно: "Пусть я не узнал взрослое удовольствие, зато теперь знаю, что чувствует свободный человек".

Получалось, что свобода возможна даже в самой тяжкой неволе! Это свобода духа. Ведь в доме терпимости я почувствовал свободу, хоть и оставался пленником султана. "Значит, — думалось мне, — придёт день, и мои чувства проснутся, и я узнаю радость утолённого желания, несмотря на то, что мне разрешено желать только одного Мехмеда, которого уже видеть не хочется. Я стану свободен и счастлив. Непременно стану!"

Мне поначалу казалось, что предметом моих чувств, которые возникнут вопреки запретам, будет женщина. Именно женщина, а не девушка. Правда, тут же возникла странная мысль: "А если я пожелаю юношу? Ведь когда выбираешь только среди женщин и девиц, это не совсем свобода".

Я не придал значения этой мысли. Мало ли глупостей приходит в голову! Но, наверное, уже тогда во мне наряду со стремлением к свободе обнаружилось то, чего мой брат не одобрил бы. Поначалу я ненавидел лишь запреты, установленные Мехмедом, а впоследствии возненавидел и все остальные, от кого бы они ни исходили. Любой запрет стал для меня насилием над моей душой. Увы, к тому времени я уже твёрдо знал, что есть иные пути, кроме тех, которые указывал мне брат!

Влада влекли только женщины, а впервые влюбился он незадолго до того, как исполнилось тринадцать. Его угораздило влюбиться в чужую жену, и потому первая влюблённость принесла ему много огорчений, но всё же это было чудесно. Вспоминая о прошлом, Влад мечтательно прикрывал глаза и так по-особенному улыбался, что мне хотелось заглянуть ему под веки — увидеть то, что видел брат. Наверное, если б в мою судьбу не вмешивался Мехмед, я уже лет в четырнадцать влюбился бы. Влюбился бы в женщину.

Однако из-за султана всё во мне искривилось, смялось. К тому же, я стал, как старик... Нет, не так... Не как старик, а как мальчик. Я не состарился, а вернулся на несколько лет назад, как если б мне исполнилось лишь одиннадцать. Ведь у меня и в одиннадцать лет не было особых желаний. Я находил счастье только в том, чтобы любить своих родных, даже тех, что умерли. А особенно любил Влада, потому что знал и помнил его лучше других. Любовь к брату заменяла мне всё!

Что же до Мехмеда, то его я не любил никак. Да, было время, когда он заменил мне отца, мать, брата, но даже тогда я лгал султану, говоря о любви, как будто он родня мне по крови. Страсти к Мехмеду я тем более не испытывал и лишь искусно изображал страсть, а вот как же она ощущается, не знал.

О, если бы я мог оставаться рядом с Владом! Если б мог учиться у него... в том числе учиться взрослеть! Учиться у Мехеда я не хотел, но получал от него куда больше уроков, чем от брата. Мехмед не уставал повторять мне, что мальчики лучше женщин, а мне очень хотелось бы услышать, что брат думает.

Конечно, Влад думал, что женщины лучше. Но почему он так думал? Что особенного видел в женщинах? Увы, я не мог спросить.

Благодаря брату я понял лишь то, как ощущается соитие без принуждения, и понял это именно с женщиной. Но неужели главное достоинство женщин состояло в том, что в любви они куда сговорчивее мальчиков? Посетив дом терпимости, я временами начинал думать, что ответ на этот вопрос "да".

Иногда в моей голове наступала полнейшая путаница. Мне даже казалось, что к женщинам, виденным на рынке, я не испытывал желания — лишь любопытство, а того сна, из-за которого уже наяву испачкалась сорочка, просто не было. Мне казалось, что и в доме терпимости я побывал тоже из любопытства. А ведь с любопытством всегда так — поначалу оно гораздо острее, чем в следующие разы, когда пройденное повторяется. Это могло стать объяснением, почему у меня наступило такое быстрое охлаждение чувств. Иногда мне казалось, что влечение к женщинам я сам себе придумал, чтобы угодить брату, а Мехмед видит во мне что-то такое, что для меня естественнее.