Немой пророк

— Дайте-ка сюда ваш, господин Смирнов?

Я безропотно отдаю ему пистолет. Вышедшая из леса троица тем временем молча окружает оставшихся на поляне, не убирая оружия. Кто-то нагибается над подстреленным гвардейцем...

Я даже не успеваю ничего подумать и тем более среагировать. Быстро приставив мой пистолет к своему лбу, генерал жмёт на курок. Негромкий щелчок.

Обернувшись и подняв вторую руку, Мищенко громко спрашивает:

— Что-ж, теперь сомнений не остаётся. Так ведь, князь? Не хотите то же самое проделать из вашего оружия? Ведь замок на нём в порядке?

Оболенский подавленно молчит, не шевелясь.

Грохот выстрела разносится над поляной.

— Подобное шулерство, господа, вызовет немало вопросов у дворянского собрания. На вашем месте, князь, я бы всё-таки застрелился — славная некогда фамилия опозорена навеки... Что там с подстреленным?

— Отходит, ваше высокопревосходительство! Не жилец...

— Ну-с, господа, степень вины каждого из вас установит подробное следствие, надеюсь. Господа офицеры, прошу лично убедиться в подвохе! — с этими словами он бросает оба пистолета в траву. — А также обыскать тело поручика — уверен, за поясом, под шинелью у него найдёте точно такие же. Когда тот окончательно отойдёт в мир иной, разумеется... — с этими словами генерал берёт меня под руку, понижая голос:

— А нам с вами, господин Смирнов, необходимо торопиться! Поезд в Царское Село отходит ровно в девять. Господа, лошади за лесом, я правильно понимаю? Идёмте уже скорей — чего встали, как истукан? Апостол Пётр, господин Смирнов, встретится нам с вами, видимо, не сегодня — хотя кто знает? Я сам уже ничему не удивляюсь, находясь рядом с вами...

И генерал уверенно увлекает всё ещё ничего не понимающего меня за собой. В голове моей, помимо полной каши, бултыхается лишь одна мысль: 'Хорошо всё-таки жить! И какое всё-таки тёплое тут, в пятом году, утреннее солнце!'

Глядя из окна купе на мелькающие палисадники, в глубине которых притаились будто игрушечные, раскрашенные домики (дорога в Царское Село мало чем отличается от потёмкинских деревень, по ней же ездит потомок Екатерины), я с трудом перевариваю полученную информацию.

Оказывается, Мищенко ещё на вокзале заподозрил, что дело нечисто, и что вызывающее поведение адъютанта дяди Николая второго — явно неспроста. Но шума подымать не стал, решив самолично разобраться в подозрениях. Приобретение вместе с секундантом Оболенского дуэльных пистолетов и условия дуэли — всё происходило в обычном порядке, и генерал готов был уже остановить поединок, наплевав на тонкости кодекса и нюансы (Россия дороже!), но решил всё-таки повременить, дождавшись развязки. Для чего и смотался ночью в казармы Преображенского полка, без шума условившись с тремя бывшими сослуживцами. Всё шло своим чередом и было разыграно, как по нотам — мы прибыли на условленное место дуэли, и князь даже предложил мне помириться. Впрочем, со слов Мищенко, сделал он это настолько вальяжно, что у меня не должно было оставаться выбора. Что я, в итоге, и сделал, решив стреляться.

На этом месте рассказа, кстати, я глубоко задумался. В общем-то, в моём времени сама по себе протянутая рука служит жестом примирения, и я вполне мог бы её пожать, не опозорившись, даже на тех условиях. Ну, накосячил кто-то, после передумал и руку подал — мир, дружба и все дела? Грубовато, конечно, но так бывает — осознал, типа. А в пятом году, оказывается, всё по-другому? Здесь огромное значение имеет, КАК это проделано. Тонкости мерлезонского балета, пропади они пропадом, не разбираюсь я в них! Ну, да ближе к делу.

Пистолеты согласно жребия выпали наши — те, что находились у Мищенко — генерал лично зарядил их и проверил. И вот тут-то он и увидел то, чего не заметил, поглощённый прощанием с белым светом, я. Когда проверять оружие взял штабс-капитан Ясинский, что так мило общался со мной по дороге, тот, делая вид, что проверяет заряды, на пару секунд отвернулся к поручику. Всего-то и делов, ничего вроде не произошло, но... Но после этого генерал готов был поклясться, что случилась подмена. Учитывая свободно распахнутую шинель поручика и несколько быстрых движений, не укрывшихся от наблюдательных глаз. Впрочем, на случай беспочвенности подозрений у Мищенко, как обычно, была заготовлена своя, обратная дорога. Таков уж он, этот человек.

И когда я спросил его:

— А если бы оказалось, что вы ошиблись? И оба пистолета оказались бы с рабочими ударными замками?

То, задумчиво затянувшись папиросой, он поглядел на меня снисходительно. Выпустив в потолок несколько дымных колец, просто ответил:

— Тогда я застрелился бы из вашего пистолета, господин Смирнов. В чём проблема?..

Рассматривая мелькающие за окном телеграфные столбы, с каждой минутой приближаясь к Царскому Селу, я удручённо размышляю, что некая железная рука, прочно и мёртвой хваткой вцепившись мне в горло, сжимает свои тиски всё прочней. Сегодняшняя попытка убить меня 'по правилам' не увенчалась успехом — убийцы остановлены и будут преданы офицерскому суду чести. Кроме одного, у которого суд будет иным... Но это сегодня, а что случится завтра, послезавтра? Уже без каких-либо правил? Когда у тебя во врагах находится дядя императора, Александр Михайлович? В том, что подобные совпадения неслучайны, я не сомневаюсь. Как не сомневается и Мищенко, что молча покуривая, сидит напротив в мрачных думах. Беда...

Два шага вперёд, разворот, два назад. Повернуться на каблуках, и, стараясь сохранять независимый вид, обратно. 'Топ... Топ...' — гулко отдаются мои шаги под сводами Александровского дворца. 'Топп... Топп...' — вторит им эхо из дальнего конца огромного, увешанного картинами пустого зала. Где кроме меня и двух гвардейцев у кабинета (эти не в счёт, замерли, как охрана мавзолея), нет больше никого.

'А неплохо тут, есть, что называется, где развернуться...' — поглядывая на роскошное убранство, стараюсь я занять чем-то голову.

'Вот там, к примеру, холодильник можно было бы поставить. Большой такой, двухъярусный! И барную стойку рядом, чтоб не бегать лишний раз. Между мраморным камином в углу, и картиной с воинственным мужиком на лошади! А что? Я на месте государя бы так и сделал! Вот, к примеру: зима, заработался в кабинете, холодно, опять же... — покосившись на вылупившего глаза гвардейца у двери, я продолжаю фантазировать: ...Выходишь, такой, с рабочего места — понятно, голодный и замёрзший. Быстренько р-р-аз к камину, руки погрел у огня и к барной стойке. Холодильник открыл, намешал вискаря со льдом (что там пили русские цари?), и глядишь на бравую картину! Наслаждаешься воинственным мужиком на лошади...'

Я приглядываюсь получше. 'Или, на коне мужик? Да, на коне! И духовная пища, и тепло, и, как говорится, хо-ро...'

Допредставлять столь заманчивую идиллию я не успеваю. Высоченная дверь неожиданно открывается, и торжественный голос Павла Ивановича возвещает: 'Господин Смирнов, прошу!.. Государь ожидает!!!'.

Приехали. Ну, попаданец-мистик-инженер, который не фига не поручик, но поручик, без роду без племени в этом несовершенном времени, настал твой черёд. Позвали — иди, большой человек хотят видеть!

Сняв фуражку и протопав мимо расступившихся гвардейцев, я уверенно... Ну, почти уверенно прохожу в самую главную комнату империи.

Пока мы с Павлом Ивановичем, высадившись на кукольном вокзальчике, пешком добирались до Александровского дворца, выяснилось одно небольшое недоразумение. Ну, относительно небольшое — оказывается, поручик Смирнов, а в миру попаданец из будущего, существует в этом времени напрочь без документов. И если на эскадре, на фронте, во Владивостоке с поездом Витте факт бомжа в этом мире полностью прокатывал, ибо покровительствующие мне персоны пользовались в тех местах безграничной властью, то в Царском Селе... Ах, да, писулька Рожественского о том, что 'владелец сего и бла-бла' — затерялась где-то в закромах Владивостокских казематов. Так и не вернули, сатрапы! Вот и верь после этого большим чиновникам. Спёрли!

— Ваше высокопревосходительство, господин поручик... — вынырнув откуда-то из-за угла, преградил нам путь неприметный мужчина в котелке. — Прошу прощения, но предъявите ваши служебные документы!

Господин выглядел уверенно, под сюртуком у того просвечивала нехарактерная выпуклость в форме пистолета, и вообще всем своим видом показывал, что имеет полное право. К тому же, неподалёку скромно тусовалась ещё пара таких же, в моём времени именуемых 'сотрудниками'.

И тут, собственно говоря, сей факт и выяснился. Ладно, я... А что, Павел Иванович, ты так на меня глядишь? Тебе ли не знать, что Смирнов без документов?!..

И пришлось Павлу Ивановичу не солоно хлебавши (у Мищенко-то с удостоверением оказалось всё в порядке) топать в Александровский дворец одному. А мне — в дежурку охранки неподалёку. Руки, слава Богу, не заламывали, но вот профессиональный допрос с пристрастием учинили. Расколоть бы меня не раскололи, думаю, я наглухо закрылся в молчанку, но вот рукава сюртуков уже закатывать начали. Естественно, ни ссылки на отсутствующую конституцию за отсутствием таковой, ни должного телефонного звонка (разве, Елене Алексеевне во Владик?). Ни тебе 'прав человека' — ребята явно шутить не привыкли. И не появись крайне вовремя в отделении дворцовой полиции запыхавшийся флигель-адьютант, посланный лично государем, то...

С трудом отбив меня от дерзких парней и отконвоировав во дворец, дежурный и оставил незадачливого визитёра в зале, возле царского кабинета. С хаосом в голове и фантазиями о вискаре в двухъярусном холодильнике. Что отлично вписался бы между картиной и камином... И, естественно, после таких вот событий вся моя подготовка к предстоящему разговору сошла на нет.

Скромно преодолев распахнутую дверь, я попадаю в просторный кабинет с мебелью из красного дерева. Над столом, заваленным бумагами — огромный портрет Александра Третьего. Именно тот, в полный рост и в парадном мундире, столь привычный в моём времени. Уверенное, волевое лицо, властная, независимая поза... Молва гласит, что яблоко от яблони падает недалеко, но вот именно сейчас, в этом самом месте я с лёгкостью опроверг бы это утверждение. Причём, на раз-два.

Я опускаю глаза чуть ниже и встречаюсь взглядом с ним. В лицо мне пристально смотрит пара внимательных, совсем неглупых глаз человека лет тридцати пяти, почти моего ровесника. Аккуратная причёска с пробором, ухоженная борода. Повстречайся мы где-нибудь на улице, этот человек наверняка вызвал бы симпатию — столь интеллигентная внешность весьма располагает к её обладателю! И, что ещё более наверняка, скрывающаяся под нею личность вполне умеет ею пользоваться. Иначе и быть не может, все мы отлично знаем собственные козыри!

Много я слыхал о тебе, читал не меньше. Вместе со всей страной даже наблюдал по телеку преданных, упёртых фанатичек твоей персоны. Как видал и тех, кого трясти начинало от одного твоего имени... Разные мнения встречались, но вот котов с кошками... Которых ты регулярно отстреливал на прогулках — не прощу! Вот, не прощу — и всё. Хорошие, безобидные животные. У самого дома мурка осталась...

Что-ж, надо представиться, как положено? Мищенко вон, такие глаза страшные делает, что сейчас дыру во мне прожжёт! Ну, надо, так надо... Легенда, разработанная нами с генералом о контуженном и потерявшем память поручике, надеюсь, в силе — тот должен был отрапортовать именно так. Получившим после травмы дар предвидения. Поскольку телеграмму в Петербург покойный Витте давал именно о человеке, знающем будущее! Ручаясь, кстати, головой — вот, доручался... Байка полностью на мази, конечно, и при паре вопросов рассыплется, как карточный домик, но... Деваться некуда!

Я набираю полную грудь воздуха, вытягивая руки по швам, и начинаю:

— Ваше императорское велич...

И пока я произношу эти первые слова, рапортуя о себе, то понимаю, что легенда не прокатила. Видно по человеку, не ошибёшься! Не прокатила, как пить дать!!! И что делать? Павел Иванович, эй?!

— ...Поручик по адмиралтейству Вячеслав Смирнов! — позорно сбиваясь, завершаю я.

Пауза. Наконец, напряжённое молчание нарушает негромкий голос. От звука и интонаций которого мне становится не по себе.

— Господин... Поручик! Павел Иванович рассказал мне о вас и прискорбной трагедии: вы лишились памяти после контузии... Весьма и искренне вам сочувствую! Но я надеюсь, что по спискам вашей воинской части вам помогли вернуть хоть толику вашего прошлого? — он поворачивается к Мищенко, потом, снова ко мне. — Из какой губернии вы родом? Где получили образование, офицерский чин? У вас имеется семья?

В кабинете наступает тишина. Долгая и тягучая.

Что называется, мягко стелет, да... Провалилась легенда, царь мне не верит! И самое главное, легенда-то — ему во благо, эй? Нет, это мы-то тоже с Мищенко не идиоты, обсуждали, естественно, и на все эти вопросы я тебе отвечу, но... Но копни ты чуть глубже — конец нам. Если, ещё не конец... Эх, Павел Иванович, Павел Иванович, вот, не знаток ты дворцовой жизни, человек военный и прямой! Застрелиться можешь, поставив честь на кон — сегодня утром самолично наблюдал. Только, если уж врать государю, то... Делать это надо не тебе, настоящему русскому офицеру. Не тебе...

На Мищенко жалко смотреть — всегда подтянутый, с ироничным выражением на лице, в эту минуту даже кончики его усов, кажется, опустились вниз. Поскольку вешать лапшу на уши Его Величеству — явно, выше его сил. Оно и понятно, Павел Иванович, в человеке перед тобой весь смысл твоей по-настоящему благородной жизни: присяга, убеждения, служба... Эх, чёрт возьми, мне не привыкать! Рожественский, Линевич... Ну, сейчас Николай Второй — невелика беда! Пора брать ситуацию в свои, ушлые руки!

— Ваше императорское величество!.. — нарушаю я затянувшуюся тишину. — Разрешите несколько слов!

Молчаливый кивок.

Терять мне нечего, и внутренне я расслабляюсь. Что он может мне сделать? Даже при самом худшем раскладе — арест, а мне ли не привыкать? В этом времени я только и делаю, что арестовываюсь. В той, или иной степени комфортности, разве что: от сырых казематов Владивостокской крепости до мягкого купе поезда Витте. Да и само моё присутствие тут, в девятьсот пятом — самый страшный арест, если уж быть откровенным. Без права освобождения и передачек... Так что слушай всю правду о себе, кошачий убивец! Слушай и внимай.

— Вы и вся ваша семья, Ваше Величество... — я смотрю в его глаза, стараясь не моргать. — Включая цесаревича Алексея, больного гемофилией (при этих словах он вздрагивает) закончите свои дни в Екатеринбурге, в подвале дома, именуемого Ипатьевским, в восемнадцатом году. Те, кто придут вас расстреливать, не пощадят ни юных великих княжон, ни вашу супругу, ни сына. Не пощадят они также прислугу и даже вашего врача Боткина, Ваше Величество. А если желаете подробности, вот они: раненых, ещё живых девушек, ваших дочерей, те люди будут докалывать штыками. Без всякой жалости. Останки ваши они попытаются растворить в кислоте и сжечь, чтобы не осталось следов. Перед тем, как скинут их в одну из шахт за городом.