Девушка и Змей

— Тебе не дает покоя слава маленькой Вики? Собрался перещеголять ее в области осведомленности?

— Будто бы не ты стоял у окошка на лестнице, когда этажом ниже, на площадке возле подъемника, обсуждались эти новости! Будто не прислушивался!

Как всегда, он прав. Должно быть, не зря мэйане издавна считают "змейство" неотделимым от соглядатайства.

— Что ж. Вот тебе еще один довод в пользу моей несвободы от пороков.

— А еще кое-кто зачем-то именно вчера вознамерился поехать домой на трамвае. Вышел на улицу и встал на остановке. Не иначе, старость нагрянула? Пешком передвигаться стало тяжко?

Ты снова промолчишь.

— Не потому ли, что ждал, не выйдет ли твоя ученица? Ровным счетом восемь трамваев оказались нехороши для нашего боярича. Ждал, ждал, да так никого и не дождался...

— И пошел пешком.

— А если бы она тебя увидела? Подошла бы спросить, чем это так озабочен ее учитель?

— С какой стати, Змеище?

— Вот именно. К твоему сведению, у них в театре в этот вечер была репетиция. Так что за забор Университета Тагайчи не выходила вовсе.

— И живет она в общежитии, там же, на университетском подворье. Сам посуди: куда бы ей ехать? И какой смысл мне ждать ее на остановке в день, когда на Водорослевую улицу мы не собираемся? То-то же. Построения твои, быть может, и остроумны, но беспочвенны.

— А кого ты в таком случае ждал?

— Никого. Мог бы дожидаться тебя — но ты, как я знаю, не питаешь большого пристрастия к электрической тяге. Просто стоял, думал. Потом ушел.

Он подымает голову с изголовья. Заглядывает тебе в лицо:

— А я тебе для чего-то был надобен?

— Ты всегда мне надобен, Крапчатый.

— Ну, вот. Скажешь это еще разок этаким нудным голосом — я, может быть, и уразумею, что пора оставить тебя в покое. Наедине с твоими столь важными мыслями.

— Разве они не наши общие, Бенг?

Ты веришь и знаешь: если что-то действительно страшное случится с отцом твоим, с Тэари, Лиирандой, Билиронгом — ты узнаешь об этом не из письма, не из телеграфной депеши. Змей почует и немедленно сообщит тебе. Божественное всеведение не разменивается на сплетни. Иное дело — твое пустое беспокойство о делах, не имеющих до тебя ровным счетом никакого касательства.

— Человече! Ты слепой? Глухой? Бестолковый? Ты ничего не замечаешь?

— Не замечаю — чего?

— Того, как Тагайчи смотрит на тебя. Как говорит с тобой. Как держится, когда ты рядом. Как при других произносит: "Мой Наставник"...

— И что?

— Как она старается заслужить твое одобрение, пусть и молчаливое. Как любуется тобой, когда помогает тебе. Как ловит каждое твое движение. Да хотя бы — как варит кофей для тебя. Зерен именно столько-то на одну чашку, смолотых непосредственно перед варкой, вода горячая, но не кипяток. Сахар только тростниковый, а не свекловичный, ровно такой вот кусочек, не меньше и не больше. И кладется он в кофей перед тем, как ставить кофейник на огонь, а не после... Все эти твои затеи помнит и следует им, потому что "Наставник мой так любит".

Да. И еще ты заметил, что в ящике твоего стола теперь всегда лежит стопка чистых, уже расчерченных листов бумаги. Когда в тетрадке с записями по ведению недужного кончается место и приходится вклеивать дополнительный листок, тебе всякий раз надобно бывает собраться с духом, чтобы пойти к старшей сестре за бумагой. Причины тому неизвестны, но отчего-то перед этой мохноножкой, мастершей Чилл, ты испытываешь оторопь. Еще неприятнее одалживаться листками у коллег. Тагайчи сообразила все это и стала, не говоря ни слова, пополнять твои запасы.

— Это и печально, Крапчатый.

— Печально — что? — передразнивает он.

— Увлеченность особою наставника. Такое бывает, наверное, в любом ремесле. А потом оказывается, что ремесло само по себе не так уж и увлекательно. Годы ученья проходят, получается еще один человек, не любящий дела, которому довелось обучиться. Работает кое-как, сам несчастлив и пользы от трудов его меньше, чем если бы он вовремя бросил это ремесло и принялся за какое-нибудь другое. Даже если там наставник не настолько бы ему нравился, зато сердце лежало бы к работе как таковой.

— Может быть. Но всё это не про Тагайчи. Ты ведь понимаешь, она — человек верный. И если уж за дело взялась, то не бросит.

— Тоже не вижу, что в этом хорошего. Можно добросовестно исполнять всю жизнь некий долг, хранить преданность какому-то человеку, живому или умершему. Но если при этом сама работа не в радость, не в утешение — слишком легко надорваться. Много было людей, искалечивших таким образом свою жизнь. Очень бы мне не хотелось участвовать в чем-то подобном.

— Но у нее есть дар! Не в том смысле, как у тебя или у других Бенговых родичей, по-другому, но тоже дар. Именно ко врачеванию, и даже точнее — к работе хирурга. Ты не согласен?

— Согласен. Будь ей сейчас лет восемь, девять, и будь она мальчишкой, я знал бы, как я должен действовать, развивая эти ее прирожденные способности. Да, и конечно — будь этот мальчик из Аранды или хотя бы из арандийской семьи.

— Она плохо воспитана?

— Не плохо, но по-мэйански. Я слишком часто не понимаю, не могу наперед представить, как ею будет воспринято что-то, что я скажу. Где граница между речью приятной и обидной, прямой и иносказательной. И так далее.

— Зато ты научился щадить ее. Хотя бы ее — из всех окружающих. Уже неплохо.

— И наверняка я при этом упускаю многое из того, что понадобится потом. Когда ей придется самой принимать трудные решения, спорить со мной, а у нас не будет, на каком языке вести подобные споры. Худшее, что может сделать наставник, — вырастить такого ученика, который будет всегда и во всем с ним соглашаться. Как Айхади при господине Мумлачи. Не вовсе дурак — однако, выбирая между мнением учителя и очевидностью, которая этому мнению противоречит, предпочитает не верить в очевидность.

— Он Исполина очень любит, это правда.

— И поэтому я не могу согласиться, когда о профессоре говорят: "Хирург, может быть, и не лучший, но наставник блистательный". Выращивать слабоумных? Неужели именно такова цель университетского образования?

— Байда всё-таки — крайний случай. Даже Робирчи не таков. Слушается отца, но повторять за ним все его глупости не старается.

— А вот еще тебе пример: младший из братьев Чамианг. Юноша, на редкость скверно воспитанный, если воспитание предполагает выработку ответственного отношения к службе. Но семейство его — здешние арандийцы. И если мне приходится будить его, когда он засыпает за работой, то я знаю, как мне следует изъясниться, дабы быть услышанным.

— И как же?

— Короткое словечко нинг'рат: "будь милостив", "снизойди" сделать то-то и то-то. Зная язык, можно понимать: этакое обращение к наставнику или старшему глубоко почтительно, но от старшего к младшему звучит как самая обидная грубость. Словесная замена затрещины. Однако чтобы напрямую, не рассудком, а загривком ощущать, насколько это неприятно, надобно вырасти в арандийской среде.

— И что, помогает?

— Далеко не всегда, конечно, за пробуждением следуют надлежащие усилия. Но встряхнуться это слово заставляет. Будь Дангман Чамианг мэйанином, мой прием не действовал бы.

— Прием уязвления чужого самолюбия. Ты полагаешь, нечто такое тебе понадобится в общении с Тагайчи?

— И ей в обращении со мной. Иначе совместная работа невозможна.

— Разве твой мастер Дангенбуанг хоть однажды прибег к этим играм с самолюбием?

— Он, пожалуй, нет. А вот наставники в Лекарской школе — очень часто. Преподаватели в Университете — тоже.

— Ты боишься, что не сумеешь отыграться на своей ученице за все те душевные раны, которые получил когда-то от собственных учителей?

Настал черед тебе искать взгляда твоего Бенга.

— Что, в самом деле, я нечто подобное себе позволяю? Решаю за счет своей ученицы собственные внутренние сложности?

Он улыбается. Во всю ширину зубастой змеиной пасти.

— Испугался? Это хорошо.

— Крапчатый!

— Нет, пока не позволяешь. И не надо. Уж постарайся, последи за собой.

Раны. Разве это раны...

Женитьба, учеба, служба в Войске. Родился сын: тебе было двадцать. Тэари радовалась ему, словно задачке, решенной красиво, а значит, правильно. Здоровый, славный малыш, Лииранда Чангаданг. Очень недолго, но было такое время, когда вы подписывали ваши письма так: Лингарраи, Тэари, Лииранда. Старшины Дома могли гордиться успехом: прекрасная молодая семья, опасения оказались напрасны — явных примет Змеевой природы у мальчика не проявляется. Всё хорошо.

Была ли любовь? Должно быть, была.

Ты уехал в Войско на второй призыв. Через два года вышел в отставку полусотником, поступил на сверхсрочную службу в Валла-Маррангское Высшее училище врачевания. Жена твоя снова носила ребенка. Однажды, словно бы шутя, дразня, спросила у своего брата, твоего шурина: сумеет ли он срочно достать наличными много денег? Очень много — и по секрету от дома Господней Меры. Он раздобыл. Конечно, не в полной тайне: с ведома своего и тэариного отца. Этот представитель семьи Чангаданг всегда славился добротою к детям...

Ирианг, лекарь и кудесник приняли каждый ту долю взятки, что им была обещана. Указали в грамотах: зародыш и мать без сверхобычных чудесных признаков. Особых мер наблюдения и помощи не требуется.

В прошлый раз, при первой беременности, не было ведь ничего страшного? Не было. Так кому нужны все эти непрестанные проверки, осмотры, замеры?

Ночью ты проснулся от того, что тебя легонько трясли за плечо. Необычный способ побудки — общежитие, где ты жил, по распорядку мало чем отличалось от казармы. Вестей из дома, от жены, ты ждал, но еще не тою ночью.

Позвали тебя пройти к полутысячнику. Не к профессору Дангенбуангу, под началом у кого ты служил, а к начальнику Училища. Он сообщил: ты срочно отправляешься домой. Не сказал: поздравляю, у тебя второй парень. Или — рад за тебя, у тебя девочка. Просто велел собираться. И ни разу не взглянул на тебя.

В Кэраэнге на пристани тебя встречал глава Дома, старик Тамбориранда. Ты никогда не видал ни у живых, ни у покойников такого цвета лица: как булыжная мостовая, с черной ржавчиной под глазами и возле губ. Слова, выговоренные им, звучали бессмысленно, непонятно: "Твой меньшой сын становится Змеем".

"Становится Богом", умирает? Тэари родила, на полмесяца раньше срока, дитя слабое, роды тяжелые — Господа ради, что всё-таки произошло?

— Дитя становится Змеем, Лингарраи. Едем, ты должен это видеть.

И повез тебя, только почему-то не в больницу и не домой, а в храм.

Ты видел это. Двадцать одни сутки кряду ты смотрел, как становятся Змеями. В прямом, самом прямом смысле слова, какой только существует. Теплокровное человеческое дитя с отдельными чертами пресмыкающегося. Или ящер с чертами человека. Сын твой был то таким, то другим, превращался и не мог превратиться до конца. Проходили мгновения, часы, всё начиналось заново.

Божьи служители возносили молитвы, предписанные Законом. Чародеи и лекари делали, что могли. Поздно, слишком поздно! Если бы знать восемью, хотя бы шестью месяцами ранее... Виновные взяты под стражу, сообщили тебе о тех троих, получивших взятку. В царские времена за сокрытие сведений о Змиевой природе, выявленной у кого-то из потомков Бенга, сажали на кол. И правильно делали. По теперешним законам Объединения наказание предстоит иное, но оно последует. Можешь хотя бы в этом быть спокоен: возмездие свершится.

Тесть и шурин ни разу не попались тогда тебе на глаза. И после ты их с тех пор не видел. Тамбориранде Чангадангу в довершение всех бед недоставало еще убийства внутри Дома Божьей Меры...

Ты даже не спросил, что с Тэари. Тебе сказали: жива, состояние тяжелое. Мать Царей не придет накормить и утешить Бога, рожденного ею. Это к лучшему, что пока она почти все время без сознания: очнувшись, ей предстоит узнать самое страшное...

Твой сын умер. Умер Бог. На руках твоих умер твой Единый Бог. Не на кого стало переложить вину за то, что случилось. Но ты этого еще не понимал.

Отец тогда принес тебе ножницы. Обычные, цирюльничьи. Спросил, не хочешь ли ты отрезать волосы в знак скорби. Ты отвечал:

— Да. Хочу. Вместе с головою: тому, кто всё это устроил.

Кого ты имел в виду? Мемембенга, человека-Змея, родоначальника вашего рода? Ликарунию, основателя Дома? Продажных лекарей, кудесников и ириангов? Тестя с шурином? Тэари? Отца, худо смотревшего за невесткой в твое отсутствие? Самого себя? Ты ведь мог бы, и знал, что мог в эти двадцать с лишком дней решиться. Как хирург ты мог бы попробовать последний, самый последний способ остановить те Змеиные превращения... Не говоря о том, что ты должен был много месяцев назад сам почуять, какого сына зачали вы с женою. Мог и должен был сам приложить больше заботы к делам семейства, не оправдываясь службою. Наконец: кому, как не тебе было знать, на какую именно глупость тайком от тебя может отважиться твоя любимая женщина?

Ни одна женщина на свете не заслуживает услышать те слова, что ты ей сказал, когда она могла уже тебя слышать и понять. "Ты загубила наше дитя" — как бы ни было, ты не имел права говорить это.

А ты сказал. И любовь тоже умерла. Убитая тобою, Лингарраи.

В позапрошлом году в Кэраэнге, когда ты подтверждал свой третий лекарский разряд, ты виделся с нею. Невероятно, но кажется, она давным-давно тебя простила.

Покинутая тобой, она вернулась к обучению. Уехала в горы, в Дугубер, в Высшее чародейское училище. Там и осталась, после выпуска получила службу наставницы в древних языках. Лииранду взял к себе дед, твой отец. И больше уже никого — ни тебя, ни Тэари, ни ее родню — не подпускал слишком близко к воспитанию внука.

По всему видно, что сейчас эти двое отлично сжились. Не как старик и молодой, а скорее, как двое боевых товарищей. Полутысячник Лиратани и десятник Лииранда.

А Тэари стала кудесницей. С годами в ней самой остается все меньше людского и становится все больше Змеиного. За очками с темным стеклом — глаза, затянутые Бенговыми прозрачными веками. Человеческие веки тоже есть, но двигать ими возможно лишь с осознанным усилием. Однажды и твои глаза могут стать такими, если ты не будешь следить за счетчиком Саунги и вовремя ходить на проверку к эаи-римбиангам.

Теплота крови поддерживается особыми зельями. Что с теплотою ощущений, чувств? С памятью, с личностью? Ты слишком плохо разбираешься в высших областях чародейства. Знаешь, что сознание у нее осталось человеческим. По крайней мере, настолько же человеческим, как и твое. Во многом вы способны понять друг друга.

Ты не нужен ей. Она не нужна тебе. Вот и основа для прощения.

— Это тоже Любовь, Человече.

— Прости, Змей. Я не должен был припоминать всего этого.

— Что толку? Ты не припоминаешь, ты помнишь. Постоянно это помнишь. Значит, так тебе нужно.

— Да.

— Скажи мне вот что. Летом, когда Тагайчи спросила у тебя, почему за тобою следит Охранное, ты ответил: это из-за того, что ты в таком-то колене потомок Великого Бенга. И не стал излагать подробно, в чем именно состоит твоя Змеева природа.