Лилия в янтаре

— Ру... Ружеро, дяденька. Я ни в чём не виноват! Отпустите меня, ради Христа!

— Ружеро Понтини, не так ли?

— Да. Я ничего не делал! Пожалуйста...

— Ружеро Понтини... Ну что ж, значит, ошибки нет, и мы можем начинать.

Ну, что ошибки не было и так было понятно, хотя я, как оказалось, точно идиот. Надо было отбрёхиваться: я не я и хата не моя. Бонд я. Джеймс Бонд. Из Жмеринки. И точка. Впрочем, отпустить бы всё равно не отпустили, а вот потом могло и хуже быть.

— Я — старший дознаватель святой инквизиции брат Альфонсо. Со мной брат Бартоломео. Ружеро Понтини, ты обвиняешься в преступном сговоре против матери нашей святой католической церкви и соучастии в заговоре против её главы, его святейшества папы Урбана IV.

— Ружеро Понтини, — вступил Бартоломео. — Что ты можешь ответить на эти обвинения?

— Дяденьки, — заголосил я. — Вы что? Какие зап... зав... сговоры? Ай-яааай! Вы что, дяденьки, милые, пустиииите!

Альфонсо кивнул алюминиевому и тот толкнул меня в спину, наверху скрипнуло, руки мои пошли за спиной вверх, выворачивая плечи из суставов. Но боль была не только и не столько от этого, сколько от недозажившего перелома. Я просто чувствовал, как ломается всё, что мои бедные фибробласты наработали за эту почти неделю.

— На вопрос отвечай. — буркнул палач.

— Не виноватый я ни в чём! Ай, дяденьки, больно же!

Я заголосил, заходясь криком, и даже не притворялся — боль была жуткая, и информативности в моих воплях было как соплей у стрекозы. Альфонсо меня долго не перебивал. Думаю, братья-инквизиторы не подумали о моей сломаной руке и не догадывались, что боль была сильнее, гораздо сильнее, чем они предполагали.

— Ружеро Понтини, — наконец заговорил он. — Советую тебе говорить правду. Ложь не поможет тебе. Мы хотим установить истину, и мы её установим.

— Пытая ребёнка? Откуда такая доброта?— тут я, конечно, начал из образа выходить, но боль, огромная, как воздушный шар, не способствовала моим актёрским качествам.

— Вот уже десять лет как его святейшество папа Инокентий IV в булле 'Аd extirpanda" дал нам право и вменил в обязанность применять телесные пытки для искоренения скверны. О возрасте испытуемых там ничего не сказано.

— Но хоть причина-то должна быть? Основания какие-то? — я был уверен, что инквизиции лично я мог дать только одну причину: сам факт переселения душ, так сказать. Но сильно сомневался, что успел на этом спалиться. Ружеро, по малолетству, тоже вряд ли сумел так нагрешить, чтоб аж вплоть до инквизиции.

— Разумеется, — Альфонсо был невозмутим. — Подозрения в ереси таковыми и являются.

— То есть, чтобы схватить ребенка и начать пытать достаточно одних ваших 'подозрений'? И доказательств никаких не требуется?

— Ну, что ж, — подал он голос после нескольких секунд молчания. — Учитывая твой юный возраст, я отвечу. Мы не звери, что кидаются на добычу, терзаемы голодом. Инквизиция не хватает кого попало. Подозрения всегда обоснованы. Всегда. Не было случая, чтобы мы ошиблись. А доказательством вины служит признание подозреваемого.

— И вы заранее знаете, что арестованный виновен, да? Осталось только выбить признание?

— Обратного еще не было. Тебе лучше сразу сознаться, Ружеро. Ты ещё молод, и не знаешь, но никто не может вынести достаточное колличество боли долгое время. Сознаются все.

Это ты мне про боль будешь говорить, урод?

— Я бы сознался, да только не знаю в чём, — стоять наклонившись, с задранными назад и вверх руками, очень неудобно. Приходилось каждый раз поднимать голову, чтобы видеть их, но долго голову так держать, оказывается, трудно, и она так и норовит свеситься на грудь. Да в такой позе взлетающего рака вообще стоять тяжело. Хочется или взлететь уже, или приземлиться. Но ни того, ни другого сделать не дают.

— Мне очень жаль, что ты упорствуешь в своей лжи. Как, впрочем, и все... поначалу. Мы покажем тебе немного боли, чтобы ты понял, насколько приятней говорить правду.

Альфонсо кивнул, и палач потянул за веревку, задирая мои руки кверху. Ай, бляди, что ж вы творите, суки, у меня же рука сломана! Ааааай!! Аааааа!!!

Фьюууть — и сознание со свистом вылетело из меня. Опять. В который уж раз.

Отсутствовал я в этом паршивом месте к сожалению не долго, но кое-что изменилось: я был растянут на столе. Полоска здоровья перед глазами показывала три из десяти.

— Ты продолжаешь упорствовать? — Альфонсо был само участие. — Это печально. Не лучше ли сказать правду?

— Какую правду, гады, вы же меня ни о чём не спрашиваете?!

— Ты состоял в сговоре против церкви и папы?

— Да нет, конечно! Вы с ума тут посходили? Мне одиннадцать лет! Кто меня в заговор пустит?!!

— Очень жаль, Ружеро, что ты продолжаешь лгать, — он ласково улыбнулся. — Но мы поможем тебе увидеть свет.

Ступни сдавило так, что я, кажется, слышал треск костей сквозь свой крик. Глаза заволокло красным, вдохнуть не получалось, я задыхался и заглатывал воздух, как рыба. Боль не прошла даже когда давление прекратилось. Точно сломали, твари.

ЗДОРОВЬЕ 2/10

Даже мои глюки отмечают потерю здоровья.

— Да хрен с вами, был, участвовал, состоял! Против церкви, против папы, против всех! Что ещё?

— Вот видишь, Ружеро, обратного не бывает, — несмотря на сарказм в содержании, сам тон его был нейтральным, может даже сочувственным. Потом он сменился официальным:

— Итак, в силу данных признательных показаний, считается установленным как факт, что Ружеро Понтини является соучастником в преступлении против церкви, а именно: составлению заговора по распространению ереси, подрыва авторитета церкви, и лишению власти понтифика. Ружеро Понтини, верно ли записанное?

— Да! Верно!

— Ружеро Понтини вторично подтвердил, уже и без причинения ему боли, что записанное с его слов — верно. — Я пытался успокоить дыхание. Зажурчала вода. Альфонсо, утолив жажду духовную, утолял телесную. Я бы тоже не отказался, но мне никто не предложил. — Теперь тебе будет легче, сын мой. Сказав правду раз, продолжать уже просто. Больше нет смысла лгать. Ведь правду говорить легко и приятно. Ты же чувствуешь, как словно груз упал с твоей души?

Я чувствую, что вы, падлы, опять сломали мне руку, и переломали ноги, козлы...

— Чувствую, чувствую! — извращенцу, видать, нужно, чтобы я ещё и удовольствие от процесса получал.

— Кто ещё состоял с тобой в заговоре?

— Да откуда я знаю? Кого хотите, того и запишите. Я подтвержу.

— Нам не нужно, кого мы хотим, — вякнул Бартоломео. — Ты сам должен снять грех с себя, и назвать имена заговорщиков.

Альфонсо кивнул, у ног скрипнуло и я снова зашёлся в крике. На этот раз я почти потерял сознание, но теперь Альфонсо уже знал границы моих возможностей и не дал мне ускользнуть в небытие.

— В наших сердцах нет гнева и зла, Ружеро. Только сочувствие. Эта боль не наказание тебе за ложь, о нет. Кто мы, чтобы брать на себя право наказывать? Мы хотим помочь тебе, и эта боль лишь временна, она спасёт тебя от гораздо худшей боли, что будет длиться вечно. Ты поймёшь, что будет ждать тебя, если ты попробуешь солгать, и тогда ты встанешь на путь истинный.

Боль была черная и противная, как расплавленный пластилин. Вонючими толчками она разносилась по всему телу, била в голову, капала из глаз, и не было от нее спасения. Она была чужая и неизбывная, как неприятнный сосед. Она не помещалась в меня, я чувствовал, как она, накачавшись в каждую клетку, начинает разрывать меня изнутри, и как же я хотел, чтобы, прорвав кожу, она выплеснулась, наконец, наружу.

ЗДОРОВЬЕ 1/10

Чёрт, я же умираю!!!

— Да, да, я уже встал на путь истинный!

Альфонсо со вздохом покачал головой.

— Не знаю, сын мой. Я не уверен. Скажи, ты работал с еретиком и отступником Джиованни Россини?

— Да!

— Кто ему платил?

О! Кажется, мы добираемся до настоящих вопросов.

— Уберти! Уберти!

— Значит ли это, что Фарината дельи Уберти был главой заговора, заказывающим и оплачивающим услуги богомерзкого каббалиста, чернокнижника, и еретика Джиованни Россини?

— Да! Да!!!

Хреновы братья довольно переглянулись и Бартоломео зачеркал пером.

— С какой целью Фарината дельи Уберти заказывал услуги означенного чернокнижника?

Ну точно под Уберти копают. Я, по ходу, просто под каток попал. Выдавят из меня "показания", да и пустят в расход, чтоб потом не отказался, не дай бог. Сам по себе такой исход уже не казался страшным, по сравнению с тем, на что сейчас похожи мои переломанные ступни и лодыжки, и что будет если они опять сожмут тиски. От боли и безысходности сводило живот. Даже если бы каким-то чудом я остался жив, ходить бы я уже никогда не смог. Но жить всё равно хотелось. Тем более, что мне опять одиннадцать и нет никакого рака...

— С целью... распространения ереси и... убить папу... святейшество.

У тебя счас из-под пера дым пойдёт, Бартоломео.

— Что именно делал Россини?

— Оружие.

— Какое именно?

— Да всякое. Баллисты, катапульты, самострелы... — тут я вспомнил, что ни мои попытки честно рассказать всё, что мне известно со слов Уберти, ни эта самая "истина", о которой так розорялся Альфонсо, им и на пуп не сдались. Им надо накопать компромата на Уберти, и пока они не услышат от меня всё, что хотят услышать, не успокоятся. Ну, уж простите, синьр Уберти. И Платон мне не друг, и на истину мне плевать. Бодайтесь с инквизицией сами. — Он на всё оружие знаки наносил. Тайные. Каббалистические. И талмуд в полночь читал. Ещё синьор Уберти и мастер Россини вызывали демона, чтобы продать душу и получить тайный яд, который действует только на католиков. От этого яда на лбу проступает красная звезда, а в той звезде — серп и молот. И по этому знаку будут узнавать настоящих сынов церкви и папы...

— Почему — звезда? — остановил мой словесный понос Бартоломео. — Символ нашей церкви — святой крест.

— Не обращайте внимания, брат мой, — пояснил Альфонсо. — Мальчик лжёт. Он хочет нас отвлечь, усыпить наше внимание, и сбить нас с толку, завалив ложными сведениями. Ещё он хочет выиграть время и отдохнуть от боли.

— Вот как! Так он больший грешник, чем казался!

— Ничуть, брат мой. Ничуть. Это естественное желание каждого испытуемого на первых допросах.

Альфонсо подошёл ко мне и погладил по голове.

— Сейчас он ненавидит нас. Ему кажется, что мы — плохие, злые люди, и именно в нас причина его бед и его боли. В его несовершенной душе бушует желание хоть как-то навредить нам, хотя бы перед смертью. Он ещё не понял, что причина — зло в его, а не в чьей-то другой душе. Но он это поймёт, брат Бартоломео. Боль и страдания очистят его душу, и он поймёт, что мы любим его, и тогда он возлюбит нас и будет благодарить за это очищение, и примет Бога в сердце своём. Всё это будет. Не надо спешить. Что такое единорог, Ружеро?

И где только таких уродов моральных производят... Ну, я тоже тебе психоанализ могу произвести: тебе в детстве папка палец дверью зажимал, и девочка дала не тебе, а тому, кто тебе по ушам настучал.

— Животное такое, — я всё же решил не нарываться лишний раз. — Лошадь с рогом. Сказочная. Девственниц любит, — говорить было тяжело. Я с удивлением обнаружил, что плачу и всхлипы позорно прерывают мою речь. Боль билась в горло криком, который было трудно сдерживать.

Альфонсо улыбнулся.

— Нам известно про зверя. Но ведь я тебя спросил про то тайное оружие, которое изготовлял Россини, и которое он прозвал "Единорогом". Только не лги и не придумывай ничего про баллисты с тайными знаками.

— Да, если не лгать, то я не знаю! Да вам же плевать! Вам же только признания интересны! Так ну и пишите, что вам надо, я же подтверждаю! А меня пытать безполезно: я память потерял. Там что-то случилось в лабо... в мастерской. Меня по голове сильно ударило, я чуть не умер. Даже не говорил несколько дней, сегодня только речь и вернулась, хоть кого спросите.

— И спросим, — кивнул Альфонсо. — Конечно спросим. Но сейчас спрашиваем тебя.

— Нет, если опять пытать будете, я, конечно, много чего говорить начну. Да только как тогда вы узнаете, что правда, а что нет? Я со всем согласен буду. Но вот рассказать про то, чего не помню, всё равно не смогу. Так что если вам действительно нужна истина...

— Фарината дельи Уберти расспрашивал тебя об этом оружии?

Ёксель-моксель! Ну конечно расспрашивал! В чем я тут же сознался. Как и в том, что и сам Уберти ничего нового от меня не узнал.

— Он спрашивал тебя об алхимическом составе?

Ещё бы! Тут Альфонсо стал совсем ласковым.

— Тебе нужно вспомнить, — он почти шептал мне в ухо. — Обязательно вспомнить этот состав, Ружеро.

— Да как же я его вспомню, брат Альфонсо...

— Отец Альфонсо для тебя, сын мой, — поправил он меня.

— Да хоть дед... простите. Отец Альфонсо. Как же я его вспомню, коли я его и не знал, может никогда?

— А, может быть, всё же знал? — покачал он головой.

— Может, и знал. Да только откуда я знаю, знал или не знал, если я не помню про это ничего? Э, эй! Будете опять кости ломать, так я без остановки что-нибудь говорить буду, я боли не хочу, да только всё одно неправда всё будет, а вы поверить можете. Так я вам сразу говорю: всё что под пыткой скажу — совру. Оно вам надо? Вы ж не узнаете, пока не проверите, а как проверить-то? Вот и получается, что смысла меня пытать нету.

— Это только так кажется, Ружеро. — улыбнулся он моей наивной логической ловушке. — На третий, пятый, может десятый день, ты поймёшь это сам. Сейчас ты еще не полностью тут. Часть твоей души еще в том мире, где нет ни боли, ни страха. Эта часть еще живет надеждой, что вот-вот — и боль уйдет, все страшное кончится, и ты опять заживешь прежней жизнью. Ты еще не понял, что этого уже никогда не будет и ничего не вернется. Никто не придёт за тобой и не заберёт тебя отсюда. Никогда. И твои мучения не кончатся. Никогда. И вот когда ты окончательно потеряешь всякую надежду, когда всё на свете, кроме одной минуты, одной секунды без боли потеряет всякое значение, когда твоя душа освободится от всех и всяких обещаний, клятв, привязанностей, дружбы и любви, когда сами понятия чести, верности, и даже добра и зла утратят всякий смысл и превратятся в пустое сотрясение воздуха, когда ты возненавидишь своё собственное тело, приносящее столько мучений и начнёшь мечтать о смерти, пусть даже самой мучительной, вот тогда ты будешь готов сказать всю правду. Поверь мне, Ружеро, так и будет. Нам надо только подождать. Нам ведь некуда спешить. В нашем распоряжении вся вечность, созданная Господом. А сейчас продолжим, брат Бартоломео. Испытуемый слишком долго отдыхал от боли. Так он может забыть о ней, а этого допускать нельзя.

Клик, хрусть, треск. Чёрная, пластилиновая боль взорвалась, брызнула раскалёнными стеклянными осколками, обернулась ярко-жёлтой змеёй и ударила изнутри в затылок, отчего глаза мои лопнули, как рыбьи пузыри, и потекли кислотным дождём, а язык стал радугой в в солёной и шершавой пустыне..

ЗДОРОВЬЕ: 0

iv.

[Год 1263. Август, 8. Вечер]