Энори отвел девочек и вернулся; за четверть часа, пока его не было, Истэ успела испытать и отчаяние, и надежду, и много чего еще, странно, что не состарилась и не поседела. Он возник на пороге уже без куртки. Указал на оббитую мягким скамью, сел рядом. Истэ опасливо покосилась на дверь.
— Они вовсю видят сны и не услышат, даже если мы заговорим во весь голос.
— Но что все это значит? Слухи о твоей смерти... Ты встречаешь меня в пути, отвозишь сюда... Это он отдал такой приказ? — она подобралась: — Это он тебя прислал?
— Нет.
— Тогда кто?
— Я сам.
— Но почему... Он знает, что я вернулась?
— Даже не думает о тебе.
— А ты... что с тобой...
— Это неважно сейчас.
Отблески огня играли на лице; он показался ей немного осунувшимся, уставшим, хотя понятия не имела еще час назад, как он теперь выглядит. Взрослый. Затруднилась бы сейчас с его возрастом. Огонь то добавлял ему лет, то убавлял снова, порой казалось, что Энори не сильно младше ее самой.
Как же он изменился... Разве что волосы такой же смоляной волной спадают на плечи, отчего-то не собирает их.
Она помнила диковатого и не слишком-то доброго мальчишку, с интересом смотревшего на любую мелочь, жадно ловившего все объяснения. Он не знал простейших вещей... Но всегда был в себе уверен, и тогда, и сейчас. Жизнь в доме Тагари сделала с ним то, что вода делает с камнем — убирает острые выступы, добавляет блеска.
И начала это — она, Истэ; ведь Тагари в голову бы не пришло заниматься тем, как выглядит его ясновидящий, и даже умеет ли он читать.
— Так Тагари не отдавал приказа?
— Вот уж нет.
— Значит, это ты меня сюда притащил, — испуг постепенно уступал место гневу. Истэ боялась бывшего мужа, а не Энори; и, сколько бы его лесной найденыш ни снился ей, вживую он был совсем не страшен. Разве не она учила его писать, вести себя в обществе, одеваться?
— И что ты затеял на сей раз?
— Ты не соскучилась по родителям, близким? Не надоело скрываться? Я мог бы помочь тебе выйти из тени.
— И только за этим ты вызвал меня сюда! О, ты не удивлен — значит, мне не просто так снились кошмары. Тебе мало было подставить меня под удар, чтобы выслужиться, ты хочешь снова...
— Нет, — прервал, не дав договорить.
Истэ смешалась. Сцепила пальцы:
— Ты был не против, когда я учила тебя всему. Это ведь я настояла на том, чтобы тебя взяли в дом — когда все вокруг твердили, что ты либо мошенник, либо навлечешь беду на семью... Будь в тебе хоть на каплю благодарности...
— Она есть. Ты много для меня сделала.
— Но ты предал нас...
— Разве я обещал тебе верность? Про твоего спутника и вовсе незачем говорить. Но послушай... — его ладонь скользнула по столешнице к сцепленным рукам Истэ, но не коснулась, — Я готов поддерживать тебя сейчас.
— После того, как снова используешь словно вещь?
— У госпожи Истэ всегда был ужасный характер, и он не смягчился в счастливом браке... Тебе так надо выговориться, сказать мне, какая я дрянь, или ты все-таки выслушаешь?
— И чего же ты хочешь?
— Хочу, чтобы все знали — ты не погибла.
— Все рассказать? Опозорить себя?
— О, нет, не настолько правду. Ты расскажешь... — он чуть подался вперед, на лице заплясали тени: — Например, что Тагари пытался тебя убить ни за что, а ты выжила чудом, и оставалось только бежать. Наверняка ты хорошая сказочница — я слышал, что ты рассказывала дочерям. Подробности можешь придумать сама, а я дам заготовку.
— Зачем тебе это? — растерялась Истэ.
— Все должно завершаться. Девочки побудут со мной, я умею обращаться с детьми.
— Откуда?
Он ответил неожиданно чистым, искренним смехом. Истэ смешалась, затем снова ощутила липкий холод.
— Но... Тагари не знает про них. Ведь не знает?!
Ничего не сказал. Ждал ее ответа... ее согласия.
Да, он просто обязан был измениться за почти девять лет, но Энори сейчас был не просто неприятен ей — в нем ощущалось нечто не чужое даже, а чуждое.
Ожидала встретить самонадеянного молодого нахала, каких было много в богатых семьях, а может, злого насмешника, подчеркивающего свою инакость. Однако в его голосе звучала приязнь, взгляд был открытым и чистым, почти дружеским, а голос мягким. Но неожиданно он чем-то напомнил ей и Тагари: случалось, видела его сквозь дверную щелку на советах со своими офицерами, когда речь шла о серьезных потерях на границе.
Я на войне, подумала Истэ. Не знаю, с кем и ради чего, но я совершила большую ошибку. Я должна была просить о защите в храме или монастыре, раз не могла противиться зову — а теперь никто меня не защитит.
— Если не ему, то кому ты служишь? — спросила она без надежды на ответ. Он и не ответил, чуть улыбнулся, словно хорошей шутке.
— Значит, верность хранить ты все-таки не умеешь, — подытожила Истэ. Я дала тебе многое, мой бывший муж еще больше, но кто-то нашелся еще. Дай догадаюсь — это связано с Золотым троном, или с кем-то из метающих подползти к нему поближе? Может быть, даже... — она хмыкнула недоверчиво, — Уж не сам ли это младший братец Тагари? Я слышала, он вернулся...
Ответом ей был смех. Затем Энори, расслабившись, словно уже получил ее "да", откинулся к стене.
— Его сейчас нет в Хинаи, ускакал зарабатывать себе обвинение в измене. С двух сторон.
— Что?!
— А, забудь. Все сложилось удачно для тебя... для нас. Если все пойдет, как надо, ты его не увидишь даже по возвращении. Я помню, вы не слишком-то ладили. Как и мы. Да и с братом они еще чудом не поссорились окончательно.
В голосе Энори ей почудилось сожаление — и что-то совсем непонятное, чуть ли не уважение, или скорее намек на него.
— Я бы не удивилась, если бы вы напротив, стали друзьями, — сухо отозвалась Истэ.
— Мы — нет. Хотя уж ему-то я ничего не сделал.
Энори помолчал, явно подбирая слова.
— Он словно лошадь с шорами на глазах, но, во всяком случае, он пытается действовать в том, что есть, а не в том, что должно быть в идеальном мире. Но что есть он не понимает и поэтому сам же подпишет себе приговор, — от легкого будничного тона ей стало не страшно уже — неприятно до крайности, словно коснулась гнилого плода.
Она поднялась, намереваясь уйти, он удержал ее за запястье. Пальцы были теплыми, но почему-то ощутила холод, словно под кожу впрыснули яд.
— Не трогай меня. Не смей.
— Не забывайся, Истэ, — прошелестел голос, — Ты больше не первая дама провинции. И ты сама понимаешь, наверное — он твоим союзником никогда не станет, а я... по крайней мере тебе не враг.
— Не враг, хотя притащил меня сюда скорее всего на смерть?
— Но не ради нее.
— Я смогу увидеть своего сына?
— А уверена, что он жив? Слышала ведь, что он слаб здоровьем, все может случиться в любой миг... Сразу так побледнела... а ведь даже сейчас ты не первым делом спросила о нем. Не притворяйся, что беспокоишься. Но Тайрену жив, он в одном из монастырей. Лечится, можно сказать, — Энори поднялся, вытянул откуда-то куртку, надел, — Хватит о грустном. Ты и вправду устала. У тебя очень красивые девочки... Отдыхайте, здесь никто не узнает о вас.
— Почему ты предал меня? — сорвалось, хотя из гордости спрашивать не желала.
— Я бы это так не назвал, — ответил он медленно, глядя в огонь.
— Именно так. Нет смысла играть словами — и без того ясно, что ты был обязан служить ему, и все такое. Но ты мог отказаться. И я знаю — заставить тебя было невозможно, ты не терпел указаний.
— Он поначалу был в ярости и про меня забыл, да он про все на свете забыл, кроме вашего побега, — Энори по-прежнему говорил медленно, будто подбирая слова, но Истэ чувствовала — он не врет и не пытается увильнуть. — Если бы я куда-то ушел в тот день, случайно или скрылся намеренно, так и поскакали бы почти наудачу, вы хорошо подготовились, заметая следы. Но один из его людей — я не назову имени — обронил, седлая коня, что вам не уйти, разве что нечисть поможет, и увидел, что я стою и смотрю на него. И слепой бы прочел — начинает прикидывать, можно ли использовать мой дар, и я опередил, пришел к Тагари и сам предложил помощь.
— Вот как, — сказала Истэ, кутаясь в накидку и пристально, цепко вглядываясь в лицо собеседника, — Я думала, скажешь, что тебе если не приказали, хотя бы спросили, можешь ли.
— Это бы все равно случилось четвертью часа позже, или потом мне бы припомнили неудачу, даже отправься они без меня. Надо было думать о будущем.
— Резонно... Мальчик из леса, которого поманила золотая лестница. Где же тут устоять. Чудесная сила не делает тебя каким-то особенным в помыслах и желаниях... И как, ничто не шевельнулось в душе? Мы ведь были обречены, нас спасло чудо. Только не пытайся сочинить, что это ты его уговорил отпустить нас, своего бывшего мужа я знаю прекрасно.
— Нет, я тут ни при чем. Но не знаю, как поступил бы. Я тоже думал, он убьет вас прямо на месте, — признался Энори. — Может быть, я попробовал бы вмешаться. Не знаю.
— Значит, не шевельнулось...
— Это тебе так важно? Хочешь раскаяния и сожалений? Скажи, Тайрену стало бы легче, услышь он, что ты очень страдала, убегая от него с чужим человеком?
— Жалею, что учила тебя, а не отравила тогда.
— Ты всегда понимала меня лучше других. Потому мы так друг к другу привязаны...
Шагнув к двери, сказал:
— Иди спать, ты правда устала. Я буду утром, мы поговорим о дальнейшем.
Не стал предупреждать — мол, бежать не пытайся, и подкупить охрану даже не думай. И ушел — не уехал, растворился в начинающейся пурге.
Замерзнув стоять на крыльце, глядеть в никуда, Истэ вернулась в комнату, села. Сперва сидела неподвижно, потом начала метаться по дому. Случайно зимней тяжелой юбкой задела скамейку для ног, та опрокинулась. Стук отрезвил женщину: не хватало еще напугать детей. Но что-то придется делать...
Девочки спали, одна свернувшись клубочком, другая вытянувшись на боку. Истэ вновь поклялась, что будет защищать их любой ценой, чем бы ни пришлось пожертвовать для этого. Только ведь... именно потому он и вызвал ее с дочерьми.
Что ж, придется взять себя в руки и продолжать начатое. Она ведь сама явилась сюда.
Когда-то она сумела переломить судьбу, отважившись на побег. Справится и на сей раз.
**
— О, ты ожил, наконец.
Ей было лет семнадцать. С длинными косами, в темно-красной шерстяной юбке, какие порой носят служанки в гостиницах, в синей запашной кофте. Девушка и вправду походила на Нээле, только была ниже и крепче, и много смешливей.
— Сколько я здесь?
— Третий день.
— О нет... моя лошадь.
Девушка прыснула.
— Все с ней в порядке. Мы присмотрели.
Интересно, остались ли у меня деньги, подумал Лиани. Хорошо, если здешние хозяева честные люди, иные не ждут платы, сами забирают все и говорят — за заботу.
— Меня зовут Кэйу, — сказала она, присела на край кровати, — Потому что я самая веселая. Рот у девушки был красиво очерчен, и необычно — будто всегда улыбается. Лиани, хоть самому усилие понадобилось, чтобы сесть, ощутил: ему только двадцать, и девушка эта, может, последняя, проявившая к нему интерес. Там-то, куда возвращается, совсем другое ждет.
Жаль только, она так на Нээле похожа. Нечестно это как-то, неправильно. Ну да есть еще время подумать, пока не вернутся силы.
— Я принесу тебе поесть, — протараторила она, и будто ее ветром смело — уже в дверном проеме мелькает красная юбка. Вскоре легкие ноги простучали по ступенькам, девушка вновь появилась, несла тарелку с пирожками и кружку с чем-то, судя по запаху, медовым; держала ее так, как держат горячее.
— Да не смотри с опаской, сколько сможешь, столько отдашь, — засмеялась она, поняв сомнения. — Выздоровел — и хорошо, кому в гостинице смерть нужна? Потом гулял бы твой призрак по коридорам, пугал постояльцев из-за угла.
Юноша представил это — и не сдержался, рассмеялся тоже. Чуть не уронил тарелку. В висках будто медные пластины загудели, но все это было ерундой. Ведь жив, и уже почти здоров, и пока еще есть немного времени.
А Кэйу, сидящая рядом, тем временем что-то говорила, говорила.
— А самое интересное-то ты пропустил!
Сейчас времени было за полдень — а на рассвете в селе накрыли шайку бандитов. Те убивали и грабили на окрестных дорогах — грабили чаще, убивали редко, но и того хватало, чтобы заслужить славу отъявленных негодяев.
Прятались где-то в холмах; говорили, главный у них на самом деле был барсуком и знал тайные тропы, а если совсем припекло, щелкал пальцами — и вся шайка в барсуков перекидывалась, уходили по норам.
И вот изменила им удача, нагрянула земельная стража. Всех переловили, связанных, провели по главной улице.
А тут эта девчонка...
Лиани — то ли опять жар начался, то ли разыгралось воображение — будто сам все увидел, а не просто лился в ухо приятный, чуть хрипловатый голосок.
Ей было столько же, сколько этой служаночке — лет семнадцать. Аянэ в селе знали как слегка тронутую — говорят, в детстве она заблудилась в болотах и невесть чего там насмотрелась, прежней больше и не была. А матери Аянэ что делать — любила и такую дочь. Ее и саму считали неудачницей: муж провалился под лед, в лихорадке сгорел за два дня, братья тоже не зажились: одного убили в драке, другой повздорил со старостой и был отправлен на выселки, там и остался навечно. Женщина плела корзины и кое-как перебивалась, согнулась до времени. А дочка повадилась уходить в холмы и там встретила красивого молодого разбойника. Так что в скором времени корзинщица ждала внука.
Аянэ же... бродила по улицам, улыбалась, песенки напевала. Видно, что счастлива.
Когда увидела любимого своего — в крови, полуживого, в окружении стражников, сперва просто пыталась пробиться к нему через толпу, молча, сосредоточенно, а толку-то — скорее рыба по песку проползет. Потом исхитрилась, у кого-то между ног пробралась. Почему на дурочку сразу внимания не обратили, неясно, только один из земельных ее разбойника по лицу ударил. Тогда она подскочила, рысью накинулась на главного и давай кусаться.
Он так отшвырнул Аянэ... неудачно очень пришлось, на угол телеги, девушка разбила висок. И ведь намеренно с силой толкнул, видно, разгневался за укусы. Посмотрел, как она лежит, а под головой натекает красное, усмехнулся и дальше пошел.
Тут и мать подоспела, то трясет дочку, то баюкает, но толку нет. А потом как закричит проклятие вслед... мол, чтоб тебе в жизни доброго слова не слышать. Только ведь, хоть и сила в материнских словах, разве это проклятие? Они-то, такие, привычны... А за добрым словом ходить далеко не надо, только двери веселого дома открой.
После рассказа Кэйу на душе крысы попискивали. Девушка еще какое-то время покрутилась рядом, потом, сообразив, что они-то в гостинице эту историю сто раз меж собой и гостями перетерли, а Лиани только услышал, покинула комнату, пообещав ждать внизу. Заботливая — медное зеркальце ему оставила, а еще раньше принесла воду, умыться.
Приведя себя в порядок, юноша снова уселся на кровати, глядя на затянутый бумагой оконный переплет. Он светился оранжевым — стемнело уже на улице, фонари бросали теплый свет. Сейчас проверить лошадь свою, а потом... В зал не хотелось; там, верно, снова и снова вспоминают сегодняшнее. Уже и разбойники те мертвы, а где-то в бедном доме, может, мать сидит у тела своей неразумной дочери.
