Книга Исхода

— Что ж мы все молчим-то теперь? То такие все были разговорчивые... Слова друг другу не давали сказать! Очевидно, — боялись, что другие не заметят, какие мы все замечательные! Не...

И — не договорил. Не договорил, потому что по сухой, залитой беспощадным послеполуденным светом почве скользила быстрая тень, а с безоблачного неба стремительно, бесшумно и страшно валилась тяжелая туша Изделия. Машина падала плашмя, как иной раз "на ровном киле" тонут корабли, не ускорясь и не замедляясь. Она просто, как в детской выдумке, замерла в каких-то сантиметрах от грунта, а потом, мягко распластавшись, бесшумно легла на него. Все.

Для Анюты пребывание в Стационарном Кресле перестало быть работой уже несколько дней тому назад. Теперь она искренне наслаждалась "игрой в кнопочки", заставляя машину выполнять все более замысловатые трюки, — правда, до сего дня исключительно только на земле. Так сказать, — умозрительно. Но сей день наступил, и от этого не стало сложнее. Этот-этот-этот — прижать, за эту связку, — потянуть, — "Контроль", — "Исполнение". А для чего мы так стараемся? А всего-навсего... "Гармошка", тянувшаяся вдоль стен, в одном месте растянулась, сгладилась, образовав чуть угловатое подобие волны высотой приблизительно по пояс взрослому человеку, и отлилась в близкое подобие ее собственного кресла. А для того мы так стараемся, что нам всего-навсего нужно как можно надежнее усадить Второго Номера. Надо сказать, — говенненький Второй Номер из Ресибира, но, с другой стороны, этолучшее, что можно достать. Приподняв забрало, и увидав, что Ресибирова голова тоже скрылась под шлемоподобным навершием кресла, — спросила:

— Картинка есть? Четкая?

— Порядок, — шевельнулись медальные губы под "забралом", — картинку вижу и понимаю.

— Добро.

Так и вот так, — вызвали модельное изображение окрестностей с Киче — В качестве основного тактического и с Кси-Лаковой — в качестве стратегического ориентиров. Выбираем темпоритм по модели. Оч-чень торжественно удаляется Киче. Как на похоронах. Наз-зад. Еще раз. Как часовые у Мавзолея дедушки Ленина. Назад. Еще раз. Как дачка от "Запорожца". Еще. Переборщили. Не знаю — почему, запретного красного на узелках нет, но все-таки слишком будет. И не нужно к тому же. Еще разик. Резковато, — но сойдет. Какая у нас комбинация? Ага... Связываем в цепочку все узелки комбинации. Цепочку — в нижнюю часть, а верхнюю поделим: пока что треть — передний обзор, две трети — задний. Видно так, что впору потрогать. Все. "Контроль", — тянем связку, — взгляд фраера, — нигде красного цвета нет, — "Исполнение". Если придираться, то какое-то шевеление, может быть, и было, а так, если честно, тело не ощутило ускорения: просто Киче плавно и быстро отодвинулся вглубь все более обширной и все более мелкомасштабной панорамы. На протяжении почти минуты пологого полета была видна в виде все более мелкого черного пятнышка Кси-Лаковая, но потом ушла за край "прямого" экрана и она. "Тест". Красного нет. "Линейка". Высота сто двадцать километров. Скорость — восемьдесят процентов равновесной. Так что, будь это обычной машиной, движение шло бы по параболе, но Изделию, похоже, было совершенно все равно, куда, как и по какой траектории лететь. Из почти безотчетного желания форсировать события, почти бездумно она увеличила скорость, поднялась повыше и сделала скорость равновесной. Через несколько десятков минут они оказались приблизительно над тем местом, с которого не так давно отправились. В нескольких сотнях километров от Кси-Лаковой, а отсюда — совсем рядом, над побережьем висел мощный, выразительный, даже на глаз переполненный энергией завиток облаков, — на самом деле завиток этот имел собственное имя: "Габриэлла", и принес на сотни, тысячи квадратных километров чудовищные ливни и ветер, сбивающий с ног. Теперь он был виден только на протяжении нескольких минут, после чего исчез за смешным, круглым горизонтом. Внизу тянулся океан, проплывали острова, бесцветные из-за прикрывающей их дымки или сказочно-прекрасные, подобные ювелирным изделиям в серо-голубом бархате, как в бреду, как в невозможно прекрасной сказке неторопливо, величаво протянулась внизу Африка, но и ее они пересекли в этом месте чуть больше, чем за пять минут.

— Эй! — Раздалось слева и она, вздрогнув, очнулась от своего сна наяву, от реализованной грезы, заставляющей терять чувство реальности. — Скажи, как тут вывести нижний обзор?

Анюта про себя высказала одно короткое слово, которое говорят даже и высококультурные русские люди, треснувшись, к примеру, об угол либо пролив на себя горячий чай: ее удивляла потрясающая бестолковость этих старых (кроме лапочки-Поля, конечно!), колоссально много знающих, опытных, до изощренности умных людей. Ну ничего же сложного! Все ж просто так понятно! При этом она, правда, упускала из виду, что к ней самой эта ясность, эта рефлекторная легкость действий пришла после кошмарной десятидневной учебы, искуса, когда она, сама того не заметив, впервые в жизни стала каким-никаким, а профессионалом. Теперь она, понятно, как это и свойственно людям, даже представить себе не могла, — чего тут можно не понимать? Тихим, ровным голосом, скрывающим раздражение, она дала Второму Номеру краткую, детальную инструкцию, и, спустя пару минут, заполненных шипением, услыхала удовлетворенное восклицание: Ресибир, пребывавший с самого начала полета наполовину слепым, вдруг прозрел и проникся. Теперь она, поначалу — осторожничая, а потом все более смело начала пробовать разные режимы реального полета, то падая почти до атмосферы, то поднимаясь до высоты в половину земного диаметра. Слева было совершенно тихо: освоивший операционную систему визуального контроля Ресибир пребывал в надлежащем экстазе и о нем, казалось бы, можно было дальше не беспокоиться, но неожиданно раздалось:

— Слушай, а сто километров в секунду мы можем?

— Угу.

— Так давай тогда по-быстренькому на Луну слетаем, а?

Возможность этого ей как-то так не приходила в голову. Но была соблазнительной. Страшно соблазнительной. Нестерпимо соблазнительной, особенно после того, когда до нее вдруг дошло, что можно. Вполне. То есть, конечно, нужно все подробно и точно выяснить у самого Изделия, но, кажется, должно было выйти. Вот она и занялась расспросами и расчетами, крутясь на высоте трехсот километров, затратив на все около получаса: дело оказалось не таким уж простым, но, впрочем, вполне осуществимым и не слишком сложным. В общем, затратив чуть больше трех часов, они слетали на Луну. Точнее — к Луне, обогнув ее с максимальным приближением к обратной стороне на десять километров, и мимо них быстро и неуклонно проплывали вечные, ветхие, залитые угольными тенями и ослепительным светом кратеры. Такие контрасты, которых на Земле просто не бывает,ослепительный и ледяной восторг, время, когда сбываются сны, и впору бы ущипнуть себя, только совершенно нет никакого желания просыпаться.

Ее достаточно рано начали тискать, потому что это было вполне в обычае у народа в тех местах, откуда она была родом, и не подчиниться ему в надлежащем возрасте обозначало бы автоматически поставить себя вне общества Прыщавых. Отважные на такое — были, но для этого нужно было иметь либо высокое по райцентровским меркам положение родителей, либо хоть что-нибудь за душой. Она же, сколько себя помнила и до совсем-совсем недавнего времени была Человеком Обычая, и очень-очень редко ловила себя на мысли о том, что вообще мыслит. Нравы же в рабочем общежитии и ГПТУ были и еще проще, но и строже: они приручали к потным рукам за пазухой, под подолом и в прочих местах очень быстро, в считанные недели, редко — месяцы, — и уже всех. Кавалеры... Это теперь она понимала, какими тупыми, дикими, вонючими, жестокими козлами они были. Мизантроп Хаген как-то раз, когда она уже успела что-то усвоить (сама не поняла как: ведь учили же вроде бы языку в школе, так с обычным результатом — по нолям) из английского языка, обронил термин: "голая обезьяна". Вот-вот. Это про них, про кавалеров, но они были неотъемлемой частью окружающей природы, и ни ей, ни подругам, просто-напросто в голову не приходило как-нибудь избежать тесного соприкосновения с ними, как не приходит в голову какому-нибудь карпу желание прогуляться по берегу или малость полазать по деревьям. Так что невинность она потеряла довольно быстро. И, — как она понимала это теперь, — если не ума, то хоть чутья врожденного, чутья самой адаптивной в мире твари божьей — человеческой самки, чтобы, пройдя через пару-тройку комплектов из потных рук, остановиться на следующем. Сыграть, по мере соображения, таким образом, чтобы он все-таки не слишком над ней издевался в угоду друзьям, и чтобы, одновременно, не наскучить. Роман с молодым человеком из райцентра с точки зрения психологии очень напоминает работу укротителя, к примеру, медведя: никогда не можешь быть уверен, что объект укротительской деятельности вдруг не порвет тебя в клочки. В сексуальном плане он был всем подобен представителям своего вида, то есть груб, тороплив, невнимателен, однообразен и вонюч, и только наличие серьезного врожденного темперамента позволило ей со временем начать испытывать некоторое удовольствие от его действий, и даже пару раз достигнуть финала: не бог весть что, но, к сожалению, появляется пристрастие. Она даже, дура, думала, что влюблена в этого Коленьку! И с чего, спрашивается, выдумала? Даже непонятно, — ведь ничего, совсем ничего хорошего в этой особи мужского пола не было. Только что сравнить было не с чем, а так — почти совсем непроглядный случай. А потом, — вдруг, сразу, — Поль с его смешным русским языком, необыкновенно выразительным, необыкновенно милым лицом, с грустными черными глазами. Ее сразу же, с первого взгляда повлекло к нему со страшной, непреодолимой силой, и не о чем тут было думать, все за нее само подумалось, и, видать, правильно подумалось, потому что очень быстро он оказался в ее постели, именно потому что ей так захотелось. Это была сказка! Она ничего подобного даже представить себе не могла, и дело даже не только в его умении или там мужском опыте: еще до того, как он коснулся ее в первый раз, у нее уже кружилась голова как от какого-то волшебного вина, а тело потеряло вес. Земля плыла, когда он в первый раз дотронулся до ее кожи, так что же говорить о том, как было потом, об этом и вовсе никак невозможно ничего сказать, потому что это было неописуемо, потрясающе, и слов таких не придумано, потому что если бы были такие слова, род людской перевелся бы на земле, честное слово... Так вот, сейчас, на скорости в полтора километра в секунду на расстоянии в десять километров от самых высоких, самых отчаянных, самых иззубренных гребней, черных, как сажа ночью, и ослепительных, как электросварка, — было не хуже! Это было ничуть не хуже, чем любовь, это было на уровне. Мысли кружились, как разноцветные искры в медленном вихре, но это странным образом не мешало ей видеть — все, и делать все так, как это нужно. А потом она все с тем же наслаждением разогнала свою машину до огромной скорости и смотрела за тем, как медленно, но все-таки заметно для глаза растет, надувается, как гигантский воздушный шар, надуваемый ленивым великаном,бело-голубой, чуть съеденный сбоку Ночью шар Земли... А вот чем хорош полет на очень, очень больших высотах, так это определенным удобством навигации. Последовательно — полушарие, потом — континент, та самая горная провинция в Андах, и — черное пятнышко Кси-Лаковой. Она спускалась, постоянно корректируя спуск, плашмя, потому что захотелось испробовать такой режим, и выглядело это, как обыкновенное падение с небольшой высоты какого-нибудь бревна. Вот только — высота была большой, и поэтому "обыкновенное падение" непременно обернулось бы довольно хитрым куском спирали. А тут — "падение плашмя" в каждый данный момент времени происходило по перпендикуляру к плоской, как полторы тысячи лет тому назад, неподвижной Земле. По законом неравномерно-замедленного движения.

— Ты что же это творишь, др-рянь пар-ршивая?!! Ты понимаешь, что мы вас уже десять раз, как похоронили? Нет, ты понимаешь или нет, я тебя, паршивку, спрашиваю? Где вы, чер-рт бы вас...

Разэтак и разтак. В полном соответствии с бессмертными заветами Михаила Илларионовича Кутузова: мордой — и в говно.

— ... же, самый первый раз вылетают, — и на тебе! Шесть часов изволит неизвестно где...

Где-где... Не так, конечно, как слово, употребляемое в ответ на данный вопрос классически, но тоже почти в рифму, — на Луне. Но она в тот момент, понятное дело, ничего такого не то, что не сказала, но и не подумала даже, потому что до нее дошло, чем на самом деле обернулись порывы ее крылатой души для всех собравшихся. А еще — какими чудовищно глупыми были на самом деле ее деяния. А еще — какой подлостью, какой эгоистичной жестокостью было взять — и улететь, не договорившись о связи. Они-то понятно, им и в голову не пришло, что она, дура безмозглая, с первого же раза рванет куда-то там вдаль, — а она? А она об этом — думала? Вообще — что собиралась делать и собиралась ли вообще что-нибудь? Эти, или почти эти, а также многие другие им подобные мысли возникли в ее голове почти одновременно, после чего она, мучительно покраснев, схватилась за щеки и заревела. Это был рев настоящий, натуральный, как самогон, с соплями, вытираемыми рукавом и слезами градом. Так ревели сисястые, толстоногие, пятнадцати-шестнадцатилетние деревенские девки, когда родители вдруг доподлинно узнавали, чем именно она занималась в баньке с теть-Нюриным Ванькой, и чем это закончилось, а нынешнее поколение так уже не умеет. Утраченное искусство. Это потом она, скорее, сама бы кого угодно до слез довела, это потом ее даже представить-то плачущей стало невозможно. Это все еще было впереди, а пока она простодушно ревела, всецело осознав весь ужас содеянного. Ресибир,бледный и мятущийся,стоял рядом с Анютой, но совершенно осатаневший Об продолжал свое одинокое плавание по волнам Злобной Риторики вовсе, казалось, не обращая на него никакого внимания. Наконец, он все-таки решился подать голос:

— Это я, я виноват. Это я предложил ей слетать на Луну. Даже не знаю, — что это на меня нашло?

Об повернулся к нему и некоторое время молчал, тяжело, с ненавистью дыша, потом лицо его приобрело почти свекольный оттенок и он ткнул аргентинца в грудь костлявым пальцем:

— А с вами я вообще не хочу разговаривать. С вами не о чем разговаривать, вамнадо просто набить морду. А самое главное, — так это то, что вы здесь совершенно не причем! Совершенно! На вас никакой такой вины нет! Кроме глупости, но это, к сожалению, не коррегируется...

Это он, надо сказать, погорячился: чтобы набить морду Ресибиру понадобилось бы трое-четверо морских пехотинцев. Предпочтительно — с автоматами. Другое дело, что был дон Алонсо страшно сконфужен, чувствовал себя виноватым и очень может быть, что предпочел бы мордобой претерпеть. Межь тем в разговор вмешался Фермер, который доселе стоял неподалеку, молчал и только переводил взгляд светло-голубых глаз с одного участника разговора на другого:

— Мисс Судкова, — проговорил он негромко очень ровным, чуть даже лекторским голосом, — вы понимаете, о чем говорил сейчас мой горячий друг, а? Вот этот вот мелкий провокатор, ваш напарник, он, при всей своей глупости, — понял, поскольку, как-никак, был человеком военным, а вы? Нет? Да успокойтесь же, вам просто не объяснили в свое время, и приходится делать это теперь... Есть правила, правота которых подкреплена опытом тысячелетий, их сравнительно немного, но зато все они крайне важны. Так вот, согласно одному из них, власть того, кто стоит на капитанском мостике... или того, кто сидит в кресле Первого Пилота, как правило, безраздельна. Мера ее гораздо выше, нежели у любого монарха. Все, кто в данный момент находятся на борту, — кем бы они ни были! — обязаны подчиняться его приказам во всем, что прямо или косвенно связано с безопасностью судна, но зато за все принятые решения несет единоличную ответственность только он сам. Вам посоветовали глупость, вы приняли решение эту глупость воплотить в дело, — ваша ответственность! Вам посоветовали дело, вы не обратили внимания, — ваша ответственность. Зато когда целая куча каких-нибудь гениев предлагают каждый — свое, кто-то, — вот вроде вас в минувшем эпизоде, — говорит, что будет — вот так! И все сразу затыкаются. Кое-когда это бывает единственным, что позволяет спастись. Теперь понимаете, в чем дело? В том всего-навсего, что на протяжении шести часов вы как раз и были Первым Пилотом. Не автопилотом, не "просто" пилотом, а именно Первым Пилотом и капитаном судна. Прошу вас, — вдумайтесь в это. Если нужно — помедитируйте. Простите, — я не слишком невразумительно говорю?