По дорожкам битого стекла

— Знаешь, меня стали пугать люди, — сказал Воронёнок. — Я смотрел на этих угрюмых похмельных мужиков, менеджеров с лицами манекенов, женщин, потерявших всякую привлекательность, детей с отпечатками дебилизма на лице. Я понимал, что я не хочу быть, как они. Именно этим летом я сделал правильный выбор — посвятить свою жизнь полностью музыке. Вокруг меня великое множество "не таких, как все", у них это пройдёт, у них это временно. Я буду музыкантом, чтобы продлить свою юность. Я хочу, чтобы весь мир сошёл с ума, услышав мою музыку. Я не дам серости поглотить меня.

Весь день они провели в музыкальной комнате. Герман сочинял новые гитарные партии, и Максу они нравились. Ещё ни один человек не мог передать с такой точностью музыку, звучавшую в его собственной голове. Герман умел подбирать на слух, в этом и было его главное достоинство. Макс мог слушать его часами. Герман играл на всём сам. Потом он долго сводил записи: гитара, бас, синтезатор, сэмплы барабанов. Голос Макс записал не с первой попытки. Петь в микрофон оказалось непривычно и странно.

— Ты не думай, что это великая музыка, — сказал Герман. — Просто домашнее баловство. Помогает составить примерную картину нашей задумки. Я хочу видеть за каждым инструментом человека, хочу видеть лицо. А здесь получается слишком много меня.

— Но давай прослушаем окончательный вариант.

— Давай.

Песня лилась монотонными волнами, напоминая ночную реку, в которой отражаются звёзды. Однотонный бит, сочная линия баса, яркое гитарное соло, разбавляющие откровенно готическое звучание, и клавиши, создающие звук органа. Голос Макса вился змеёй меж камней, источая яд и сладость.

Эта песня была про опиум, немного провокационная и больная, и в то же время трогательная и сексуальная.

Очень странно пахнет ладан,

Вызывает привкус горя.

Одеяла белый саван

Нас накрыл. Процесс ускорен, —

Макс не смог удержаться, чтобы не подпеть собственному голосу.

— Блин, я не знаю, почему так, но мне самому нравится эта песня, — сказал он, раскидываясь на полу. Ему казалось, что он втягивает песню в лёгкие, стараясь насладиться всем её смертоносным ядом. Такое случалось с ним крайне редко, практически никогда.

— Я бы что-то ещё подправил. Но уже когда дело до нормальной студии с хорошей аппаратурой дойдёт, тогда и исправлю. А в целом она мне тоже нравится — как хороший набросок, в котором можно увидеть корни шедевра, — вздохнул Герман, затягиваясь своим опиумным "Джеромом".

Запах этих сигарет смешивался со звуками песни, осаждаясь в мозгах.

Макс выглянул в коридор и понял, что уже стемнело. Весь дальнейший вечер прошёл на кухне в тишине и сиреневом дыме. Город оживал огнями. Дождь стекал по сознанию тонкой барабанной дробью. Они пили остывший с утра чай, пока Элис не принесла пиццу из ресторана внизу. У всех троих настроение было заворожено-сказочным. Она попросила послушать песню, и ей впервые это позволили. Макс же решил не пускать больше в свой мозг эти звуки, чтобы они не успели опостылеть вконец.

— Так вот почему ты сегодня не пошёл в универ? — спросила она у Германа.

— Да, и не только по этой причине. Свинцовое небо, мёртвые вороны, адский холод. А в целом, мне просто лень видеть эти застиранные лица людей вокруг. Мне осточертели их разговоры. Я тоже сру каждый день, но я же не говорю об этом.

— В смысле? — спросила Элис, на всякий случай отставляя от себя пиццу.

— В мире так много бытовухи. Её больше, чем хотелось бы. И разве что став принцем небесного замка, можно огородить себя от неё. Я тоже хожу за хлебом, пью кофе, ношу джинсы, но я совсем не считаю нужным об этом говорить, а уж тем более писать. Это так низко. Словно у них нет больше ничего в голове и за душой.

— Смирись, — сказала она.

"Никогда", — хотел ответить Герман, но не стал озвучивать вслух.

* * *

Золотистое солнце уже наливалось ярко-алым. День шёл к закату, несмотря на еще ранний час. Промышленный район утопал в дыму и смраде. В то же время пахло осенью и гарью. Этот запах так полюбился Максу, потому что возвращал его во времена октябрьских костров, когда на склонах полыхала сухая трава. А в полумраке всё походило на дикий шабаш. И дети летели к огню, как мотыльки, бросая в пламя палки и мусор, мечтая, чтобы костёр стал выше. Сейчас это напоминало Максу отголоски каких-то языческих обрядов, которые были ведомы ему в ту пору. И всё было живым: это не простой огонь, а рыжий скалящийся зверь, что отчаянно впивается в подношение из сухих досок. А дым не просто дым, а танцующие призраки, которым повезло вырваться на волю. А в одном наушнике, как назло, заиграла "Ghost Dance" Патти Смит. Её текст был понятен Максу не до конца, однако картинка на слух подбиралась та, что нужно. Наконец он понял, что пора возвращаться в реальный мир.

— Боже! Какая дыра! — воскликнул он, оглядываясь по сторонам.

Макс видел деревья в рыжем налёте осени, серый бетонный забор, венчаемый колючей проволокой, и тянущиеся за ним бараки.

— Здесь только не хватает таблички "Arbeit macht frei", а в целом вполне себе концлагерь.

— Репетиционный базы всегда находятся у чёрта на рогах, — ответил Герман, передавая Максу тяжеленную гитару.

Настала его очередь нести бесценный инструмент.

— Всё дело в том, что я нашёл живого барабанщика. У меня дома просто нет установки, да и геморроя с ней столько, если перетаскивать. К тому же я не хочу, чтобы малознакомые люди топтали мою квартиру. А тут заодно вспомнил, что у меня есть знакомая админша на базе, так что она с удовольствием нас пустит за так, ещё и кофейку налёт.

— А расплачиваться ты натурой будешь? — спросил Макс скептически.

— Почему бы и нет, — пожал он плечами и улыбнулся, как внебрачный сын Моны Лизы и чеширского кота.

На репетиции Герман проявлял себя как явный лидер. Впрочем, на эту должность никто и не претендовал. Макс им восхищался. Этим умением расслышать фальшивую ноту и направить всех в правильное русло. Вокалист понимал, что ему остаётся просто петь, здесь у него самая последняя роль. Как если бы в человеческом теле отказал бы вдруг голос, оно могло бы ещё функционировать.

Герман пару раз отводил его в сторонку и объяснял, что нельзя отрываться от коллектива. Индивидуализм тут не очень-то приветствуется. Он учил его чувствовать группу, точно так же, как он чувствует песню в своей голове. Это казалось Максу чем-то почти магическим, но в то же время понятным. Они играли ещё не очень ровно, на ходу разучивая новые песни. Каверы давались им немного лучше. Но их можно было играть только для разминки. Максу нравилось петь заезженный "Smells Like Teen Spirit", в эту песню "Nirvana" он вкладывал столько своего, что невольно хотелось ему верить. Однако её решили не исполнять на концертах и вообще где-либо. Под конец репетиции все ощутили себя усталыми, но счастливыми. Словно раньше кровь дремала в застойном болоте, а теперь она хлынула по венам проточной рекой.

В целом, по мнению Германа, вышло лучше, чем он предполагал. Он потратил немало времени, чтобы собрать состав, который может из себя хоть что-то представлять. Он уже не раз обжигался с поиском музыкантов по объявлениям на сайтах, предпочитая искать их в реальной жизни, где есть возможность сразу составить впечатление о человеке и его способностях. Эти ребята были способны на большее, чем его прошлый коллектив, который планировался как готический, но в итоге скатился в сторону унылого симфо-блэка. Из прежнего состава уцелеть удалось лишь Лукреции. Жанр нынешней команды пока было трудно определить, но это нравилось Герману, пусть даже в своём зачаточном состоянии.

— Ну и как тебе первая репетиция? — спросил Макс, когда они уселись за столиком пивной.

— Могло быть лучше, могло быть хуже, но я доволен, — ответил Герман.

— Так что с названием?

— Я уже давно думал над этим, но слишком давно в моей голове крутится название "Opium Crow", что-то в этом есть. В целом, должно вписаться в нашу концепцию. Просто ничего лучше я не вижу.

— Я тоже, — Макс кивнул, касаясь его плеча.

Их общая магия помогла необычайно сплотить коллектив. Каждая репетиция терзала нервы, словно наматывая их на гитарные колки, но в то же время дарила ощущение полёта. Макс понимал, что не чувствует себя отбросом, только когда поёт. Это внушало надежду: словно идёшь по лабиринту с закрытыми глазами и чувствуешь впереди дуновение свежего ветра; это ещё не выход и даже не луч дневного света поверхности, это просто первый признак, что ты будешь спасён. Все участники группы, кроме Германа, по-прежнему воспринимались им как безликие тени, однако он научился чувствовать их инструменты. На какую-то духовную близость рассчитывать было бесполезно, но Макс осознавал, что всё ещё подсознательно в ней нуждается.

Он сказал как-то раз Герману перед сном:

— Знаешь, только когда я пою, мне не хочется покончить с собой. Только тогда мне кажется, что я живу не зря. Словно во мне поселился злобный демон, тот же самый, что пригнал меня в этот город и заставил заговорить с тобой. Он хочет, чтобы я пел. Всё остальное время я чувствую себя усталым полутрупом и ненужным куском дерьма. Я балансирую между раем и помойкой, стараясь не потерять себя окончательно.

— О, ты даже не знаешь, какой это кайф — отыграть на настоящем концерте. Остался месяц до Хэллоуина. Я уже прислал демку оргам, ожидаю ответа.

— Ты уверен, что за месяц мы успеем сыграться?

— Уверен как никогда.

На этом они заснули, ныряя в общие видения о мировой славе и вселенском избавлении. Где-то там, за ширмой бытия, их сознание было общим и цельным.

Глава 6

— Нам всё же разрешили выступить в "X-club" на хэллоуиновской пати! — Герман расхаживал по комнате важный, как готический грач. — Выступление уже через три дня. Думаю, мы готовы.

Макс сидел и воодушевлённо слушал.

— В этой помойке? — спросила Элис.

— Ну а что поделаешь? Мне вообще сказали, что мы лучшее среди того шлака, что набрался у них в этот раз. К тому же, мы знакомы с директором клуба по моей прошлой группе. Неоднократно у них выступали среди этого мракобесия.

Герман уселся в кресло с выражением утрированного пафоса на лице.

— В былые времена, до того, как клуб впервые закрыли, я любил потусить там в женском туалете, спасаясь от ужасной музыки.

— А что в мужском? — спросил Макс со скептически искривлённой улыбкой.

— Ну там грязно и вообще не романтично. А в гримёрке звукоизоляция плохая.

Герман внимательно рассмотрел Макса: его торчащие во все стороны серые волосы со светлыми перьями, выгоревшими за лето, драные джинсы, протёртые во всех местах, и футболку с пацификом, выложенным из ножей и пистолетов. Он вообще почти всегда ходил в одной и той же одежде из своего скудного багажа и совершенно не парился по поводу внешнего вида.

— Макс, я отдам тебя в руки Элис, чтобы она привела тебя в порядок. Мы же не грандж, чёрт возьми, играем, в таком виде на сцену нельзя.

— Делай, что хочешь, главное, чтобы я сам себя не испугался.

— Шмотки мои наденешь, ты уже отощал до моего размера и так. А мне всё равно этот ворох гото-тряпок некуда девать.

Максу ничего не оставалось, кроме как согласиться. Сценический образ и всё такое. Элис утащила его в свою комнату, чтобы проделать какие-то махинации с волосами. Ножницы щёлкали где-то над ухом, как маленькие гильотины.

— Только, пожалуйста, оставь мне немного волос, — взмолился Макс.

— Не бойся. Будут тебе волосы.

На пол опадали серебристо-серые змеи, которым лезвие гильотин снесло голову.

— Если не возражаешь, я тебя чуть-чуть перекрашу. У тебя слишком безликий цвет волос, в нём теряется твоё лицо. Я, конечно, не профессиональный стилист и даже не мужик-гей, так что делать буду на свой вкус, — рассмеялась она.

— Мне всё равно. Сделай из меня рок-звезду, детка, — последнюю фразу Макс произнёс, намеренно утрируя.

Краска жутко воняла и немного жгла кожу головы, но даже это казалось терпимым.

— Слушай, процесс очень нудный. Надо пока отвлечься, — предложила Элис. — Расскажи мне, что ли, во что ты веришь?

— В Ничто — это главный бог нашего поколения, когда власть правительства не имеет авторитета, недостаточно на нас давит, чтобы заслужить волну негодования или немого смирения. Авторитет бога упал ниже плинтуса. Ну, это лично для меня. Я вообще считаю, что умному человеку просто негоже примыкать к какой-либо политической или религиозной организации. Я не одобряю действующую власть, точно так же мне противны действия оппозиции, потому что и то и другое — стадо. Православие корыстно, любит деньги и власть, в сатанизме хватает юношеского максимализма, а атеисты забывают, что стали последователями точно такой же религии.

— Ты не веришь в бога?

— Трудный вопрос. Если бы окончательно не верил, тогда мне бы не приходилось так злостно богохульствовать.

— А Герман был прав в том, что в тебе ещё живёт некое чувство, напоминающее совесть. И когда ты поступаешь плохо, ты это сознаёшь. Вот и твоё отличие ото всех.

— Я бы с радостью её убил.

— Не стоит. Именно это и отличает тебя от нашего грязного мира.

Скоро пришло время смывать краску. Когда волосы высохли, они оказались совсем белыми, почти как паутина, но это выглядело настолько естественно, словно седина. Рваные пряди имели разную длину и лишь самые длинные едва доходили до плеч. Элис сказала, что это ещё не всё. Она открыла большую палетку теней, которая походила больше на палитру художника, чем на набор для макияжа. Вздохнув, Макс принял и это. Мягкие кисточки приятно касались его кожи. Особенно приятными были ощущения на веках. Кто-то из прежних друзей Макса сказал бы, что это нереальная педерастия, но ему было всё равно. Заведшийся в мозгах Зигги Стардаст одобрительно кивал, рассыпаясь блёстками. В конце концов, в семидесятых-восьмидесятых именно так снимали тёлочек, и если сейчас тёлочки предпочитают чётких пацанчиков, то это их проблемы. Пока Макс думал, Элис красила ему ногти чёрным лаком. Он всё же настоял на глянцевом без блёсток, единственном, на его взгляд, допустимом цвете лака для ногтей.

— Вот теперь вообще замри и не двигайся минут пять, — велела она.

— Я никогда не чувствовал себя настолько беспомощным, — вздохнул Макс, откидываясь в кресле.

Казалось, что прошла вечность, пока его руки покоились на подлокотниках.

— Подожди, в зеркало пока не смотрись, — сказала Элис, протягивая ему ворох одежды. — Примерь сначала. Только осторожнее, мейк не размажь.

Затем она стыдливо удалилась, словно и не видела его голым ранее. Джинсы Германа оказались непривычно узкими, однако втиснуться в них всё же удалось. Макс пару раз запутался в чёрной футболке, состоявшей, как казалось, из одних только дыр. Он подкрался к большому резному зеркалу в углу и сдёрнул с него драпировку. То, что он не узнал себя, было мягко сказано, перед ним стоял кто-то другой, как бы это банально ни звучало.

Его лицо казалось мёртвым, но в то же время глаза блестели каким-то живым огнём, и тёмно-вишнёвые губы искривлялись в улыбке. Undead. Эта мимика раньше была несвойственна Максу, он вообще был скуп на гримасы, словно раньше лицо было незнакомым инструментом, которым он просто не умел управлять. Под глазами залегли глубокие чёрные тени, на манер готических музыкантов старой школы. Грим казался неаккуратным, но выверенным до последней детали, и даже красный ореол вокруг глазниц вносил свои черты. Брови превратились в две тонкие нити.