Волчица и вопрос веры

Максмиллиан осторожно выбрался из галереи, купил еще пива, но теперь уже не стал дожидаться автобуса. Вернув пустую кружку продавцу, стажер двинулся в сторону аэропорта пешком, надеясь отловить попутную машину. Фредерика — мастер настоящий. Из тех, секрет которых через сто и двести лет не смогут разгадать искусствоведы. Что же, и такой мастер не нашел себе места на Старой Земле?

А нет, понял стажер. На Старой Земле никто бы ее не заметил. Даже и выскочи она там из кожи, превзойди Сальвадора Дали, Микеланджело с Вермеером и всеми голландцами совокупно. Осталась бы “одной из”...

Водитель, задвинутый сюда кризисом, как шар в лузу — третий вариант. Мастер, уткнувшийся в “стеклянный потолок” или просто невостребованный, как та же Фредерика — четвертый.

Обиженный гопник в худшем случае швырнет бутылку с керосином. Обиженный умник вполне может, обвешав бульдозер сендвичем из металла и бетона, снести небольшой городок. Не говоря уж — подорвать чего-нибудь с изюминкой и размахом. А тут решительного народа более чем. Вот, например, еще крутые мужики едут.

Крутые мужики остановили свои крутые байки точно возле Максимиллиана. Крутых мужиков было трое. Все они были пузаты, бородаты, в кожаных жилетках на голое тело, с конфедератскими флагами на спине, и в камуфляжных брюках с высокими ботинками. Под мужиками взрыкивали классические «чопперы» с узкими длинными рулями и маленькими фарами; по улице плыл запах бензина и хорошей мягкой кожи.

— Хелло, бойз! — главный байкер чуть наклонился. — Ты же идешь в аэропорт, ноу?

— Йес, — коротко, в стиле крутого мужика, отозвался стажер.

— Подвезти? Ты порадовал миз Фредерику, и мы тебе поможем.

Надо же, как причудливо тасуется колода...

— Окей, тэнкйоу, — коротко, в стиле крутого мужика, отозвался стажер.

— Хо! — главный мотовод выпрямился, постучал рукой по седлу и объяснил:

— Наконец-то забетонировали хотя бы кусок трассы, где можно втопить.

— Не, квады тоже круто, — пробурчал второй.

— Но иногда охота вспомнить, — почесал волосатое пузо третий.

— Землю, — отрубил главный.

— Старое, — пробасил второй.

— Молодость, — вздохнул третий.

— Короче, садись!

Максимиллиан закинул автомат за спину и взобрался на высокое сиденье пассажира. Едва он успел взяться за ручки, как мотоцикл рыкнул, окутался дымом и рванул с места кометой. В аэропорту стажер оказался так быстро, что даже не успел потерять мысль — ту самую, про кем-нибудь обиженного умника.

...Некий процент умников после всех мытарств попадает в Новую Землю. И тут, внезапно, узнает, что даже на благословенном фронтире рабочие специальности нужнее, чем гуманитарные. Попросту говоря, хочешь преподавать философию? Вон там штабель досок, а вот здесь ящик гвоздей, молоток продадим в кредит. Сколоти кафедру и преподавай с нее, чего хочешь. Главное, не забудь расплатиться за кредитный молоток, а то ведь адвокатов с правами человека здесь тоже не предусмотрено...

Про молоток стажеру понравилось. Как минимум, не стыдно в дневник записать. А то и на блог. Ведь рано или поздно будет и в Новой Земле интернет.

...Минус тот, что кафедру сколачивать придется самому; а плюс тот, что преподавать с той самосборной кафедры можно именно то, чего хочешь. Марксизм-троцкизм? Да заради святого Энгельса! Фашизм-колбасизм? Kak nefig delat! Свобода же!

А на что люди могут применить абсолютную свободу, легко узнать безо всякой Новой Земли. Можно не искать вербовщика Ордена, можно не продавать “все, что нажито непосильным трудом”, не закупать на выручку снаряжение и золото по жутким старосветским ценам, не катиться, задерживая дыхание, в зыбкую пленку Ворот, чтобы выпасть из них в иной мир...

Стажер обменял пластиковый жетончик на сумки в камере хранения, нашел кусочек тени в зале ожидания, уселся. Вытащил ноутбук и, прежде составления рапорта, записал мысли. Во-первых, не пропадет. Во-вторых, записанная мысль перестанет отвлекать от работы.

...Вместо сложностей перезда в Новую Землю достаточно поиграть в любую компьютерную игру, где игроков больше одного. И посмотреть на людей в полной хомосапиенсовой красе. На убийство новичков и прессование одиночек, на отношения внутри кланов и между кланами, на первобытный коммунизм в деталях и красках, на дикий капитализм по заветам бессмертного произведения “Незнайка на Луне”.

Вот и получается, что рано или поздно какой-либо пройдоха, достаточно умный и достаточно подлый, соображает: а что это я сам работаю? Назовусь-ка я Великим Учителем, Сияющим Гуру, или как там еще. И пусть на меня ученики вкалывают. Я же их буду с умным выражением на морде лица просвещать в тайнах мироздания, симпатичных девчонок тренировать практически... А главное, считать выручку. Это на Старой Земле полиция могла бы явиться — а тут кто явится? У всех своих проблем достаточно! Законников нету, так что и дело на меня даже некому завести!

Вот потому-то разведуправление и занимается теперь сектантами тоже. Вот потому-то стажер Максимиллиан Сазонов, позывной Штирлиц, летит через половину мира для обычного заполнения нескольких учетных карточек.

* * *

Карточки над приборной доской выглядели самую чуточку странно. Ну, черно-желтые, выгоревшие — это как раз понятно, сюжеты не то пятидесятых годов, не то вообще сороковых. Вот мужчина у военной машины с открытым верхом, почти такой же “weapon carrier”, какой был у спасителей в ночной саванне. Мужчина, понятно, с винтовкой, в плащ-накидке. За спиной колючая проволока и въезд в какой-то полузаброшенный город. А вот симпатичная молодая женщина, точная копия той, что сейчас в пилотском кресле. Только сфотографирована возле древнего биплана. “Поликарпов”, знаменитая “кофемолка” Ночных Ведьм, ужас Восточного фронта... Мать, наверное. Или, по возрасту, даже бабушка может оказаться...

Стажер давно усвоил, “сколь пустое и бестактное занятие — доискиваться у женщины, какова она суть на самом деле”, и ничего спрашивать не пытался. Сходство именно что фотографическое, но сами фото черно-белые, и кукурузник им по возрасту аккурат подходит. Старшая родственница, понятно. А мужик, наверное, геройский дед. И хватит уже на пилотессу таращиться, еще решит, что взглядом раздевают — по морде выхватить можно совсем не взглядом...

Так что Максимиллиан поудобнее откинулся в кресле, поглубже надвинул обруч с наушниками, перемотал и включил на диктофоне очередной подслушанный разговор его фигурантов:

— ...Именно этот мир он меньше всего любил. Ну, по слухам. Типа, “проклятие Конан-Дойла”. Интересно, каково это: быть нелюбимым творением, ощущать себя ошибкой создателя? Даже низвергнутый ангел все-таки хочет жить!

— И чего не любил-то? Нормальный же мир!

— Да уж получше этого вашего... Прах к траху...

Неразборчивый шум, треск, лязг вилки по тарелке — микрофон оказался слишком близко, в рукаве, наверное; а вот уже можно что-то расслышать:

— ... На иных принципах. Люди думают по-другому. Верят в другое. Потому-то и важно сделать это испытание именно здесь!

* * *

— А почему здесь, — поинтересовалась округлая тетка-регистратор, — почему не закупились в Алабаме? Или прямо у братьев Леру?

Здесь, в Аламо, начали уже снимать кино. В самом деле, не пропадать же городу прямиком из вестерна. Фактура-натура, как отец говорит. Мало того, что домики, коновязи, террасы и балкончики точь-в-точь кино с Юлом Бриннером, так еще и люди поголовно двинуты на оружии. Стрелковый клуб тут едва ли не лучший на всех землях севернее Большого Залива, и на всех стрелковых турнирах сильнейшие противники как раз отсюда. Город Аламо в одноименном округе... Хотя тетка за стойкой отеля напоминала вылезшего на берег кита, назвать ее толстой что-то мешало. То ли винтовка, привычно стоящая в углу, не запыленная нисколечко. То ли полочка с кубками... То ли взгляд, который Максимиллиан — сам коренной новоземелец — безошибочно узнавал. Внимательный, несуетливый, не бегающий взгляд хорошего стрелка на дистанции выше средних.

— ... Десятка за ночь, завтрак включен, плюс налог… ты уже должен мне четырнадцать экю, — тетка лихо перебросила костяшки счет и выдала ключ на тяжелом брелке из отшлифованной пальцами бронзы, с выдавленной цифрой “13”.

— Мы садились на вынужденную и нам пришлось немного пострелять в саванне, — ответил стажер, выкладывая монеты на стойку.

— Это я поняла. Но почему не восполнили расход в Алабаме?

— Дорого. Здесь тракт, сюда поставки напрямик из Демидовска, нормальные цены, своим хорошие скидки. Вы же знаете магазин “Пушки и ножи”.

— Его все знают. А ты вообще кто? Если надеешься на скидку “для своих”?

— Я вообще сотрудник полиции. Начальник послал меня снять показания свидетелей.

— Но можно ведь было подождать устойчивой погоды.

— В деле сектанты, поэтому спешка.

Волшебное слово и здесь оказало магическое действие. Тетка понимающе кивнула:

— Мудаки, никто их не любит... Но в ближайшую неделю что-то купить можно только у Сэма. Магазин “Пушки и ножи” закрылся. Вдова продала магазин и уехала непонятно куда.

— Вдова? — Максимиллиан от неожиданности разронял звонкие монеты по стойке, одна покатилась вдоль края; тетка проводила ее взглядом и прихлопнула округлой ладонью, словно комара.

Не говорить же, что в “Gun’s & knif’s” точка связи!

Женщина сгребла монеты и ссыпала их в кассовый ящик, звякнула ключами.

— Кремень был мужик, никто и не подозревал, что у него рак.

* * *

— Никто и не подозревал, что у него рак.

— А что бы ты сделал, если бы знал? — спросил начальник разведывательного управления Русской Армии Николай Барабанов.

— Расспросил бы, — вздохнул министр финансов Протектората, обмахиваясь белейшим носовым платком. — Он же писал что-то про другой способ перехода. Без приборов или механизмов. Для которого Врата не нужны.

— Ну да, Врата не нужны. Зато в том способе необходима человеческая жертва... — Барабанов стоял у того самого распахнутого во двор окна, где видел его перед отъездом стажер, и говорил размерено, как бы убеждая себя:

— А секта и жертва близнецы-братья.

Единственная в кабинете женщина, коротко стриженная блондинка в песочном брючном костюме, покачала головой отрицательно:

— Жертва лишь таран. Предсмертный выброс энергии, накопленной ее муками, разрушает границу между слоями.

— Вот именно, Мария. Вот именно. Все сходится. Непонятные люди. Скрытность. Рассуждения о множественности миров. О демиургах. — Николай вернулся к столу, нажал кнопку одиноко чернеющего на полированной столешнице диктофона.

Диктофон сказал мужским голосом:

— ... А если вера сама по себе, то у нас именно все и получится. Сам факт, что получилось в мире, где никто в нас не верит, где все думают иначе, о другом, не такими словами, не с теми целями — доказывает, что мысли тут ни при чем, и все дело в чистой физике. Ну, говорил же Резерфорд: прибитая на дверь подкова срабатывает вне зависимости от веры в нее.

После небольшой паузы ответил голос потоньше:

— Еще ни одна вера не выдержала испытания эмпирическим способом. Думаю, тут какой-то другой механизм работает. Именно физический, просто мы его пока не видим.

Начальник разведуправления выключил диктофон, и Мария заговорила первой:

— Получается, мы страхуем новичка, что ищет этот самый механизм. Ищет, чтобы поставить его на службу... Хм... Скажем так, Аверьяну.

— Вообще-то Протекторату. Ведь Аверьян как раз в его интересах действует, — министр финансов перестал обмахиваться, промокнул шею и убрал платок.

— Назови Аверьяна хоть президентом, хоть генсеком, хоть царем — вопрос один. Или мы ему подчиняемся, или мы ему сопротивляемся. Поскольку мы никак не проверим, в чьих интересах на самом деле управляет наш всенародно избранный Аверьян, то подчиняться ему или нет — именно что вопрос нашей веры.

— Веры? Ты, начальник разведки, говоришь о вере?

— И больше скажу. Вот человек приходит на работу. И вкалывает, истово веруя в получение зарплаты. Чем технически отличается вера в зарплату от веры в божественную справедливость, в рай после смерти? Механизм ведь один и тот же! Работай сейчас — а воздание завтра. Может быть.

— Теперь понятно, — Мария посмотрела на диктофон: прямоугольный, угловатый, плывущий вдоль полированной столешницы широкой купеческой баржей.

Министр финансов поднялся быстрым движением — ни по весу, ни по возрасту — и сказал Николаю Барабанову:

— Иди-ка, ты, Коля, с этой метафизикой... — покосился на Машу и смолк.

— В Билокси, — сказал Николай Барабанов.

— А чего это в Билокси? — министр замер, нагнувшись за своим портфелем. — Решали же лететь напрямую в Порто-Франко. Билокси на тысячу километров южнее маршрута, даже самолету огромный крюк! Бог с ним, с удорожанием, не тот вопрос, чтобы копейки беречь. Но время же теряем!

— В Аламо по запасному каналу сообщили, что видели именно пару девушек, блондинку и рыжую, и пару мужчин с ними. Точно как в ориентировке. А видели всю компанию в Билокси, в порту.

* * *

В порту к середине дня сделалось шумно. Тутошнее солнце, бескомпромиссное, как чекисты, заняло рабочую высоту и принялось вялить под собой людишек и землю, словно за ударную работу обещали ему трудовое красное знамя.

Алексей Богданов стоял на баке, где больше всего любил встречать утро, и смотрел через борт на пристань. Хорошая была пристань, железобетонная, с большими глубинами; и сам порт жил бойко, разворотисто. Здесь были узнаваемые по силуэту танкеры, и были привычные “либерти” водоизмещением около пятнадцати тысяч регистровых тонн; и была целая линейка яхт — беленьких, красивеньких, разного стиля и разных мастеров.

А вот ни единого пакетбота или там купеческой, грузовой, скажем, яхты, чтобы паруса не игрушечные, а важнейшая часть движителя, да чтобы мотор внешнего сгорания — тут не было.

Алексей Богданов слишком хорошо помнил, как он первый раз пересек границу миров, и чего это стоило. Во что может обойтись такой же прыжок целого пакетбота с экипажем и пассажирами? Ох, мутные пассажиры! Но как можно было их там оставить? Как Вера говорила, “зажрут!”

Мысли прыгали с одного на другое, и потому Алексей даже не пытался что-то решать. Осмотрев еще раз порт — ему-то привычный, а вот его команде тут все ново, и придется немало сил потратить, чтобы люди не расползлись искать приключений — капитан приватиров сделал еще пару шагов по вычищенной палубе, глянул туда, повернул голову сюда — и почти напротив собственного пакетбота увидел в баре весьма колоритную сцену.

Двое мужчин пили за чей-то упокой; выражение лиц, взгляд, обращенный внутрь себя, торжественную строгость движений спутать было не с чем. По левую руку за столиком размещался невысокий, худой... Сперва Богданов принял его за подростка, и только всмотревшись, понял, что к персонажу точно подходят стихи: “Он старик, но по-испански, как свеча и прям, и строен. В непонятном одеяньи — то ли воин, то ль моряк”.