Том 3. Древо Иггдрасиль

— В самом деле, святой отец? — спросила Эшли. — И что это был за ритуал?

— Не знаю. Не помню. Что-то связанное с одним из трех догматов, — ответил отец Торстейн. — Это уже неважно. А вообще, я не удивился. Раз уже существует у нас женский епископат, то это — начало падения. Мы вновь откатываемся во времена порнократии.

— Но почему? — удивилась Франческа, о которой и Нольтинг, и Эшли уже успели позабыть. — Что в этом плохого?

— Тебя, маленькая дрянь, никто и не спрашивал! — воскликнул отец Торстейн. — Тебе следует молчать и слушать!

Пожалуй, это было слишком. Эшли повернулась, чтобы осадить зарвавшегося священника. И тут взгляд ее упал на линии, покрывающие пол.

— О, нет, — пробормотала она.

7.

Франческа смотрела на отца Торстейна с недоумением.

— Чем же плох женский епископат? — повторила она.

Вместо того, чтобы ответить, священник вытащил кинжал. Здесь, в пыльном пресвитериуме, лезвие казалось тусклым и ржавым; а может, оно таким и было. Франческа завороженно смотрела на кинжал. Ее глаза расширились.

Подтянув к себе Франческу, Торстейн Нольтинг с хрустом вспорол ей грудь. Из раны обильно хлынула кровь, испачкав мантию священника; алые капли дождем обрушились на пол. Франческа жалобно вскрикнула. Ее ноги дернулись в агонии.

— Ты убил ее! Ах ты урод! — не помня себя от ярости, завопила Эшли.

Она попыталась сдвинуться с места — тщетно. Вычерченная по полу гептаграмма держала крепко, не пошевелить и пальцем. Торстейн хорошо подготовился к визиту нежеланной гостьи.

Эшли чувствовала, как по лицу у нее текут слезы.

Может, ей и не нравилась Дева Мира, но такое — уже чересчур.

Джеремия Кавендиш говорил: не думай о христианской морали. Люди есть стадо, ты же — пастырь, что ведет его на убой; заповеди Моисея писаны не для тебя. Твои боги — логика и целесообразность. Об остальном же забудь; в нем нет нужды.

Эшли была человечна, и в этом и состояла ее ущербность.

В те моменты, когда душа ее соприкасалась с адом, Эшли сеяла смерть, ломала кости, вырывала сердца; кровь лилась во все стороны, мозги растекались по стенам, громоздились отрубленные головы, серебристой лентой вылетали кишки из разрезанного ануса, а Эшли стояла и смеялась, наслаждаясь демоническим скерцо, его стремительным ритмом, живой, игривой музыкой смерти. Но звуки ада стихали, и Эшли вновь превращалась в слабую, застенчивую девочку из трущоб Лондона, которую подобрал архиепископ Кавендиш.

"То, что ты называешь музыкой демонов — не более, чем истерика, — сказал ей как-то Его Высокопреосвященство. — Когда подскакивает уровень адреналина в крови, ты впадаешь в истерику. Так что держи себя в руках, если не хочешь получить по заднице, поняла?"

Эшли прекрасно это понимала.

Жаль, с собой она не взяла шприц с адреналином. Может, стало бы немного легче. Ведь перед отцом Торстейном Эшли была совершенно одна, и ярость ее — это ярость обычного человека, слабого и безвольного. Что она может сделать? Только кричать.

И Эшли надсаживала свое горло:

— Можешь даже не подыскивать себе оправданий! Это не имеет значения! Ты все равно уже подписал себе смертный приговор!

— Безумная! Этой девочкой овладел Сатана! — закричал в ответ отец Торстейн, скидывая тело Франчески на пол. — Я лишь очистил ее душу от скверны.

— Заткнись! Тебе не жить, слышишь?!

Эшли потянулась к жезлу и возликовала, когда он откликнулся на ее призыв. Железные нити, возникнув из ниоткуда, сплелись в длинный и тонкий стержень, что лег в руку Эшли. Но он был слишком тяжелым, и она не смогла удержать его одеревеневшими пальцами. С грохотом жезл покатился по ступеням, что вели к алтарю. Нольтинг походя наступил на него, даже не заметив.

— Ты служишь злу. Я вижу — ты ведьма, и тебя сношают демоны! — изрек отец Торстейн. — Ты такая же, как и Ланге. Я накажу тебя.

Пожалуй, он был прав, но Эшли от его слов лишь больше разозлилась.

— Только попробуй, урод!

Вновь показалось лезвие кинжала. Кровь смыла с него пыль и ржавчину, и теперь он блестел, словно младенец, только что извлеченный из купели. Эшли почувствовала острый страх.

— Торстейн Нольтинг, убийца, тайный идолопоклонник, виновен в грехе содомском и ... и в скотоложестве! Господь, дай мне силы наказать этого грешника! — кричала она, стараясь пересилить собственный ужас.

— Зло всегда пытается скрыть свой лик за маской праведности, — с удовлетворением константировал священник. — Побойся Бога, ведьма!

Кинжал начал медленно приподниматься. С кончика его сорвалась одинокая капля крови.

Нож — фаллический символ.

"Он словно собирается забрать мою девственность, — мелькнула мысль. — Кинжал войдет в меня и разорвет кожу, как член разрывает плеву юной девушки. А я не хочу, чтобы со мной сделал это какой-то там Нольтинг. У меня нет желания! Только не с ним!"

— Прости, — сказал отец Торстейн. — Может, я и не прав. Но я не хочу, чтобы за мои ошибки расплачивался кто-то другой.

— Да пошел ты! — сорвалась на визг Эшли.

Мир вокруг нее растекался, цвета тускнели; увядание коснулось Девы Марии на иконе, превратился в маленького старичка младенец Иисус; по стенам пошла рябь. Потолок стек вниз холодными каплями, и в пресвитериум заглянуло солнце. Стало легко и приятно. Эшли вдохнула в себя свежий воздух и закрыла глаза. Смерть когда-нибудь придет ко всем, так почему бы не познать ее в юном возрасте?

— Что происходит?! — вырвал ее из оцепенения крик отца Торстейна.

— Представь, что мир — это ложе фонтана, а магия — это бьющая из крана вода. А я перекрыла кран.

Эшли открыла глаза.

Франческа ди Риенцо, совершенно невредимая, стояла под солнечными лучами и улыбалась. На одежде не было и пятнышка крови. Густые темные волосы растекались по спине, черные глаза подмигивали. Франческа посмотрела на ошеломленного Торстейна Нольтинга и послала ему воздушный поцелуй.

Эшли не умела контролировать свои эмоции. Любой пустяк мог разозлить ее, привести в ярость; однако и любое радостное событие она переживала ярко и искренне. Когда Эшли увидела живую и веселую Франческу, то не смогла сдержать слез. Ей казалось, что отступили в темноту все неприятности, все зло мира — а сквозь облака ей улыбнулся Бог, и эта улыбка говорила: все хорошо, я с тобой.

Гептаграмма больше не держала ее в плену, нет, дьявольская звезда потеряла силу и волшебство, превратилась в жалкий узор, выведенный на полу дешевым мелом. Эшли осторожна сошла со своего места. Затекшие мышцы чуть подрагивали. Она наклонилась и подхватила свой жезл.

— Вы живы! — воскликнула Эшли, поднимая голову, чтобы еще раз посмотреть на Франческу.

— Дьявольщина! — отец Торстейн вскинул перед собой кинжал, держа его за лезвие. — Это происки Сатаны!

Теперь кинжал из фаллического символа превратился в некое подобие креста; Эшли еле сдерживала смех.

— Это сила, дарованная мне Господом, — надулась Франческа. — Между прочим, тем самым Господом, которому вы здесь читали молитвы.

— Нет! Нет! — упорствовал Торстейн, отступая назад. Он врезался спиной в алтарь и выронил кинжал. Вид у священника был на редкость жалкий. — Нет!

Мир стремительно обрастал прежними деталями. Молекула за молекулой, крыша вновь встала на свое место. Солнечный свет больше не разгонял темноту пресвитериума — казалось, что Бог перестал наблюдать за происходящим.

— Эшли, победа за нами! — сообщила Франческа, невероятно довольная собой.

— Да, Ваше Святейшество, — отозвалась Эшли, взвешивая жезл в руках.

Торстейн Нольтинг тихо плакал.

— Похоже, он совсем здесь свихнулся, один, в окружении могил и крестов, — сказала Франческа. — Думаю, стоит отправить его в местную обитель францисканцев. Пусть пройдет там полный курс трудотерапии, — она не выдержала и прыснула в кулачок.

— Так мы опоздаем на самолет, Ваше Святейшество, — напомнила ей Эшли и занесла жезл над головой.

— Эшли?..

Отец Торстейн попытался закрыться руками — пустая попытка. Сила удара была такова, что обе руки его попросту переломились, как тростинки; жезл разметал их в разные стороны и вошел стальным яблоком набалдашника прямо в лицо. Мокро хрустнули кости. Суд Господень свершился — грешник был наказан.

— Пойдете, Ваше Святейшество? — спросила Эшли. — Нам пора.

Сейчас она не испытывала никаких эмоций, кроме удовлетворения от хорошо сделанной работы. И ожидала, что ее похвалят. Пожалуй, права была Франческа ди Риенцо: Эшли слишком закрыта, слишком зажата. Она не доверяла Деве Мира, поэтому воздвигала между ними барьер, отделяла себя от нее невидимой стеной. Но в этот момент Эшли готова была открыть душу Франческе ди Риенцо. Она убрала всякие барьеры. Она была совершенно беззащитна — и смиренно ожидала похвалы.

— Господи, — произнесла Франческа. — О, Господи.

— Ваше Святейшество? — потянулась к ней Эшли. Жезл волочился по полу.

— Не... не подходи ко мне! — закричала вдруг Франческа. — Пожалуйста, не подходи!

Эшли остановилась, не понимая, что происходит.

— Я, конечно, слышала, что Томмазо... то есть Джеремия Кавендиш воспитал какого-то монстра. Мне стало любопытно. Я хотела встретиться с тобой. Я ведь помнила нашу первую встречу и ту маленькую девочку, которая чуть не расплакалась только из-за того, что на нее косо посмотрела Фредерика Ланге. И, знаешь, я не верила, что ты и мерзкий монстр Кавендиша — это один и тот же человек. Но чтобы такое... Такое,.. — Франческа согнулась в приступе тошноты. — Ты и в самом деле омерзительная тварь! Лучше бы мы не встречались! Господи, о, Господи...

Эшли молчала.

Глава третья.

1.

Кацуджи Кога, пятнадцати лет от роду, сидел за партой и дремал.

Он спал всего два часа, сакраментальные два часа перед рассветом, когда сон доставляет наибольшее удовольствие; жаль, этого не хватило, чтобы нормально отдохнуть. Этой ночью Кога спускался в токийскую подземку. Он видел огромный полуразрушенный механизм, видел отвратительных существ, что пытались этот механизм восстановить, видел порочных ученых, что управляли этими существами. Их предводителем была Хисуи Кана, коварная и жестокая женщина. Увидев Когу, она закричала в бешенстве: "Опять этот недоумок явился?! Как же он меня достал!"

Кога разогнал эту шайку и вернулся домой с чувством выполненного долга.

У любого злодея есть в запасе душераздирающая история его падения. Хисуи-сан не стала исключением: злые католики убили ее младшего брата. Чтобы отомстить мерзавцам, Хисуи-сан отправилась работать в бордель. Христианский Бог же такое не одобряет, верно?

Католики нанесли ответный удар: поджарили вдобавок еще и старшего брата Хисуи-сан. Вероятно, им не понравилась проституция.

Теперь Хисуи Кана бродила по городу и искала, как бы еще насолить ненавистным христианам.

"Делать ей нечего," — думал Кога. В данный момент ему хотелось спать, поэтому особого сочувствия к бывшей проститутке он не испытывал.

— Кога-кун, ты слушаешь? — спросила Матоко. В голосе ее сквозило недовольство.

— Нет, не слушаю, — грустно ответил Кога.

"Ямагата Матоко, пятнадцати лет от роду. Школьница. Любит тортики, чай и играть на гитаре. Обожает арт-хаусные фильмы, где полупьяные мужики занимаются сексом с собаками, а суровые генералы яростно мастурбируют, глядя на флаг Японии. Матоко смотрит их круглыми сутками. Результат налицо — мы разговариваем только об артхаусе".

— Почему? — спросила Матоко.

— Всю ночь не спал, — сказал Кога.

Матоко пораженно воззрилась на него. "Сейчас спросит, почему, — промелькнула мысль. — Может, еще и заподозрит в какой-нибудь гадости".

— Ну, ладно, — сказала Матоко.

"Отлично! Интересно, что она там себе навоображала?"

Возникла пауза.

— Я не гей, ладно? — сказал вдруг Кога.

Матоко смотрела на него с легким недоумением.

— Говорят, Ода Нобунага был плохим полководцем, — выдавила она и покраснела.

"О, ну разумеется, я ляпнул глупость, и теперь она пытается перевести разговор на другую тему. Но делает это настолько неуклюже, что и сама от себя в ужасе. Подходящая тема, не находишь, Матоко-чан? Очень подходящая!"

— Еще бы! — сказал Кога, устав от наплыва мыслей.

К ним подошла Орино Май, одетая как пресловутая проститутка Хисуи-сан. Дурной вкус ли, или еще что-то заставили Май модифицировать школьную форму: она разрезала в нескольких местах топик, вдобавок до неприличия укоротила юбку. Зачем? Извечный вопрос. Кога не мог дать на него однозначного ответа.

"Орино Май, шестнадцати лет от роду. Школьница. Любит яойную мангу, больших собак и ... что-то еще, наверное. Должны же быть у нее другие увлечения, разве нет?"

Насчет больших собак Кога не был уверен. Если честно, это увлечение Май-чан он выдумал, чтобы не оставлять яойную мангу в одиночестве.

Матоко в это время пересказывала Май сюжет очередного фильма.

— Кошмар какой! — сказала Май-чан.

— Нет, это еще не самое интересное! — Матоко схватила ее за руку и заставила чуть наклониться. — А потом большой начальник заставил его танцевать. И он танцевал голым! И пел: "Apple, apple!" Голым, ты представляешь себе? — Матоко снова залилась краской.

— Как ты можешь смотреть такую гадость? — спросила Май.

"О, еще один человек со мной согласен," — подумал Кога.

— Это не гадость, — объясняла ей Матоко. — Фильм посвящён высоким человеческим качествам: мужеству, чести, бескорыстию и мужской дружбе. Как он может быть гадостью? Кога-кун, вот как ты считаешь?

"А, ты имеешь в виду фильм, где один мужик отсасывает у другого? Мужская дружба, несомненно, в наличии".

Но Матоко выглядела такой несчастной, что у Коги просто не хватило духу сказать такое. Поэтому он ограничился нейтральным кивком.

— Кошмар какой, — повторила Май-чан.

— Вы это о чем? — осведомился у нее Кейтаро Ичиру, привлеченный спором.

"Кейтаро Ичиру, пятнадцати лет от роду. Школьник. Владеет гаремом. Хороший человек, наверное".

Выслушав суть проблемы, Кейтаро-кун приосанился:

— Что вы вообще понимаете в кино? Между прочим, я когда-то учавствовал в съемках. В массовке. Так что я знаю, о чем говорю. Кино — это вообще неполноценный жанр. Самый лучший, наиболее полно отражающий эту жалкую жизнь жанр — визуальные новеллы, в особенности дейтсимы. Понимаете меня? Можно делать выбор: либо младшую сестренку, либо мать, либо одноклассницу-тихоню, либо сейтокайчо, либо библиотекаршу, либо вампиршу, либо учительницу-инопланетянку, либо... Выбор велик! Как и в реальной жизни. Что смотришь на меня, Ацумори?

Ацумори Аяо окинул Кейтаро недоуменным взглядом.

— Понятия не имею, о чем ты, — ответил он.

"Ацумори Аяо, пятнадцати лет от роду. Школьник. Любит... Понятия не имею, что он там любит. Потерял память. Хмм..."

Кога задумался над тем, теряется ли вместе с памятью старая личность. По всему выходило, что теряется. Так что же, память и накопленный опыт — это и есть то, что определяет человека? То, что люди зовут душой?

— Ты смотрел на меня как-то странно! — заявил Кейтаро.