Волкодав

По вакуумному эскалатору мы въехали под купол Сердца ББ и потонули в оживленной толпе отдыхающих.

У нас были абонементы на горки, колеса, чертыхалки и виртуальные кресла. Кроме того, у нас был заказан десертный зал в гростером блоке. Под купол был накачен кислород, так что можно было сдать скаффи т бегать в свое удовольствие. От блеска цветов, лаковой поверхности каруселей, а главное, то такого количества незнакомых людей, у меня кружилась голова, и рябило в глазах. Поток людей тек в одну сторону, толпа других людей — заворачивала в другую, кто-то опускался в тоннель, кто-то протискивался в гростерный блок. Я шел следом то за одной группкой туристов, то за другой; иногда я все же пытался сориентироваться и разглядеть в массе движущихся тел знакомые фигуры, но я был совсем невысокого роста и мог видеть лишь череду спин, шей, поясниц.

У десертного зала, на небольшом возвышении, стоял виртуальный фонтан, окруженный цепочкой скамеечек. Если всматриваться долго в струю брызжущей из сюрреальной вазы воды, то можно разглядеть структуру вирмира (виртуалього миража): черные, серые, синие точки, движущиеся сверху вниз. Впрочем, это был хороший вирмир, и глаза поглащали его приятную цветовую гамму с наслаждением. Плохо было то, что звук падающих капель был несколько ненатуральным. Пищевой гростер, если задать ему программу "душевой мойки" может производить такой еж фонтанчик брызг, но с гораздо более приятной озвучкой.

Я смотрел на струйки падающей воды, и думал о том, что мне, по сути, совсем не нравятся вирмиры. Мне не нравятся виртуальные фонтаны и радуги, я совсем не люблю нереальный снег и дождь. Я уже не интересовался нюшными людьми, но вдруг поймал себя на мысли, что хотел бы увидеть когда-нибудь живой дождь, пусть небольшой, такой грибной дождик с солнцем, я знал, что такое бывает, но никак не мог соединить в своем воображении дождь, такой тонкий и аккуратный, солнце, такое неряшливое и властное, и радугу, такую чистую и волшебную. Наверное, тогда я впервые подумал о том, что, если не жизнь, то хотя бы краткое пребывание на Земле может быть даже приятным. Но на Луне мечтать о Земле нельзя — это было бы предательством всего того, что так дорог Лунянам.

Возле меня на скамейку опустилась молодая женщина. На ней был открытый на груди ствар с длинными рукавами до кончиков пальцев. Светлые волосы были уложены в сеточку и напомажены. Отчего-то я загляделся на нее, сам не знаю зачем, и тихонько наблюдал за ней из-под ресниц. У нее были странные глаза: такого глубокого синего цвета, которого, на самом деле, не может быть в природе. Губы были накрашены яркой помадой и блестели, когда женщина поворачивала голову. У нее был такой низкий низкий вырез на стваре, и такие длинные яркие ногти, и такие дорогие алменья на пальцах, что я подумал, а не шлю ли это. Она могла бы быть и дамой, но для дамы она была черезчур эксцентрична.

— Что такое малыш, — она перевела на меня взгляд своих иссиняющих глаз.

Я притворился, что смотрю на бегущие струйки воды, и заставлял себя не смотреть в сторону женщины. Начать с того, что это было верхом неприличия смотреть на незнакомую даму! Но незнакомка могла быть и не дамой, и мой взгляд медленно переполз с фонтана на носки ботинок женщины.

Она щелчком пальцев открыла крышку женской сумочки и вытащила маленькое зеркало. Небрежным движением руки она достала маленький коробок с макияжным карандашом, постучала по шапочке карандаша костяшкой указательного пальца и на миг застыла, должно быть, раздумывая о цвете губ.

— Терракота, — произнесла она: пожалуй, это будет терракота.

Она сняла колпачок и докоснулась металлической поверхностью до губ. Рот моментально приобрел оранжевый цвет и подарил отражению в зеркале персиковый оттенок блеска.

— Теперь это называется терракота, — пробурчала женщина; раньше это было терракотой, а теперь это какой-то свежевыжитый писин!

Губы сложились трубочкой и причмокнули:

— Ну да ладно, если теперь это так называется...

Она была уже готова сунуть карандаш в сумочку, когда что-то заставило ее повернуть голову в мою сторону.

Карандаш замерь у нее в руке, глаза широко распахнулись, нижняя губа оттянулась к низу, показывая ряд белоснежных зубов. Все ее лицо исказилось, выдавая то ли испуг, то ли крайнее удивление. Я обернулась, желая посмотреть, на что же она смотрит, но, встретившись с ней глазами, понял, что она удивлена ни тем, что находится за мной, а мною самим.

Она смотрела на меня так, как будто я сказал ей какую-то ужасную непристойность или повел себя совершенно странным образом. Я встал было со скамейки чтобы уйти, но она властно сказала:

— Подойди-ка сюда. Да ты не бойся, — прибавила она, чуть смягчив голос: я просто что тебе скажу.

Завороженный мягким сочным женским голосом, я несмело ступил к ней навстречу. Вблизи ее глаза были еще красивее, еще глубже и ярче. Тонкие брови были изломаны удивлением и приподнимались треугольником над розовыми веками. Белая матовая кожа лица слегка порозовела, оттого делая женщину еще более... если не более привлекательной, то завораживающей. Вообще-то и понять было нельзя, красива ли она была или просто молода и ярка.

Я был готов к чему угодно, но не к тому, что она начнет петь. Вернее, напевать. Она затянула неожиданно какую-то печальную мелодию, напоминавшую одновременно колыбельную и траурную. Она не размыкала губ, а пела через нос, отчего звуки выходили неровно-шероховатыми. Нельзя было разобраться, о чем эта песня, даже нельзя было понять, грустная она или просто безмерно спокойная.

Она тянула мелодию секунд 30, не долее, а мне почудилось, я слышал ее вечность. Мне все еж казалось, что это была колыбельная, так как музыка звучала по-странному знакомой, словно в раннем детстве мне кто-то нашептал ее ночью на ушко, а я запомнил. Знакомыми были даже не слова, ни мелодия, а общая грусть и нежность.

Нежной, вот какой была эта песня — безумно нежной, такой, что соседствует рядом с тоской.

— А ты испугался, — ее порозовевшее крупное лицо вдруг стало мягким и необыкновенно женственным.

— Как тебя зовут? — она протянула руку чтобы докоснуться до моей головы, но я отступил назад.

— Разве красиво так поступать с дамой,

— Она смешливо погрозила пальцами яркий лак ее ногтя вспыхнул пламенной искрой.

Женщина может иметь апельсиновые губы, алые ногти и напомаженные волосы, но если она была дамой, то никто не смел назвать ее безвкусной. Тем более с дамой нельзя вести себя так, как с нюшными женщинами и, покраснев, я наклонил голову в обычном мужском знаке почтения и протянул ее свой карманный индентификатор.

— Ты маленький лунный немой мальчик. Кравец... Хорошая семья, хорошие возможности....

Ее лицо потеряло последние следы дешевой небрежности, а вместе с ним исчезла и яркость броской женщины. Она стала милой, простой и естественной, только глаза остались такими же волшебно-синими.

— Алеша, меня зовут Ингрит, но на Луне все зовут меня просто Ин, потому как мое полное имя слишком длинное и громоздкое, как огромный армани. Вот ты подумал, наверное, странная дама эта Ин, не правда ли!

Я мотнул головой, желая сказать "нет" и покраснел еще больше.

— Ну, конечно, — синева ее глаз забиралась в мои зрачки и практически слепила своим блеском. Я вдруг почувствовал слабость в коленях и неловко опустился рядом с женщиной.

— Ну, конечно, ты ведь воспитанный Лунный мальчик, а воспитанные мальчики не могут думать, что настоящая дама может быть странной. Только чуточку эксцентричной, так?

Я послушно кивнул, осознавая, что подчинился воле этой женщины и даже киваю в такт ее мыслям и по ее желаниям.

— У меня, Алешенька, тоже был ребенок. Мальчик. Аленький Лунный мальчик.

Ее рука с длинными наманикюренными пальцами опустилась мне на голову, и в этот раз я не предпринял попытки ее убрать. Ее пальцы перебирали пряди моих волос, стянутых в короткий тейл на затылке, и нельзя было понять, то ли она гладила меня и баюкал, то ли безучастно теребила мои волосы.

— Я сначала не поняла этого, Алешенька, а потом, знаешь, меня как резануло внутри. Ведь мой мальчик был такой еж как ты, такой же маленький, беззащитный....

Она замолчала, а я, странным образом, продолжал домысливать ее историю, так, как будто знал весь рассказ наизусть: высокий процент аномалии, группа 12+, 27-ой сектор гипер-полиса Плава, вынужденный переезд, одиночество...

— Может он был не такой как все, — тихий голос женщины продолжал усыплять мен: Может он не нравился другим, но ведь он был мой сынок, а мне он вполне нравился. Я не то все говорю, знаешь, я вообще об этом никому никогда не рассказывала. Зачем? Люди жестокие. А так даже легче: лелеешь в себе нерастраченную нежность и упиваешься жалостью к себе. Выходит, что я жертва, а жертвам всегда чуточку легче, так как за все неудачи а их жизни, им есть кого винить.

Кровь отошла от моих щек, и, вновь побелевшая и отошедшая от грусти, она стала прежней... очень эксцентричной.

— Ну а где твоя мама? Папа? Помочь вызвать их к тебе?

Я отрицательно покачал головой, желая дать понять, что я один, но женщина уже вовсю нажимала на кнопки моего идентификатора, пытаясь позвать моих родителей.

Мамин идентификатор лежал в кармане ее рабочего ствара в Ви Пу, папин — висел у него на ремне скаффи, а сам отец был ни как не ближе Про Пу. В общем-то, звать было некого. Классная дама не знает индивидуальных кодов идентификаторов ее учеников, т. к. это явилось бы нарушением прав самих детей. У учащихся, на экране, в ряду с кодами скорой неотложной помощи и органов права и охраны (ОПО) был обязательно выведен код классного руководителя. Но мне на идентификатор код вывести просто не успели.

— Ты знаешь как добраться до дома?

Я утвердительно кивнул.

— Ты хочешь, чтобы я тебе помогла?

Я покачал головой.

— А теперь мне надо подумать, — неожиданно сказала она, т, притянув меня к себе одной рукой застыла в молчании.

Наверное, мне должно было быть страшно, но я чувствовал лишь странное удовлетворение и покой. Голова моя сама клонилась на бок, и я, прислонившись щекой к рукаву ее теплого мягкого женского ствара, закрыл глаза и задремал. Мне вес время казалось, что я слышу как она поет: что-то напевает себе под нос. Напевает грустно и нежно, неожиданно срываясь с самого верхнего тона и падая вниз музыкального диапазона голоса. Мелодия была скорее прерывистой, чем напевной; вряд ли под нее можно было укачать ребенка, но моя дрема потихоньку сковывала мои руки и ноги, наливала веки, взбалтывала мысли в голове и, не давая им осесть, пекла из их сны.

Я проснулся оттого, что какой-то необычный, тонкий и писклявый, шум пробрался мне в уши.

Раскрыв веки, я увидел прямо под фонтаном группу рабочих, в прорезиненных стварах и огромных рукавицах. На тросах они тянули за собой что-то огромное, яйцевидное, покрытое тонкой серебряной нитью. У предмета был глазик, где-то в районе основания, и он то светилось блеклым синим цветом, то гас, затухая неровно и рывками. Рабочие чертыхались, обтирали свою бандуру, перебирали нити. Это действовало каким-то образом на подслеповатый глаз, и он начинал светиться снова. При этом из самой бандуры вырывались какие-то писклявые интонации, но о они глохли вслед за светом секунд через 30 после включения. Рабочие снова ругались, снова доставали тряпочки и снова перебирали нити.

Луняне — культурные люди и никогда не пристают к вам с назойливым любопытством. Но бандура была такой забавной, а писк таким жалобно-смешным, а рабочие так уморительно сердились, что проходящим мимо Лунянам с трудом приходилось прятать улыбку, а о нюшных туристах и говорить нечего. Вокруг бандуры уже собралось человек 20 зевак, и все они были землянами. Луняне, впрочем, нет-нет и то же бросали быстрый взгляд на всю эту процессию, но тут же отводили глаза — завтра они могут оказаться в такой же ситуации, а пристальное внимание — это вещь, которую Луянне не переносят больше всего.

Ин очнулась то же и, все так же придерживая меня за плечо, вытянула шею посмотреть в чем дело.

Я ждал ее резкого смеха, ее невежливого любопытства, ее саркастичной улыбки, но она просто встала на ноги и сказала:

— Мы уходим.

Дама может быть очень приятной, очень интересной, очень эксцентричной; она может безумно вам нравиться т просто вас завораживать. Но даже ей нельзя ставить глаголы во множественное число. Она может уходить, она может попросить вас уйти, но она не может сказать "мы уходим". Она не может решать за вас!

— Мы должны уйти, — повторила она: пойдем лучше в десертный зал, я куплю тебе медовых шариков.

И это выдало Ин с ног до головы. Она не была дамой. Она не мгла ей быть! Дам никогда не скажет "мы должны", потому что Дама вообще никому ничего не должна. Она даже выше морали, потому что она сама мораль.

Дама может попросить, чтобы из неудобства для сделали удобство, но она никогда не стала бы бежать от неприятностей.

И наконец, золотое правило дам: Дама никогда не навязывает вам свою волю, мужчина должен догадаться о желаемом и сам все исполнить. Если женщина говорит вам"пойдем, куплю тебе медовых шариков", это значит, что ей самой в жизни не оставляют выбора и что она шлю. Дама же, для начала, спросила бы вас, не хотите ли вы сладкого (и не слова про дешевые липкие медовые шарики! ).

Я высвободился из под ее руки и побежал вниз по ступенькам — туда, где было весело и шумно, где забавно верещала бандура и блекло светился ее пьяный глазик.

Ощущение какого-то веселья вдруг наполнило все мое существо и бежать было легко и приятно.

Неожиданно прямо предо мною выросла Ин. Длинная тонка рука поймала запястье и крепко схватила его. А затем она так дернула мою ладонь, что на миг я перестал слышать попискивание бандуры. Слезы возмущения появились на моих глазах, но Ин, мало обращая внимание на мое состояние, потащила меня в десертный зал. Огибая предфонтанное возвышение, она дернула меня за уку, что заныло плечо и хрустнули локтевые косточки. Я не мог даже кричать, а лишь хрипел и плакал от обиды. Никто никогда не поступал так со мною! Я плакал от обиды, должно быть, первый раз в моей жизни.

У самой двери зала Ин нагнулась ко мне и властно заявила:

— Так надо. Дальше ты пойдешь со мною. Если ты увидишь кого-нибудь из своих знакомых, то пригнись или спрячься за мою спину. Это очень важно. А теперь, — ее сухая ладонь жестко вытерла мои щеки: Не реви. Я ведь понраивлась тебе, да? У меня много интересных вещей, и я покажу тебе их в моем кемпинге. Нам будет весело. И не о чем не спрашивай. Ах да... ты ведь и спрашивать не умеешь.

Ин разогнулась и стремительно пошла далее, сквозь толпу людей, мимо каруселей и чертыхалок, мимо мини-гростеров — прямо к выходу.

Одной рукой она крепко держала меня за запястье, а другой подталкивала проходящих мимо. Луняне лишь вскидывали брови и презрительно фыркали; нюшные же туристы, а в особенности, женщины реагировали нервно.