Дотянуться до престола

Пьер поднял голову и увидел Филимона, того самого монаха, что качал его на руках в Успенском соборе. Он улыбнулся и потянулся к нему.

− Гляди-ка, признал, − обрадовался чернец и потряс ребенка за пальчик.

− Ты кто? − требовательно спросил Василий, отстраняясь и пряча малыша за спину.

− Дык это... писарь из Чудова, Филимошка. Мальчонку-то твово я нашел при алтаре.

− А здесь чего тебе надобно?

− Архимандрит прислал. Сведай, грит, что там за буквицы таинственные сверкали. Велено их записать и прочесть Владыке.

Василий усмехнулся.

− Как чего было − я обскажу. Своими очами видел диво неизглаголанное. А вот что там начертано, не ведаю, безграмотный, уж не обессудь.

− Дак пойдем поглядим, − предложил Филимон.

− Эва, поглядим, − засмеялся Васька. − Буквицы-то сгорели, а дымина-то такой пошел, что не продохнуть. Теперь вот, вишь, сидим тута, вертаться боязно.

− Как так − сгорели? Ну-ка, давай, сказывай по порядку.

Василий откашлялся, приосанился и выдал историю в красках и со всеми подробностями. Филимон слушал, дивясь и недоверчиво усмехаясь.

− Что ты хмыкаешь? − рассердился Василий, и веснушки на его лице вспыхнули. − Сказываю, все так и было, вот те крест.

− И прям ярким пламенем буквицы горели?

− Истину Васька глаголет, − кивнула стоявшая неподалеку Агафья. − Ни в чем не слукавил.

Филимон, переведя взгляд с нее на стражника, решительно кивнул в сторону двери:

− Пойдем-ка глянем.

− Куды? Ступай один, я с дитяти глаз не спущу. А с ним идти несподручно, а ну как беда какая учинится.

− Давай подержу покамест, − Агафья с опаской протянула руки.

Поколебавшись, Василий передал ей ребенка, на всякий случай погрозил пальцем − стереги, мол! − и пошел с Филимоном в комнату Пьера. За ними, переглядываясь и пожимая плечами, потянулись боярские холопы.

Филимон зашел первым, отворив тяжелую дверь. Через распахнутое оконце комнату наполнял морозный московский воздух. Монах огляделся − неплохо мальца пристроили − и повел плечами:

− Брр, студено...

И вдруг замер: в полутора аршинах выше лавки, служившей ребенку постелью, на крашеной стене копотью чернели буквы.

− Царь, − прошептал Филимон.

− Чаво? − переспросил кто-то из челяди, уже набившейся под низенькой притолокой.

− Царь, − заворожено повторил монах и обернулся к Василию:− Эти буквицы пламенем горели? Помнишь ты их?

− Вроде эти, − неуверенно кивнул страж, и народ зашумел, подтверждая.

− Да они это, они. Что начертано-то?

− Сказываю ж, "царь"! − рявкнул Филимон, но холопы по-прежнему вопросительно смотрели на него.

− Что, вот прям "царь"? Вот прям точно так?

− Чего тут у вас? − сквозь толпу, тряся бородой, протиснулся Шереметев, встал посреди комнаты, глянул на стену и потрясенно выдохнул: − Царь...

Домашние зашумели, заахали и принялись креститься. Послышался разноголосый шепот:

− Господь Вседержитель!

− Знак дала нам Царица небесная.

− Видано ли дело...

− Прямо ж над ним!

− Что там? Что? − верещала Агафья, пытаясь с Пьером на руках протиснуться в комнату.

Ее пропустили, и она в оцепенении уставилась на стену. Потом, словно о чем-то вспомнив, повернулась к Шереметеву:

− Батюшка Федор Иваныч, не моя вина, вот те крест!

Боярин несколько секунд непонимающе смотрел на нее, а потом вдруг расхохотался. Его пухлые щеки колыхались, из открытого рта смотрели подгнившие зубы. Насмеявшись вдоволь, он принял грозный вид, обвел толпу тяжелым взглядом и гневно спросил:

− Кто это учинил?!

Холопы, вобрав головы в плечи, молча косились друг на друга. Потом один из них, самый смелый, сделал полшага вперед:

− Не серчай, батюшка, лучше послухай, как дело было, − и рассказал Шереметеву о случившемся чуде.

Федор Иванович верить не спешил, а потому и мамка, и Василий, и многие другие были подвергнуты строгому допросу. Но все как один твердили о чуде, и боярину так и не удалось дознаться, чьих рук это дело.

К вечеру суета улеглась. Писарь Филимон по приказу архимандрита остался в доме Шереметева, чтобы записывать все происходящие чудеса. Теперь он, как и Василий, сидел на лавке в сенях, готовый в любой момент встать грудью на защиту "посланника".

В комнате прибрали, но буквы пока закрашивать не стали. Пьер смотрел на них и мысленно усмехался. Да, нелегко ему далось это шоу.

После подслушанного разговора Шереметева с дьяком он долго не мог уснуть, ворочался с боку на бок, вспоминая слова боярина. "Беда всегда рядом ходит"− это ж надо, а?! Ничего себе условьица придумали для него неугомонные программисты! Ладно, только бы отсюда выбраться, а уж там он им задаст! А сейчас надо думать, думать. Да, похоже, без хитрости здесь не выжить.

Простыня на постели сбилась, и Пьер уткнулся лицом в пахнущую дымом медвежью шкуру. Эх, превратиться бы в зверюгу какую-нибудь и всех их напугать до полусмерти... Впрочем, злость тут не помощник, надо придумать что-то необычное, яркое. Яркое?!

Пьер рывком сел. В голове мелькнуло воспоминание, как мальчишкой он баловался с приятелями.

"Ладно, я вам покажу собаку Баскервилей!"

Утром, едва позавтракав, Пьер подошел к Василию и потребовал:

− Гуять!

Возможно, он мог бы говорить и лучше, но что-то подсказывало ему − окружающим об этом знать не стоит. И потому Пьер при любой нужде ограничивался одним-двумя исковерканными словами.

Малыша одели ("Надо же, карманов нет. Ох, точно, их же еще не придумали... Надо обязательно "изобрести"!) и под присмотром стражника отпустили гулять. Выйдя на высокое, с витыми столбами, крыльцо, Пьер оглядел двор: беленая златоглавая церквушка, рядом погреба, голубятня... Все это он уже видел много раз. Но где же найти... А, вот, конюшня. То, что нужно.

Василий протянул руку, и они спустились по скрипучим ступеням. Пьер для вида покопался в снегу, а потом, праздно шатаясь из стороны в сторону, словно ненароком подошел к конюшне и ткнул в нее пальцем.

− Хосю!

Василий пожал плечами и заглянул внутрь.

− Ну давай, покажу. Лошадки тут живут, краси-ивые − страсть.

Пьер бочком протиснулся в дверь и удовлетворенно улыбнулся: он нашел то, что искал. Пол в конюшне был покрыт толстым слоем песка. С радостным писком он присел в уголке и принялся лепить куличики.

− Ох, дитя неразумное, почто ж ты лошадок-то не смотришь? − засмеялся Василий и принялся сам разглядывать стоявших в стойлах коней.

Он прицокивал языком, поглаживая лоснящиеся крупы, а Пьер между тем незаметно насыпал песка в заранее приготовленный мешочек и спрятал его за пазуху.

Ночью, когда все спали, он достал ночной горшок с мочой, засыпал туда песок и уголь из ведерка. Брезгливо поморщился: нда, запашок не очень. Процесс, конечно, не из приятных, но ничего, можно и потерпеть, был бы результат. Пьер обмотал руку полотенцем, снял заслонку с печи и осторожно поставил в угол. Эх, только бы получилось! Накрыв горшок крышкой , он сунул его в горящие угли. Не обжечься бы... Маленькие детские ручонки слушались плохо, и пришлось порядком помучиться.

Провозившись несколько часов и все-таки обжегшись, он, наконец, получил то, что хотел: желтый фосфор. Пьер смотрел на него не без опасения: жутко ядовитая гадость, нужно держать его закрытым. Прикрыл горшок крышкой и оставил рядом с лавкой, пока не услышал возню и разговоры за дверью. В тот же миг он взобрался на скамеечку для ног, которую заранее поставил на свою лавку. Орудуя деревянной ложкой, украденной на кухне, нанес фосфором буквы на стену, спрятал скамейку и горшок под "кровать", а ложку − под подушку, накрылся периной и притворился спящим. Не прошло и минуты, как дверь открылась, и началось представление.

Впрочем, часть его оказалась неожиданной и для самого Пьера. Он никак не ожидал, что фосфор загорится, и потому с радостным удивлением смотрел на пламенеющую надпись. Вот удача так удача! Но как опасно!

"Эх, горе-инженер. Надо быть осторожнее, а то спалю нафиг всю виртуальную реальность", − весело думал Пьер.

[4] Недавно, на днях.

[5] Седмочисленные бояре − старое название членов Семибоярщины.

Глава 6

Погожим январским днем по дороге на Перемышль, что под Калугой, ехали сани. На душе седока, князя Ивана Петровича Буйносова-Ростовского, было неспокойно, он торопился и беспрестанно подгонял возницу:

− Гони, Прошка, гони, надобно поспеть засветло.

Сухонький старичок с жидкой заиндевелой бородкой, высунув нос из широкого ворота тулупа, послушно хлестал лошадей:

− Нно-о-о!

Буйносов возбужденно смотрел на пролетающие мимо глухие леса. Это ж надо, какой шанс выпал! Такой раз в жизни бывает! Лишь бы сестрица не заартачилась.

Светило солнце, под полозьями скрипел наст. Тройка быстро мчалась по заснеженной санной дороге, и часом позже разрумянившийся от мороза Иван Петрович уже взбегал по лестнице резного деревянного терема. Был он высок, широкоплеч, лет тридцати пяти; глаза смотрели дерзко и весело, бархатная шапка-мурмолка, лихо заломленная на бок, придавала ему почти разбойничий вид.

Среди холопов случился легкий переполох, один принялся отряхивать от снега сафьяновые сапоги гостя, другой подскочил, чтобы принять его шубу, третий метнулся предупредить хозяйку. Горделиво расправив плечи, Буйносов шагнул в горницу, а из внутренних покоев навстречу ему уже спешила молодая женщина в длинном синем охабне, из-под которого виднелись рукава парчовой рубашки.

− Боярыня, − с улыбкой поклонился князь. В глазах его замелькали озорные огоньки.

− Ивашка, − она обняла его и троекратно расцеловала. − Здравствуй, братец.

− А ты цветешь краше прежнего, Машута. Мужней женой быть тебе к лицу.

Женщина зарделась и шутливо махнула рукой. Это была сестра Буйносова, Мария Петровна. С тех пор, как она вышла замуж за боярина Ивана Воротынского и переехала в Перемышль, виделись они редко, и приезд брата был для молодой хозяйки большой радостью.

Род Буйносовых-Ростовских происходил от Рюриковичей, оба − и Иван, и Мария − были знатнейшими людьми. Их старшая сестра, Екатерина, пять лет назад стала женой царя Василия Шуйского, а после его низложения томилась в монастыре.

А теперь сразу два родственника Буйносова считались претендентами на престол. Одним из них как раз был муж Маши, боярин Воротынский, вторым − князь Иван Семенович Куракин, брат его жены Марии Семеновны.

− Ой, батюшки, да что это я? − всполошилась хозяйка. − Пожалуй к столу, сейчас трапезничать будем.

− Постой, Марьюшка. Дело у меня, неможно нам время терять. Ивана-то твово нет?

− Так в Москве ж он.

− Ну да, ну да. Оно и хорошо. Проводи-ка в свою светелку, чтоб никто нам не мешал.

Вскоре они уже сидели на обитых мягким сукном стульях друг напротив друга.

− Что стряслось, Ваня? − с тревогой спросила Мария.

− Не пужайся, сестрица, ничего дурного. Супротив того, коли мы с тобой поспешаем, то могет статься, лучше прежнего заживем. Слыхала ты про младенца, посланца Божьего?

Глаза боярыни округлились от удивления.

− Не слыхала. Неужто Господь смилостивился и послал нам, грешным, заступника?!

Погладив небольшую бородку, Иван посмотрел в забранное ажурной решеткой окно. Да, нелегко будет убедить сестру... Скажешь что не так − и упустишь столь близкое счастье. Она баба пугливая.

Он натужно откашлялся и начал:

− Недели две аль три тому на алтаре Успенской церкви нашли мальца. Уж затемно было, спать ложились, ключарь пошел замкнуть, а тут он, орет как оглашенный. Народу сбежалось − страсть. И бояре, и челядь. Крест на нем был какой-то невиданный. Федор Шереметев подхватился и забрал чадо в свои палаты, дескать, для егонного обережения.

Женщина смотрела с удивлением и недоверием, то крестясь, то качая головою.

− И теперича на Москве весь люд посадский болтает, что младенца того царем нарекут. А мне не верится, что и впрямь посланец он. Мыслю я, кто-то из бояр сынка свово подложил, дабы потом от его имени сподручно было править. Смекаешь, куда я клоню?

Мария покачала головой.

Буйносов недовольно поморщился. Ну что же ты, сестрица? Неужто объяснять надо?

− Ну, слухай. Пока еще младенца на Москве мало кто видал, так что, ежели мы поспешаем, то смогем его подменить на Алешку. И тогда вот она, держава-то царская, только руку протяни.

− На какого Алешку? − удивилась сестра.

− Ну что ты, Маруся, право, − начал терять терпение Буйносов. − Забыла, как сына твово звать?

На лице женщины мелькнуло понимание, она тут же вскочила и заполошно всплеснула руками.

− Да в уме ли ты, Иван? Чтоб я свою кровиночку на такое дело отдала?

Ну вот, началось. Ох и хлопотный народ эти бабы!

− Тихо, тихо. Сядь и послухай. Супружник-то твой алчет государем на Москве сесть?

Мария кивнула.

− А выберут его?

− Не ведаю я, братец.

− Вот то-то, а я ведаю. Вся Москва нонеча за младенца этого, и коли мы чего с тобой не надумаем, не видать Ваньке твому державы как ушей. Да помысли, сестрица, он же тебе благодарен будет, шутка ли − царев отец! Да и ты государыней станешь.

Но женщина лишь испуганно смотрела на брата и качала головой.

− Не пойму я тебя, Маруся, али ты сыну свому счастья не желаешь? Ты только слушайся меня, и тогда и он, и вы с Иваном до конца дней будете пребывать в покое и благости.

Сладкие речи проникали в сердце Марии, будя в ее воображении картины будущей жизни в царских теремах.

− Так а что делать-то надобно?

Мимолетная улыбка мелькнула на губах Буйносова. Наконец-то! Похоже, дело сдвинулось.

− В вечеру своим челядинцам скажи, что с Алешкой сама погулять желаешь. Отойди от околицы, я его там и заберу. А ты выжди маленько, а потом криком кричи: пропал, мол, сын. Люд со всего посада сбежится, ты рыдай да сказывай: появился-де с небес свет золотой, столбом вниз, да прямо на Алешку, а как рассеялся − мальца-то и нету. И прикажи тута бегать да искать его везде, дня три, не меньше. А я покамест того мальчонку-то выкраду да на нашего Алешку и подменю.

Побледневшая Мария с ужасом смотрела на брата, глаза ее блестели в сгущающихся сумерках. Она никак не ожидала, что придется отдать сына. Нет, такое не стоит царского венца!

Иван встал, зажег сальную свечу и поставил на столик для рукоделия. Ему было не по себе от взгляда сестры, но отступать он не собирался. Не каждый день такой шанс выпадает. Он добьется своего, даже если придется забрать мальчишку силой. Помедлив с минуту, он продолжил: