Картина будущего у российских фантастов

Показательно, что идеологическая реакционность имперских и реваншистских проектов далеко не всегда заключалась в тотальном отрицании либеральных и левых ценностей. Многие из этих проектов вполне могли допускать наличие либеральных прав и свобод и элементов социального государства в имперских рамках. Реакционность заключалась в господстве в мышлении подавляющего большинства авторов цивилизационной парадигмы. К концу 1990-х-началу 2000-х многие российские интеллектуалы пришли к выводу, что правы были Данилевский, Шпенглер и Хантингтон, говорившие, что человечества нет, а есть только борьба цивилизаций и культур. Приверженность своим культурно-цивилизационным корням стала важней, чем забота о человечестве вообще. Пропало желание прислушиваться к этим 'лицемерным западникам' с их либеральными ценностями, которые в действительности прикрывают циничную заботу только о собственном благе. Большинство из нас согласилось с тем, что величайшей глупостью наших предков было стремление принести счастье всему миру, вместо того, чтобы заботиться о себе. Мы вспомнили, что на самом деле в реальном мире 'кто сильный, тот и прав'. Мир жесток и несправедлив, поэтому оправданно стать такими же по отношению к нему. Для внутреннего же пользования надо придумать какую-нибудь национальную идею, достаточно цивилизованную, гуманную и возвышенную. Ну, например, основанную на наших традиционных и советских (тоже понятых в традиционалистском духе) ценностях.

По этим рецептам и было сотворено большинство имперских и реваншистских проектов, общее для которых заключалось в отрицании любого универсализма в пользу национально-культурной идентичности. А апелляция к национально-культурной идентичности автоматически вела к воспроизводству как форм политического устройства, так и идеологической символики, уже имевшей место в прошлом**. И эти апелляции к символам прошлого во многом определили облик наших реакционных утопий.

Сложилось неустойчивое, ведущее к моральной дезориентации сочетание цивилизационистских и универсалистских моральных установок, в равной степени являвшихся частями нашего культурного наследия. Лозунг восстановления порядка и могущества прежде всего вступил в конфликт с универсальными требованиями справедливости и гуманности. Проекты, выдвигавшиеся одними авторами в качестве утопий, другими стали описываться и восприниматься как антиутопии и наоборот. Если, например, переход России к исламу у В.Михайлова в 'Варианте И' или у Ю.Никитина в 'Ярости' рассматривался как вариант светлого будущего, то у Е.Чудиновой в 'Мечети парижской богоматери' оценки были прямо противоположными.

На этом фоне моральной дезориентации появился ряд произведений, авторы которых, похоже, и сами не всегда понимали — пишут они утопию или антиутопию. Что такое, к примеру, 'Выбраковка' О.Дивова — антиутопия, обличающая некий вариант тоталитаризма и 'фашизма' или проговаривание некоего постыдного, но тем не менее привлекательного содержания 'коллективного бессознательного' отчаявшихся людей? Или 'Сверхдержава' А.Плеханова с ее психотронной благодатью? Или 'Последняя башня Трои' с ее хладнокровным оскоплением небелого населения планеты (а вместе с ним и ликвидацией многих проблем 'белого человечества')? Или 'Оборона тупика' М.Жукова, название которой отражает всю сомнительную привлекательность нарисованной в ней картины будущей 'энергетической сверхдержавы', цинично грабящей замерзающую Европу? Все это были по меньшей мере 'спорные' утопии или не менее 'спорные' антиутопии.

Самое смешное, что на уровне риторики эти реакционные утопии тоже воплотились, поскольку власть быстро осознала все выгоды их использования в пропаганде. Но так как они воплотились столь же непоследовательно как и либеральная, то мы теперь в добавок живем и в реакционной антиутопии — искаженном воплощении реакционной утопии. Подобно тому, как некоторые планеты вращаются в системах 'двойных звезд', наше общество обретается системе 'двойной антиутопии', которая никого не удовлетворяет.

Вот на этом-то фоне 'двойной антиутопии' появились наши странные 'антиутопии' последних лет, которые при ближайшем рассмотрении на антиутопии не очень-то похожи. Да, вполне вероятно, что некоторые из перечисленных авторов имели намерение создать антиутопию.

Но в ситуации бытия в реальной системе двойной антиутопии, выдуманную полноценную антиутопию оказалось создать невозможно. Получилась только экстраполяция сегодняшнего дня в будущее, что критикой было само по себе воспринято как деяние вполне антиутопической направленности. Завтрашний день у Быкова в 'Эвакуаторе', Доренко в '2008', Волоса в 'Аниматоре', Славниковой в '2017', Минаева в 'Media Sapiens' отличается от сегодняшнего только количеством терактов, или даже вовсе ничем. Быковский 'ЖД' также воспроизводит сегодняшний день — но только аллегорически, на уровне идеологической символики: борьба хазаров-либералов с патриотами-варягами при безучастном коренном населении.

Только В.Сорокин создал полноценную антиутопию в классическом стиле, описав воплощение в будущем, как ему, вероятно, казалось, особо неприглядного варианта реакционного политического проекта. Сорокин тут же был наказан за инициативу. С удивлением он узнал, что его 'День опричника' одобряется многими чиновниками именно как картина желанного будущего!17. А вскоре появилась и развернутая 'утопия с опричниной' — 'Третья империя' М.Юрьева. На фоне бытия в реальной антиутопии выдуманная антиутопия превратилась в утопию — видимо, в силу своей последовательности и завершенности.

Так что же такое наша современная российская якобы 'антиутопия'? Это литературное выражение бескрылой футурологии политконсультантов и представителей современных общественных наук.

Потому что парадигма футурологии, с которой мы обычно сталкиваемся, имеет свои корни в классическом делении объектов общественных наук на сферы политики, экономики и общества. Однако политология, социология, экономика — это науки преимущество о стабильных состояниях или же о том, как достичь стабильности. Факторы же, формирующие будущее, находятся в областях, определяющих развитие. Это области в значительной мере непредсказуемого — науки, техники, религии, в широком смысле — культуры и т.д. Расцвет футурологии был тесно связан с популярностью науки и техники, вообще с идеей непредсказуемого изменения. Поэтому и сегодня (как и раньше) главными подлинными футурологами остаются фантасты, причем очень немногие — которые могут вообразить плоды научных и культурных трансформаций, представить, как он повлияют на общество, связанные с этим конфликты.

'Захват' же футурологии классическими общественными науками привел к тому, что прогнозирование теперь преимущественно ограничивается анализом уже имеющих место тенденций и их экстраполяцией в будущее. Современные футурологи от общественных наук опасаются оперировать действительно непредсказуемыми факторами. Все множество вариантов прогнозов — в рамках известного и вполне предсказуемого, хотя и с различной степенью вероятности.

Современная футурология по своей природе не может и не пытается иметь дело с действительным будущим. Поэтому картина будущего, рисуемого футурологами с помощью метода экстраполяции (нацеленного на якобы 'статичное' настоящее), призвана подтвердить, что к старым страхам не прибавятся новые. В этом и заключается функция футурологии как отпрыска классических парадигм общественных наук, нацеленных на изучение стабильного состояния.

Максимум, что можно предсказывать в рамках этой парадигмы стабильности — катастрофы! Потому что прогноз катастрофы — это все та же экстраполяция уже известных негативных факторов в будущее, что 'на безрыбье' должно хоть отчасти успокаивать. Характерные предсказания такого рода звучат примерно так:

'...в следующем десятилетии Россию ждет катастрофа. Один из докладчиков вспомнил даже про знаменитый столетний цикл, сопровождающий российскую историю как минимум с XVII века, — каждое столетие начиналось трагическими потрясениями. 1610-1613 годы навсегда запомнились Смутой; в 1708-1709 годах — кровопролитная война со Швецией; в 1812-1814 годах нас посетил Наполеон, а уж про торжество социализма-1917 и говорить нечего. Было представлено и математическое обоснование столетнего цикла. Приводились графики. Например, такой: изменение скорости распада российской государственности. Сначала шло очень медленно, и распад Московского царства от распада Киевской Руси отделяли целых 600 лет. 300 лет понадобилось для распада Российской империи, 74 года — для распада СССР...'18

Парадокс популярности 'постапокалиптической', посткатастрофической фантастики связан с тем, что объективно она выполняет ту же функцию, что и футурология. Она успокаивает: даже и в наиболее отвратительном варианте будущего не случится ничего непредсказуемого, мы погибнем вследствие тех процессов, которые наличествуют уже сейчас. И, главное — после катастрофы можно заняться тем же, что и до нее — восстановлением старой доброй цивилизации. Ослабленный вариант такой 'успокоительной' установки мы видим и в современной российской 'антиутопии'.

То, что в современных российских политических проектах (как правило, в 'реакционных' утопиях') присутствует призрак катастрофы и войны — не представляется чем-то удивительным. Для утопического или хотя бы стремящегося стать таковым мышления катастрофа — последний из приемлемых выход. И понимание этого у наших писателей присутствует. Д.Володихин, резюмируя содержание наших 'реакционно-утопических' проектов, отмечает: 'К сожалению, общий тон российской фантастики в отношении будущего не особенно благоприятен для самой России. ...Современные отечественные фантасты крайне редко пишут о спокойном эволюционном развитии России. В подавляющем большинстве футурсценариев стране предсказано обильное кровопролитие: переворот, гражданская война, внешняя война, интервенция, 'зачистки'... Или даже сочетание нескольких перечисленных катаклизмов'19.

Но такая катастрофа-выход снова бы кинула нас в историю и мы стали бы 'историческим народом' — т.е. тем, чем мы сейчас не себя не чувствуем и не являемся. Не являемся, ибо не можем выбрать окончательно между либерально-рыночной и какой-нибудь из 'реакционных' утопий, так как ни одна из них нам по большому счету не нравится.

Тот, кто не решается (и, может быть, весьма мудро!) выбирать между двумя равно сомнительными утопиями, поневоле живет в двойной антиутопии. Понимая, что ничем хорошим такое житье не кончится, он предчувствует впереди катастрофу, но надеется, вслед за футурологами от общественных наук, что она будет предсказуемой, что новых страхов не появится. Мы находим повод для 'сдержанного оптимизма' в том, что навсегда останемся лишь со своими старыми, известными страхами — возврата изоляционистской империи, экстремистского путча, терактов, гражданской войны по образцу столетней давности или вечной войны западников и патриотов и т.д. И поэтому современная российская 'антиутопия' описывает бесконечное приближение к катастрофе, которая, как ей хотелось бы надеяться, ничего не изменит.

Повремени, 'прекрасное' мгновенье!

ЦЕНА МОГУЩЕСТВА И МИФ ОБ УДЕРЖИВАЮЩЕМ

Эдуард Геворкян: ...Если все будут писать о разных видах будущего,

(из стенограммы Басткона-2002)20

Темой этой статьи является цена могущества, которое обретает Россия в ряде произведений отечественных фантастов.

Взгляды того или иного автора на возможные причины могущества России во многом связаны если не с какой-либо идеологией напрямую, то с более широким мировоззрением21. Или иными словами, с некоторой парадигмой, в которой осмысливаются политические и социальные проблемы. Эта парадигма практически не рефлексируется, являясь аксиоматичной. В нее, как правило, входят традиционные положения политической науки, согласно которыми приоритет получает анализ общества, экономики, нации и государства, культуры. Сюда же относится ставшая в последнее десятилетие модной цивилизационная парадигма.

В данной же статье мы попытаемся осветить проблематику гипотетического могущества России, применяя некоторые положения миросистемного анализа22. Как выразился один из основателей этого направления И.Валлерстайн, 'это — протест против способов, которыми было структурировано для всех нас социальное научное исследование при его возникновении в середине 19 в. Этот метод исследования стал набором часто неоспоримых допущений a priori. Миросистемный же анализ утверждает, что этот метод научного исследования, практикуемый во всем мире, оказал в большей степени эффект закрытия, нежели вскрытия многих наиболее важных и наиболее интересных вопросов. Находясь в шорах, сконструированных 19-м веком, мы не в состоянии выполнить социальный заказ, чего хотим мы и чего ждет от нас остальная часть человечества, — рационально представить лежащие перед нами реальные исторические альтернативы'23. Эти слова Валлерстайна одновременно являются ответом на вопрос: а правомерно ли использовать миросистемный подход в такой далекой от него области как анализ фантастических произведений? Кто же, как не фантасты порой пытаются 'рационально представить лежащие перед нами реальные исторические альтернативы'?

Согласно положениям миросистемного анализа, изучение отдельно взятых политических систем, экономик и культур нередко затемняет и мистифицирует адекватную реальности картину вещей. Поэтому экономики, политические системы, общества и культуры имеет смысл рассматривать только в контексте больших 'исторических систем', каковой является в частности, современная капиталистическая миросистема. То, что кажется естественным и привычным с точки зрения разделяемых большинством писателей аксиом социальных наук XIX столетия, выглядит совершенно по-другому с точки зрения миросистемного анализа.

Другими словами, нам придется сформулировать вопрос так: каким образом объективное положение России в капиталистической миросистеме выражается в представлениях фантастов о возможности для нашей страны достичь могущества? И, далее, какой смысл это самое положение придает некоторым популярным представлениям об исторической миссии России — прежде всего имеющему давнюю историю 'мифу об удерживающем'?

Мечта о мир-империи

Популярность имперской темы в отечественной фантастике уже давно ни для кого не является секретом. И можно с уверенностью утверждать, что очень многие отечественные фантасты видят могущественную Россию как мир-империю, тип политического образования, для которого главными являются силовые аспекты могущества, возможность навязать свою волю остальным или же противостоять их воле. Формула могущества мира-империи — это формула автаркичного, самодостаточного в экономическом плане или даже подчиняющего себе мир-экономику государства. Мир-империя по определению должна бороться с другими мир-империями, вообще — с окружением. Или отгородиться от них. Около 500 лет назад капиталистическая мир-экономика начала разрушать и подчинять себе привычные мир-империи, в том числе и Российскую. Мир-экономики, в отличие от мир-империй, представляют собой прежде всего объединенные экономические цепи производства, которые существуют поверх многочисленных политических границ. Мир-экономики интегрируются скорее экономически, чем политически: в отсутствие централизованного контроля экономические агенты обладали большей свободой в накоплении богатств. Политические образования внутри мир-экономики способствовали разделению труда и неравному распределению в масштабах всей системы. Основная логика мир-экономики заключается в том, что аккумулируемая прибыль распределяется неравномерным образом в пользу центра, а не периферии системы, т.е. тех, кто способен достигнуть различных видов временных монополий в рыночных сетях. Такова и современная капиталистическая мир-экономика, находящаяся в основании современной миросистемы. Теперь, по мнению многих исследователей, прежде всего И.Валлерстайна, эта миросистема вступила в полосу кризиса и, вероятнее всего развала. И это, в конечном счете, является главной причиной популярности варианта старой доброй мир-империи (и вообще имперской темы) в отечественной фантастике.